Он протянул вперед голые руки, на которых не было мышц. Руки скелета… Все суеверие, весь врожденный страх крестьянина вырвал из груди Шарля крик ужаса… Он не мог сказать привидению: «Остановись, спрячься, я не выдам тебя…»
Призрак двинулся по насыпи, не сгибая ног. А лицо его, страшное, составленное из каких-то фиолетово-зеленых кусков, скалилось, обнажив два белых клыка… Шарль крикнул еще раз. Тогда призрак приказал по-немецки:
– Хальт мунд! Руих!
Шарль умолк, задыхаясь и подгибая колени, не имея сил уйти, увернуться от этого нечеловеческого лица с застывшими слюдяными глазами.
Руки скелета потянулись к его горлу…
Когда Марат свалил Шарля, Этьен выстрелил из двух стволов по подбегавшим автоматчикам…
Люба:
Мы слышали позади короткую перестрелку, она лишь подгоняла нас… К хутору не пришел Марат, не пришел и Этьен. Его друг долго ждал, все не верил, что Этьен не успел скрыться в болоте… Горевал по нем. Но горе близких никого с того света еще не возвращало, как бы оно ни было мучительно долгим… А нам в тот день не горевать, петь хотелось… Первый день свободы! Мы свободны!.. Этому все еще трудно было поверить… Помню, посадили нас в большие черные машины, у немцев реквизированные. Повезли в горы. Долго петляли по крутой темной дороге, без фар, без сигналов. Все притихли. Вокруг нас партизаны – спасители наши, а я… как взгляну на силуэт с автоматом, так и кажется мне, что мы все еще под конвоем. Что спасение только приснилось нам темной ночью…
Наконец остановились вроде в ущелье каком-то, в темноте сразу не разобрать. Там уже ждали нас. Приготовили хлеб, консервы, вино, кое-какую одежду. Говорят: «Подкрепитесь, отдохните. Дальше пешком пойдем, в маки…»
Я не чувствовала ни голода, ни усталости, хотя скоро уже сутки, как мы ничего не ели. Мне хотелось скорей до отряда дойти, скорей в маки вступить. Попросила:
– Камрады вы мои дорогие, спасибо вам, за все вам спасибо… Дайте же нам оружие.
Командир их, рослый такой, стройный мужчина в военной куртке и берете, засмеялся.
– Успеете, – говорит, – вам еще надо присягу принять.
– Присягаю! – ответила я ему. – На всю жизнь присягаю! – И руку подняла.
Я присягала на советской земле, в белорусском лесу и не забыла нашу партизанскую клятву:
– Клянусь, что не пожалею сил, а если надо, и жизни своей…
Командир остановил меня. Отвел в сторону.
– Успокойтесь, товарищ… Вероятно, вы говорили хорошие слова. Мы постараемся перевести их на французский, и тогда вы скажете до конца, хорошо?
– Да, – сказала я, чувствуя, что вот-вот разрыдаюсь от счастья, оттого, что командир сказал мне «товарищ», что вокруг такие хорошие, веселые люди…
Где был Франсуа? Разве я не сказала? Он был с нами. Мы встретились еще на хуторе, когда садились в машины. Потом он куда-то исчез. В радостной суматохе я сразу-то и не заметила, что его нет…
Я нашла Франсуа на краю узкого высокого плато среди редких деревьев. Он стоял над обрывом и задумчиво смотрел на восток. Оттуда далеко было видно. Видно было, как за горой всходит солнце… Я тихонько позвала:
– Франсуа…
Он вздрогнул. Повернулся и протянул ко мне руки… Начинался день, первый день нашей свободы… Его надо было запомнить на всю нашу жизнь… День свободы, породнившей нас… Мы обнялись.
Франсуа:
О мадам…
Люба:
Тогда он впервые назвал меня не «мадам», а просто, как близкий друг, – Люба. Он сказал: «Люба, спой мне ту песню про журавлей… Ведь они долетели?..»
На востоке занималось яркое зарево. На востоке гремели пушки, и колонны двигались на запад по белорусской земле.
На деревни, на разрушенные города падал белый снег. Его топтали немецкие бутсы, давили железные гусеницы… Смешивали с грязью, с копотью, с кровью… А он все падал и падал, ослепляя бегущих солдат…
1961–1965

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32