Только Шура боится его спрашивать. С ним просто невозможно говорить о его работе. Становится не дай бог, каким злым… Что ж, попробую я.
Прихожу под вечер к Шуре и как бы случайно встречаю там… не то чтобы пижона, а такого, как тут сказать, фосонистого паренька. Волосы по моде подрезаны, одно колечко на лоб падает, маленькие бачки косо подбриты. Светлые глаза с усмешкой посматривают, и рот чуть-чуть кривится, дескать: «Все, знаете ли, ерунда, все мы видали…» А в общем, присмотрелась, вполне нормальный молодой человек. Мне в школе не раз попадались такие ребята, напускной развязностью и даже, казалось, нахальством прикрывающие свою, я сказала бы, стеснительность или застенчивость.
Шура разговаривала с ним немного насмешливо, словно позлить хотела.
– Знакомьтесь, это Коленька-Никочка, персональный шофер кальсонного фюрера.
Николай даже зубами скрипнул:
– Не трепись, Шурочка… Ты же знаешь…
– Конечно, знаю. Кто твой шеф, Никочка? Тряпки по городу собирает, а ты их на склад возишь…
И, совсем уже не щадя парня, закончила:
– А еще на танкиста учился.
Для начала, думаю, неплохо. Интересно, как поведет себя Никочка! Вижу, разговор ему неприятен. Станет ли защищаться? Николай засопел, поднялся, шагнул было к двери, но остановился и, глядя на Шуру, сказал явно для меня:
– Я что, виноват? По-твоему, мне лучше к ним в танкисты идти? Или лучше бы в Германию угнали… Так, что ли?
Шурочка сразу утратила храбрость.
– Ой, что ты, Никочка…
Тут я вмешалась.
– Верно, – говорю, – уж лучше здесь выждать… А ты, Шура, не горячись. Нам мужчин трудно понять, мало ли какие у них планы?
– В том-то и дело, – сразу отозвался Николай. Видно, ему понравилось мое уважительное отношение к мужчинам.
Я боялась, что Шурина атака спугнет парня, а упустить шофера, связанного с немецкими складами, мне никак не хотелось.
– Садитесь, пан Николай… Извините, не знаю по отчеству…
Он ухмыльнулся и, садясь рядом со мной, скромно ответил:
– Ну, зачем по отчеству… И «пан» тоже… Просто Николай.
Назло своей конопатой подруге он стал говорить мне любезности, ухаживать, что ли. Я, конечно, приняла эту игру, думая, что Шура все понимает. Но тут Николай предложил довезти меня до больницы, не преминув похвалиться, что машина всегда в его распоряжении, так как капитан ему доверяет и можно, сговорившись накануне, организовать пикник. Шурочка занервничала. Не ко времени стала перевешивать цветную занавеску возле кровати, греметь посудой в шкафчике и наконец, сославшись на головную боль, заявила, что хочет спать.
Мы ушли. Николай повез меня к больнице не по прямой дороге, а переулками. Видно, все же не хотел патрулям на глаза попадаться. Заехал за какой-то забор и выключил мотор.
Место довольно глухое, я подумала: «Наверное, ему уже знакомое… Ну и нахал, даже не спросил меня ни о чем… Чего уж тут спрашивать, сама должна понимать… не девочка…»
Ладно, посмотрим, как дальше пойдет…
Николай начал первый.
– Верите вы, – сказал он нерешительно, с хрипотцой, – в любовь с первого взгляда?
Ну-у, думаю, сейчас начнется, как это у вас, мужчин, называется, прием номер один? Целоваться полезет, в любви уверять… На всякий случай приоткрыла дверцу кабины, ответила сухо:
– Смотря что называть любовью… Для меня «первый взгляд» важен в том смысле, что первое впечатление о человеке…
– По первому впечатлению, – перебил Николай, – вы вон как от меня отодвинулись… Не бойтесь, ни в какую любовь с первого взгляда я не верю. И подружке вашей, моей Шурочке, тоже не верю… Что она успела понять про меня?
– Почему же, Шура – девочка не глупая, и если вы ей понравились…
– «Понравился», – вроде бы передразнил меня Николай. – «Понравился» – это для вечеринки достаточно, а если по-серьезному?.. Зачем она надо мной издевается? «Кальсонный фюрер» и все такое… Вы правильно сказали: у каждого мужчины есть свой план жизни. Меня понять надо, о чем я мечтаю…
– Интересно, раз уж пошло на откровенность, о чем вы мечтаете?
– Ей не понять, – ответил Николай с досадой, – не о такой любви я мечтаю…
– О какой же?
