– Мое благополучие, милый брат, дорого для меня лишь тем, что Дает мне возможность придти тебе на помощь – таковы были мои слова.
Я тут же испросил согласия госпожи де Ля Валле взять к нам в дом обоих сыновей моего брата, ибо он не мог дать им надлежащего воспитания.
Моя жена охотно согласилась и готова была сейчас же ехать за ними, если бы не слабость; но после обеда ей пришлось лечь в постель. Только она легла, а брат откланялся, как к нам вошел граф д'Орсан.
Граф выразил сочувствие госпоже де Ля Валле по поводу ее недомогания и сказал ей много лестного о том, сколь многим мне обязан; затем он попросил меня проводить его к господину д'Орвилю, ибо обязан поблагодарить его и госпожу д'Орвиль за помощь и извиниться за причиненное им беспокойство.
– Я и сам собирался поехать туда, сударь, – сказал я.
– Очень рад, – ответил он, – значит мои планы совпадают с вашими и не отвлекут вас от намеченных дел; карета моя внизу, поедемте вместе.
Он поклонился госпоже де Ля Валле; я поцеловал ее и увидел по ее взгляду, что ей грустно со мной расставаться. Но так распорядился господин д'Орсан, и удерживать меня она не могла. Мы уехали.
Конец шестой части
Часть седьмая
Как только мы сели в карету, я почел долгом намекнуть графу д'Орсану, что состояние здоровья д'Орвиля внушает мне большие опасения.
– Мы едем в дом, – сказал я, – в котором, возможно, произошло несчастье.
– Какое несчастье? – с живостью спросил граф.
– Как вам сказать, – ответил я. – Видите ли, сегодня утром после разговора с де Фекуром я заехал к господину д'Орвилю, и служанка сообщила мне, что больной очень плох и даже не может меня принять.
– Мне тоже показалось, когда мы уходили в прошлый раз, что состояние его весьма тяжелое, – заметил граф. – И очень жаль, если оно еще ухудшилось. Я мало знаю его, но многим обязан его супруге. Да и сам он, – добавил граф после короткого молчания, – был очень любезен с нами и заслуживает благодарности.
Признаюсь, такие речи заставили меня призадуматься. Различие, которое делал граф между благодарностью к супруге д'Орвиля и к нему самому, показалось мне недостаточно глубоким, чтобы стоило так его подчеркивать. Я даже приписал такие мысли капризам зарождающейся любви, когда граф, словно желая избавить меня от лишних размышлений, сам сказал:
– Откровенно говоря, друг мой, как ни велика моя признательность господину д'Орвилю, она ничтожна по сравнению с чувствами, какие пробудила в моем сердце госпожа д'Орвиль.
Господин д'Орсан думал, что я буду поражен неожиданностью, и удивился, услышав в ответ: «А! так я и думал». Мое восклицание так озадачило его, что он некоторое время молчал.
Правда, молчание его могло иметь также другую причину, что и подтвердилось в дальнейшем. Так часто бывает; признание неудержимо ищет себе выхода, но как только заветные слова произнесены – сердце уже не в силах продолжать.
Некоторое время каждый из нас был занят своими мыслями. Не спрашивайте, почему я молчал, мне было бы очень трудно объяснить это. Мой единственный довод – что граф, видимо, был погружен в такие приятные мечтания, что мне было просто совестно возвращать его к действительности.
Я и сам невольно задумался. Я вспомнил первую встречу госпожи д'Орвиль с господином д'Орсаном, вспомнил, что тогда же заметил взволновавшее их обоих чувство и, как видно, не ошибся. Но потом я подумал о том, сколько трудов мне стоило довести до конца мой брак с мадемуазель Абер, и огорчился за графа и за госпожу д'Орвиль.
Я говорил себе: «Ведь расстояние, отделявшее Жакоба от мадемуазель Абер, было куда меньше дистанции между госпожей д'Орвиль и господином д'Орсаном. Я родом крестьянин, как и та, на которой я женился. Разница была лишь в том, что ее родители за несколько лет до того вышли из крестьянского сословия, а мои продолжают оставаться крестьянами. Конечно, госпожа д'Орвиль дочь дворянина, но граф д'Орсан – сын министра. Я вновь мысленно пережил все мытарства, перенесенные мною, и представил себе госпожу д'Орвиль в таком же положении. И я опечалился; но тут господин д'Орсан вдруг вышел из задумчивости, в которую погрузил и меня, и воскликнул, вполне раскрыв свои намерения:
– Да, я могу надеяться, что буду счастлив! Судьба милостива ко мне!
– Госпожа д'Орвиль действительно обладает всеми совершенствами и могла бы составить ваше счастье, это верно. Но когда ее супруг умрет, она останется вдовой без средств и без положения, – заметил я.
– Что ж, – воскликнул он с живостью, – у меня хватит и того и другого на нас обоих.
