я уже тогда владел искусством читать в сердцах и разбираться в тайных чувствах, и это сослужило мне большую службу.
Я был в восторге, заметив волнение мадемуазель Абер; оно вселяло в меня самые светлые надежды, подтверждало ее любовь ко мне и должно было ускорить исполнение ее намерений, тем более, что быстрые взгляды дочки и похвалы мамаши набивали, так сказать, мне цену.
Я пустил в ход все свои чары, чтобы не дать утихнуть тревоге в сердце мадемуазель Абер; но во всем нужна мера: пусть она опасается моего чрезмерного успеха у дам, но ни в коем случае не их успеха у меня; я следил за каждым своим жестом, чтобы не дать ни малейшего повода для упреков; она должна была чувствовать, что я стремлюсь позабавить, но отнюдь не понравиться, и если стараюсь быть приятным, то исключительно ради нее, а не для которой-нибудь из этих дам.
Имея это в виду, я старался как можно чаще встречаться с ней взглядом, как бы ища у нее одобрения всему, что говорил. Благодаря этой уловке она была довольна мною, хотя я не давал улечься ее беспокойству, столь для меня полезному, и в то же время продолжал обвораживать наших хозяек, найдя способ внушить им, что они мне тоже нравятся, чтобы вызвать в них ответное стремление понравиться мне и поддерживать в них такое умонастроение, дабы побудить мадемуазель Абер скорее принять окончательное решение. По совести говоря, мне было любопытно, чем все это кончится, и хотелось извлечь из моего приключения всю возможную выгоду: ведь всегда полезно иметь на своем луке запасную тетиву.
Но я забыл одно важное дело: нарисовать вам портрет дочери; а между тем он здесь совершенно необходим.
Возраст ее вам уже известен. Агата – так звали девицу – воспитывалась дома, как все барышни ее круга, но умом намного превосходила свою мать, чья наивная восторженность и болтливость казались ей смешными. Я заметил это по ее ироническим улыбкам, смысл которых ускользал от матери, слишком доброй и простодушной, чтобы обратить на это внимание.
Агату нельзя было назвать красивой девушкой, но ее тонкое личико было очень привлекательно, а глаза полны блеска и жизни; правда, плутовка старалась скрыть внутренний огонь и лишь украдкой кидала быстрые взоры. Ее лукавое личико дышало умом и задором, но в то же время и хитростью, которая сразу настораживала; вы чувствовали: этой пальца в рот не клади.
Судя по всему, Агата была не прочь завести любовную интрижку; легко было заметить, что она влюбчива, но нежные чувства – не ее удел. Любви она предпочитала игру в любовь; ее больше занимало впечатление, какое она производила на других, чем собственные чувства. Я не встречал другой такой дерзкой лгуньи, как она. Она никогда, сколько я мог заметить, не терялась и умела выпутаться из любого затруднительного положения; под оболочкой девичьей невинности скрывалась твердая воля, решительность, редкое самообладание; ее ничуть не смущала мысль о совершенных ею проступках, какого бы свойства они ни были, но никто не заботился, как она, о том, как бы их скрыть или оправдать; никто не выслушивал упреков хладнокровнее ее, если избежать их было невозможно, и при этом она смотрела на вас с таким невозмутимым спокойствием, что самая вина ее казалась неуловимой, как дым.
Я не сразу раскусил Агату и оценил ее характер лишь после долгих наблюдений.
Несомненно, я понравился ей не меньше, чем ее матушке, добрейшей женщине, которой нетрудно было вскружить голову; так что с обеих сторон для меня открывались заманчивые возможности, если бы я пожелал искать успеха на этом пути.
Но мадемуазель Абер казалась мне более надежной. Она никому не обязана была отчетом в своих поступках, и если намерения ее в отношении меня были благоприятны, то ничто не могло ей воспрепятствовать осуществить их. Кроме того, я был ей за многое благодарен, а долг благодарности я всегда платил честно.
Поэтому, несмотря на общее признание, завоеванное мною с первого же дня в этом семействе, я отдал предпочтение сердцу, которое уже принадлежало мне и не знало сомнений.
Было за полночь, когда мы встали из-за стола и всей гурьбой пошли провожать мадемуазель Абер в ее комнату; за короткое время пути Агата умудрилась раз десять стрельнуть в меня украдкой весьма лестными взглядами. Я не мог не отвечать ей тем же, и все это произошло с такой молниеносной быстротой, что никто, кроме нас, и не мог бы заметить этой перестрелки.
Мне кажется, что я отвечал Агате только потому, что не желал ее обидеть; нелегко быть жестоким с красивыми глазками, ищущими вашего взгляда.
Мамаша повисла у меня на руке и твердила без передышки: «Ах, какой же вы весельчак! С вами не соскучишься!»
– Я никогда еще не видела его в таком ударе, – отвечала на это моя кузина, и в голосе ее звучало: «Ты был слишком весел!»