– Если хотите знать, о героической, как… как у Маяковского в стихотворении…
Признаться, тут я, преподавательница литературы, задумалась. Где это у Маяковского о героической любви сказано? Николай не дал вспомнить. Нагнулся ко мне и совсем по-мальчишески попросил:
– Поговорите вы с ней… Шурочка вас уважает, она послушает вас… Надо же про жизнь серьезно подумать, а не колоть меня. Хоть бы раз пожалела, ну зачем она так?..
Не пожалела и я его:
– Зачем? А затем, что ты предатель.
– Что? – прохрипел Николай. – Да за такие слова знаешь, что я…
– Пойдешь донесешь? За мою голову много не дадут, а наши тебе не простят… Догадываешься, по чьему поручению я с тобой познакомилась? Ты у нас давно на примете, Николай Севастьянович…
– Я? – Он оглянулся, словно ожидая увидеть за окном машины готовых к мести партизан. – А ну, дальше, дальше говори…
Я продолжала. Говорила ему то, что, быть может, он сам про себя знал. И видела, что ему стыдно, невыносимо стыдно слышать это от незнакомой, случайно встреченной женщины… Конечно, предателем он себя не считал. Просто был слишком молод и не нашел другого выхода. Никто не помог ему… С того самого дня, когда немецкий десант накрыл их летний лагерь – весь курс первогодников, мальчишек, – он не переставал думать о том, что война вот-вот кончится и все вернется, как было. Потом, спасаясь от вербовки в Германию, устроился шофером и ждал. Ждал какого-то толчка, ждал друга, кому мог бы довериться. Пробовал с Шурочкой заговорить, да та почему-то уклонялась от таких разговоров.
Он не знал, почему, и, думая о своем, злился.
Вот в какое время встретился Николай со мной.
Не отрывая головы от стекла, он спросил дрогнувшим шепотом:
– Можете вы связать меня с партизанами?
Собственно, это и было моей целью. Ответила:
– Нет, – про себя отметив, что он снова перешел на «вы». – Нет, нам надо сначала убедиться.
– Что я должен сделать? – Николай схватил меня за руку. – Ну, скажите, что сделать?
– Спокойно, Коля… Вещевые склады, конечно, ты знаешь. А вот… не приходилось бывать на других?
– Могу, – догадался парень. – Я же везде бываю: и на вещевых, и где боеприпасы… У меня пропуск и память дай боже…
– Тише… Память памятью, а хорошо бы на карте пометить…
– Когда и где вам передать? Карту я достану…
– Не мне. Передашь Шуре.
– Шурке?.. Значит, она… Боже мой, какой я дурак, какой дурак… – чуть не плача, ругал себя Николай. Потом зашептал быстро, захлебываясь: – Слушайте, а вы не боитесь? Она же такая легкомысленная… Болтнет кому… Я не за себя опасаюсь, понимаете, раз такое дело…
Мне это понравилось. Я засмеялась и, не удержавшись, поцеловала парня. Как раз вовремя. Кто-то проходил мимо, так что нам пришлось поцеловаться еще раз…
Назавтра после нашего разговора с Николаем Шура появилась в больнице. Отозвала меня в сторону и, не поздоровавшись, прошипела:
– Поздравляю, подружка хорошая…
– С чем это?
– Любовь с первого взгляда… Желаю вам счастья…
Ага, начинается сцена ревности. Но Шура весело подмигнула:
– Что, неплохо я вчера разыграла?
Оказывается, она очень обрадовалась, узнав, о чем мы договорились.
Николай пришел к ней рано утром, стыдил и выговаривал:
– Какая это любовь, когда один от другого скрывает самое главное? Словом, как в частушке поется: «Что же это за любовь – ты домой, и я домой. А по-моему – любовь – ты домой, и я с тобой!»
Шура пропела, подтанцовывая. Она была счастлива, что Николай теперь будет с нами работать.
– А уж про тебя что говорил… Ну, прямо Долорес Ибаррури или Жанна д'Арк… Смотри не отбей у меня Никочку… Я, конечно, шучу, но все же интересно, Любочка дорогая, он тебя только до больницы довез, и все? И больше ничего-ничего?
Девочка моя милая, как я тебе завидую… О чем ты еще способна думать…
Я словно постарела возле нее.
Помощь Николая облегчила работу диверсионной группы, с которой я была связана, и в то же время ускорила наш уход из Минска.