– В том-то и беда, – ответил я. – Ведь ваши родные, вероятно, рассчитывают на блестящий брак для вас; не станут ли они чинить препятствия вашему счастью?
– Ах, дорогой Ля Валле, – сказал он, заключив меня в объятия и как бы желая остановить мои речи, – не отравляйте моей радости.
Я предвижу больше огорчений, чем вы можете себе вообразить, но они меня не страшат. Если возникнут препятствия, я их преодолею. Я уже поздравлял себя с победой, когда вы высказали эти опасения. Не подрывайте мои силы, лучше поддержите меня в моем заблуждении, если это заблуждение; оно слишком полно очарования. Как жаль, что вы не испытали этого сами, когда женились на мадемуазель Абер. Вы были бы снисходительнее ко мне. Это сопоставление не должно вас обижать. Мы идем к сходной цели, хотя нас толкают к ней различные побуждения. Расчет руководил вами в большей мере, чем любовь, мною же владеет только любовь. Но оставим этот разговор, лучше расскажите мне, что вы знаете о госпоже д'Орвиль и ее муже.
Я не мог не отметить этот странный способ оставить разговор: продолжать его, еще больше углубившись в ту же тему!
– В сущности, я знаю немногим больше, чем вы, – ответил я. – Мне известно только, что д'Орвиль дворянин, родом из-под Орлеана, а супруга его тоже дочь именитых дворян, из тех же мест.
– Значит, она благородного происхождения! – радостно воскликнул граф, – и замужем тоже за дворянином. Этого достаточно. Но как вы это узнали?
– Слышал от самой госпожи д'Орвиль, – ответил я. – Она рассказала свою историю одному господину, которого мы встретили в Версале у де Фекура; он был возмущен жестокостью этого дельца, желавшего во что бы то ни стало уволить господина д'Орвиля, и изъявил желание помочь госпоже д'Орвиль.
– И кто же этот благожелатель? – нахмурившись, спросил граф. Лицо его выразило беспокойство.
Я приписал это ревности и не ошибся, а потому счел своим долгом рассеять мысли, которые могли нанести ущерб госпоже д'Орвиль во мнении графа.
Однако, как много странностей в сердце влюбленного человека! Стоит нам полюбить, – и все приводит нас в трепет; собственная тень наводит на нас страх. Можно ли считать любовь чувством, порожденным душой, если это чувство отнимает у души равновесие и поселяет в ней тревогу? Так я размышляю теперь, держа перо в руке; а тогда я заботился только о честном имени дамы и потому поспешил сказать, без долгих размышлений:
– Человек этот, возмущенный поведением господина де Фекура, – некий господин Боно.
При этом имени лицо графа сразу прояснилось.
– Этот Боно, – продолжал я, – обещал помочь госпоже д'Орвиль и мне, если де Фекур не смягчится. Мы имели короткую беседу с господином Боно, и как я заметил, добродетель госпожи д'Орвиль произвела на него более сильное впечатление, чем ее красота.
– О, я знаю Боно! – воскликнул граф, совсем воспрянув духом; – и если он что-нибудь может, постараюсь еще больше расположить его в вашу пользу. Но надо немного подождать. Дорогой Ля Валле, хотя я твердо намерен заняться вашей карьерой, но забота о здоровье д'Орвиля, если он еще жив, кажется мне более неотложным делом. Я не сомневаюсь в благородстве ваших побуждений; свидетельство тому – ваш великодушный поступок в Версале; и потому не скрою, что на первом месте для меня сейчас наш больной. Не буду от вас таиться, вы сами знаете, чем полно мое сердце; я люблю госпожу д'Орвиль и хочу быть полезным ее мужу, если еще не поздно. Я должен сегодня же все знать.
Я нисколько не досадовал на то, что граф ставит на первое место интересы своей любви, а не мои. Я готов был благодарить его за то, что он принимает близко к сердцу несчастья семьи, столь достойной его внимания.
Не удивляйтесь моему великодушию. Превосходные люди попали в беду, я это понимал, и хотя самолюбие и алчность уже свили себе гнездо в моем сердце, они еще далеко не стали его хозяевами. Эти страсти, надо сознаться, сильны, но голос моей природной доброты громко звучал, и я мог подавить их без труда.
Конечно, не следует забывать, что я уже был обладателем ренты в четыре тысячи ливров, и есть все основания думать, что Жакоб вполне доволен и может считать себя счастливцем. Сколько крестьян, добившись такой удачи, предались бы покою и довольству! Но, если вдуматься, опыт показывает, что еще больше нашлось бы таких, которые на моем месте требовали бы от судьбы новых даров и, возможно, обиделись бы на графа д'Орсана за то, что он жертвует дружбой ради любви. Однако я не был столь несправедлив и выразил ему свое согласие и удовольствие. Но вот граф остановил карету: мы находились у подъезда д'Орвилей.
Во всем их доме царила тишина и, как нам показалось, глубокая печаль. Лицо графа омрачилось, тревога овладела и моим сердцем. В глазах госпожи д'Орвиль и ее матери мы прочли подтверждение нашей догадки.