– Честное слово, сударыня, – отвечал я, – я бы рад всегда веселиться; но за таким ужином, выпив такого вина и находясь в таком приятном обществе немудрено самого себя превзойти, не правда ли, кузина? – добавил я, слегка прижимая локтем ее руку, так как она тоже держала меня под руку с другой стороны.
За этой болтовней мы не заметили, как подошли к комнатам мадемуазель Абер.
– Думаю, сегодня я буду крепко спать, – сказала она притворно усталым голосом, чтобы хозяйка поскорее распрощалась и ушла.
Но от нашей хозяйки не так-то легко было отделаться: в избытке дружеских чувств она нашла нужным похвастать всеми маленькими удобствами, которые устроила для своей жилицы.
Затем она предложила проводить меня в отведенную мне комнату, но по выражению лица кузины я понял, что эта излишняя любезность ей не по душе, и отказался как можно учтивее.
Наконец, обе дамы решились удалиться: их прогнали зевки мадемуазель Абер, которые из притворных сделались под конец настоящими.
Я вышел, согласно требованиям скромности, вслед за хозяйками, но кузина остановила меня.
– Господин де Ля Валле, – крикнула она, – подождите минутку, у меня есть для вас поручение на завтра.
Я тотчас вернулся, пожелав спокойной ночи матери и дочери и выслушав добрые напутствия от обеих; особенно лестны были прощальные слова Агаты, которые она прибавила от себя отдельно и так, чтобы я оценил заключенный в них тайный смысл.
Когда мы остались наедине с мадемуазель Абер, я ожидал, что сейчас она выскажет несколько горьких упреков насчет моего успеха за столом.
Но я ошибся; правда, такое намерение было, и из слов ее я заключил, что ожидаемый разговор только откладывается.
Мой жизнерадостный кузен, – заговорила она, – мне нужно кое-что вам сказать; сейчас уже поздно, и время для такой беседы неподходящее; отложим ее на завтра; я встану пораньше, разложу некоторые еще нераспакованные вещи и буду ждать вас здесь между восемью и девятью часами, чтобы обсудить множество мыслей, роящихся у меня в голове. Вы меня поняли? Не опаздывайте; судя по всему, хозяйка намерена явиться ко мне с утра справиться о моем самочувствии, а кстати, может быть и о вашем, и мы не сумеем переговорить, если не примем мер против ее чрезмерной любезности.
Эта небольшая речь, как вы сами видите, предвещала если не прямую ревность, то уж во всяком случае ревнивое беспокойство; не оставалось никаких сомнений насчет предмета завтрашней беседы.
Утром я явился на свидание вовремя и даже немного раньше назначенного часа, чтобы показать свое нетерпение: это должно было доставить ей удовольствие; и действительно, я заметил, что она мне благодарна.
– Ах, вот это хорошо! – сказала она, завидя меня. – Вы точны, господин де Ля Валле! Вы еще не видели сегодня наших хозяек?
– О боже, – отвечал я, – я совсем позабыл об их существовании: разве у нас с ними есть какие-нибудь дела? Поверьте, голова моя была занята совсем другими мыслями.
– О чем же вы думали? – спросила она.
– О нашем свиданье, – ответил я, – я думал о нем всю ночь.
– Я тоже, – сказала она. – Видишь ли, Ля Валле: то, что я должна тебе сказать, очень важно для меня.
– Ради бога, дорогая кузина, – воскликнул я, – не томите! Я сам не свой! Ведь речь идет о вас, и я не смогу спокойно дышать, пока всего не узнаю; вас что-нибудь мучает? Могу ли я помочь? Или это непоправимо? Я сойду с ума, если вы сейчас же не успокоите меня.
– Не тревожься, – отвечала она, – ничего худого не случилось.
– Боже мой, – воскликнул я, – поймите, что я перед вами теряюсь, точно малый ребенок; это не моя вина. Зачем вы были так добры ко мне? Я больше не принадлежу себе.
– Друг мой, – сказала она, внимательно поглядев мне в глаза и как бы заклиная меня быть правдивым, – не преувеличиваешь ли ты свою привязанность ко мне, говоришь ли действительно то, что думаешь? Могу ли я верить тебе?
– Как! – воскликнул я, отпрянув. – Вы сомневаетесь во мне, мадемуазель? Я готов отдать для вас жизнь, да что! сотню жизней, если бы ими располагал, чтобы этим купить для вас благополучие и здоровье, а вы сомневаетесь во мне! Увы, нет больше для меня радости; мое сердце – единственное мое достояние; теперь вы отвергли его, значит у меня нет ничего. Всему конец; после милостей, полученных от вас, после дарованного вами родства, вы спрашиваете: «Любишь ли ты меня, кузен?», и я отвечаю: «Еще бы, кузина!» – и вот после этого вы говорите снова: «А вдруг нет, кузен?» Значит, ваш кузен хуже волка, значит, нет в лесу зверя коварнее, чем он. Ну и сокровище вы приобрели для своей семьи! Бог вам судья, мадемуазель, а только нет у меня больше кузины, не пристало мне так вас называть, если я уже все равно что дикий зверь. Нет, мадемуазель, уж лучше бы мне совсем не знать и не встречать вас, чем услышать подобные речи от той, что впервые наполнила любовью мое сердце, если не считать отца с матерью, да они не в счет, потому что я их сын, и любовь к ним ничему не помеха. А я-то думал, что вы знаете мою душу, читаете в моем сердце; небо да смилуется надо мной, да и над вами. Кончилось мое веселье; вы не найдете человека печальней меня.
Припоминаю, что в ту минуту мои чувства не противоречили словам; и все-таки должен признаться, что я старался говорить и выглядеть трогательно, в голосе моем звучали слезы, я немного сгущал краски; и, странное дело! я же первый поддался собственной игре. Я клюнул на собственную приманку, и теперь мне оставалось только свободно выражать свои чувства, не придумывая и не прибавляя ничего. Я предоставил говорить своему внутреннему волнению, а оно сильнее всякой выдумки.
И я выиграл. Я убедил ее, я рассеял все ее сомнения так основательно, что она заплакала от умиления и сама начала утешать меня, чуть ли не просить прощения за то, что усомнилась.
Но я долго не мог успокоиться; мое горестное смятение не унималось – такое поведение подсказывал мне инстинкт и подсказывал правильно; если тебя обидели и особенно если оскорбили твою нежность, то жалобы твои не могут смолкнуть сразу; мы продолжаем упрекать, даже когда простили. Так бывает с приведенным в движение предметом: он не может остановиться внезапно; движение его замедляется и замирает лишь постепенно.
Наконец запасы моих горьких жалоб иссякли, и я позволил мадемуазель Абер успокоить меня ласковыми словами.
Ничто так не размягчает сердца, как подобные сцены, особенно в начале любви: благодаря им чувство расцветает с необычайной быстротой, все сокрытое в сердце изливается наружу; за четверть часа оно выскажет больше, чем за целый месяц сдержанного волнения, – и выскажет все это естественно и ничуть не смущая нашу щепетильность; все совершается само собой.
Так, во всяком случае, было с мадемуазель Абер. Я убежден, что у нее не было намерения заходить так далеко; она поведала бы мне о своих чувствах не сразу, а в несколько приемов; но теперь остановить порыв своего сердца было выше ее сил; оно излилось, и я получил все, что таилось в нем для меня. Может быть, и она получила от моего сердца больше нежности, чем оно вначале питало к ней; я сам дивился силе своей любви, и все это пошло мне на пользу, как вы увидите из нашего последующего разговора. Его надо привести целиком, потому что именно теперь мадемуазель Абер открылась мне в своих чувствах.
– Дитя мое, – сказала она и повторила несколько раз эти слова; – я тебе верю; довольно об этом; дитя мое, теперь-то ты понял, о чем я хотела с тобой говорить.
– Увы, дорогая и милая кузина; кажется, я начинаю прозревать; но я боюсь ошибиться, и от страха глаза мои плохо видят; я не смею им верить, ибо знаю себе истинную цену. Возможно ли, боже милостливый, что я не противен вам? Может ли такое счастье выпасть на долю бедного крестьянского парня, только что приехавшего из деревни? Вот что мне вообразилось! А если это правда, мне остается только умереть от радости.
– Да, Жакоб, – сказала она тогда, – ты правильно понял меня; и если тебя это радует, оставь все сомнения и радуйся.
– Только не спешите, не торопитесь, чтобы мне не свихнуться от счастья, – ответил я и прибавил: – но есть одно обстоятельство, которое сильно меня смущает.
– Что такое? – спросила она.
– А то, – ответил я, – что вы можете мне сказать: у тебя нет ничего, ни доходов, ни капитала; тебе нечего сдать внаем, нечего продать, и все надо покупать; у тебя нет иного угла, кроме чужого крова или улицы; у тебя нет даже куска хлеба, чтобы дотянуть до конца месяца. Так что, голубчик мой, не удивительно, если ты рад, видя мою любовь. Не прикажешь ли еще благодарить тебя за то, что ты потрудился выразить свою радость? Вот, дорогая кузина, что вы могли бы сказать в ответ на мой восторг. Но, видит бог, кузина, не потому я радуюсь, что мне привалили все эти блага.
– Я и не сомневаюсь, дитя мое, – сказала она, – и ты не стал бы так говорить, не будь это чистой правдой, милое дитя.
– Поверьте, кузина, я так мало думаю о хлебе, вине и крове, как будто ни пшеницы, ни виноградников, ни жилищ вовсе нет на свете. Конечно, я не откажусь от них, если они сами придут. Что же до денег, то они меня тревожат не больше, чем великий Могол: мое сердце не товар, я не продам его, пусть даже мне дадут на тысячу экю больше, чем оно стоит; но оно отдается даром, если полюбит;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64