Напрасно обе дамы при виде графа хотели скрыть слезы, которые снова и снова навертывались им на глаза, несмотря на все старания сдержать их. Обычно, когда женщина плачет, это вредит ее красоте, но слезы только подчеркивали очарование госпожи д'Орвиль. Легкая краска проступила на бледном от печали лице прелестной вдовы, этот румянец говорил о душевном смятении, и я приписал его не чему иному, как присутствию графа д'Орсана.
Вероятно вы помните, что я и раньше не мог равнодушно смотреть на госпожу д'Орвиль; нежность к ней, хотя и поверхностная, помогла мне сразу разгадать смысл принужденности, робости, мимолетных взглядов, которыми обменивались граф д'Орсан и госпожа д'Орвиль при первой их встрече. Теперь я убедился в том, что госпожа д'Орвиль вполне разделяла чувства моего друга, о которых он мне поведал.
– Я пришел, сударыня, вместе с господином де Ля Валле, – сказал д’Орсан застенчиво и робко, – чтобы принести извинения за причиненное вам вчера беспокойство и поблагодарить за участливую помощь, какой вы меня почтили.
При других обстоятельствах госпожа д'Орвиль не оставила бы без ответа приветливую речь графа; но теперь она была не в силах вымолвить ни слова; вся во власти своего горя, она только заплакала; может быть, взволнованная присутствием моего друга, она уже упрекала себя за допущенную ее сердцем измену памяти мужа.
Нам молча предложили стулья. Все это подтвердило наши опасения. Господин д'Орсан взглядом дал мне понять, что в подобных обстоятельствах он не может заговорить первым о господине д'Орвиле, которого, возможно, уже нет в живых; и он был прав. Я вполне понял его, и во имя дружбы счел себя обязанным заговорить вместо него.
– Сударыня, – сказал я вдове, – я давеча заходил к вам, чтобы уведомить о решении де Фекура сохранить за вашим мужем…
– Ах, сударь, – сказала она, – этот добрый поступок, увы, бесполезен: моего мужа не стало…
Сказав эти несколько слов, она смолкла; видимо, горе ее было слишком сильно. К моему удивлению, слезы вдруг высохли у нее на глазах; она запрокинула голову и почти четверть часа молча сидела в кресле, совершенно неподвижно, с остановившимся взглядом и безвольно опущенными руками.
Я ничего не понимал; на мгновение мне даже пришло в голову, что это свидетельствует о бесчувствии. Как мало я знал человеческое сердце! Я не понимал тогда, что сильные потрясения парализуют все чувства и ввергают в окаменелость. Только опыт научил меня, что крики и причитания – чаще всего лишь маскировка, к которой прибегают те, кто хочет скрыть свою душевную черствость, тогда как истинно и глубоко раненное сердце погружается в мрачную неподвижность и не сознает уже ничего.
Граф д'Орсан, более проницательный чем я, сразу понял состояние бедной вдовы; он не жалел самых нежных увещаний, на какие только способен наш разум, когда ищет, чем бы успокоить чужое страдание. Мне сначала казалось, что усилия графа ни к чему не приводят: на все его добрые речи она лишь иногда отвечала, коротко и односложно, после чего вновь впадала в оцепенение. Вообразите себе, в каком положении оказались эти двое: они любили друг друга, они обрели свободу, но при каких обстоятельствах! И вы перестанете удивляться.
Несмотря на искреннее сочувствие графа к горю госпожи д'Орвиль, мне казалось, что он испытывает какое-то тайное удовлетворение – ведь теперь, жалея бедную женщину, он мог выражать свои чувства, а кроме того, роль утешителя допускала некоторые невинные вольности, ничем ее не смущавшие.
И правда, господин д’Орсан, стараясь говорить как можно убедительнее, часто брал ее руку, сжимал в ладонях и даже отваживался подносить к своим губам. Он не удивлялся ее слезам, считал, что они вполне естественны, но в то же время старался, по возможности, убедить ее в том, что она давно должна была ждать печальной развязки, что смерть была для ее супруга знаком высшего милосердия, ибо болезнь делала его жизнь тяжкой и невыносимой. Как ни был я неискушен во всех этих делах, как ни одобрял его доводы, но все же один из них показался мне неуместным, и я подумал, что он немного торопится. По моему мнению, графу не следовало говорить, что при ее красоте и молодости она может легко возместить понесенную ею утрату, и не может быть, чтобы она не привлекла к себе любви и преданности какого-нибудь человека, готового быть ее защитником и утешителем. Куда только не заведет любовь, если мы отдаемся в ее власть! Если первые ее шаги незаметны, она только ждет момента, чтобы показать все свое могущество.
Я тогда еще не знал, что такое любовь, и поведение графа меня удивило; может быть, по той же причине поразил меня и ответ прекрасной вдовы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64