Мы переживали тревожные дни. Часто по ночам я выбегала на крыльцо, вглядывалась в темноту: где еще полыхнет подожженный склад или казарма? Нам все казалось мало… Лишь после налета на Минск советских бомбардировщиков, когда целый день возле аэродрома рвались снаряды и беспрерывно лопались ружейные патроны в горящем складе, мы поняли, что о нашей работе знают в самой Москве.
Николай и Шура ходили такие гордые, так осмелели, что я стала побаиваться, как бы они не наделали глупостей. Нужно было сдержать их, дать остыть, успокоиться. Тогда-то я и договорилась с нашими отправить ребят на время в отряд.
Николай рвался к партизанам с первых дней нашего знакомства. Работа подпольщика его не устраивала, ему хотелось драться в открытую. Ну, а Шурочка без Николая не могла остаться ни на день. Она ему верила, как только может верить молодая влюбленная женщина. Женщинам нередко приходится расплачиваться за свою наивную веру мужчине. Пожалуй, пришлось бы расплачиваться и Шуре, если бы… Если бы судьба ее не сложилась более трагически.
Но продолжим о Николае. Он остановил машину за руинами разбитого Дома специалистов, на углу Долгобродской, куда должен был, как сказала ему Шура, подойти связной. Кто подойдет – он не знал, как и не знал, нужно или не нужно заезжать в русскую больницу.
Надеясь, что все же появится Шура или кто-то другой придет с инструкциями и скажет, куда ехать, Николай решил подождать. А чтобы не вызывать подозрений у прохожих, выпустил воздух из переднего колеса и не торопясь прилаживал насос.
Тут подошла я.
Николай увидел меня по ту сторону машины, но не успел обрадоваться. Позади меня остановился офицер и солдат с винтовкой.
– Здравствуй, Коль, – сказала я, – а где же Шурочка?
– Ка… какая… Шу… Шурочка? – заикаясь, спросил Николай, стараясь глазами дать мне понять, что за мной немцы.
Он думал, что меня взяли или что не вижу, кто позади меня, и потянулся за заводной ручкой.
Еще секунда, и он бросился бы на офицера. Я вовремя схватила его за руку и засмеялась.
– Знакомься, Коля… Это Миша Павлович, поручик словацкой дивизии. А это, – я кивнула на солдата и, нагнувшись к Николаю, шепнула: – Не узнаешь? Наша «переводная картинка».
Только теперь Николай разобрал, что и офицер, и солдат одеты не в немецкую форму, а форму словацкой части, недавно прибывшей в Минск. Он облегченно вздохнул.
Офицер, козырнув, протянул Николаю руку.
А «переводная картинка» сказал чисто по-белорусски:
– Дзень добры, таварышок…
– Так где же Шурочка? – встревоженно спросила я.
– Шурочка?
Николай растерянно посмотрел вдоль улицы, словно Шурочка должна вот-вот показаться. На улице не было никого. Никого, кроме опирающегося на суковатую палку знакомого мне хромого старика. Он проходил по противоположной стороне и, поравнявшись с машиной, поднял шапку.
«Переводная картинка» кивнул ему головой: дескать, все в полном порядке.
Но я считала иначе – я очень беспокоилась. Шурочки нет, а ждать нам нельзя. Показать дорогу могла только Шурочка или я.
Как быть? Я ушла из больницы, ни с кем не договорившись о подмене на дежурстве. Мои частые отлучки и так уже заинтересовали Салухову. Была у нас такая въедливая санитарка, мы все ее остерегались. Ужасно противная баба: вечно совала нос в чужие дела…
Шуры нет. Выходит, кроме меня, показать дорогу некому.
Пока Николай накачивал шину, я решила сбегать в больницу хотя бы предупредить Владиславу Юрьевну.
Прибегаю, а там полицаи с двумя немецкими докторами. Велят показать им баню для больных. Владислава Юрьевна обрадовалась. Наконец-то обратили внимание. Стала просить немецких коллег посмотреть палаты, помочь медикаментами. Немецких докторов интересовала только баня.
Мне пришлось ждать, пока Владислава Юрьевна освободится. Легко сказать – ждать… Каждую минуту я невольно придумывала какое-нибудь несчастье. То «кальсонный фюрер» увидел на улице свою машину и Коля не смог отговориться. То патруль наскочил и узнал, что товарищ Боть не солдат, а «переводная картинка», то есть переодетый подпольщик. За офицера я не боялась, его патруль не мог тронуть.
Чтобы никто не заметил моего волнения, я стала тряпкой протирать окно в кабинете Владиславы Юрьевны. Из окна видна баня и дворик возле нее. Во дворе вся компания. Немецкие доктора, окончив осмотр, запрыгали через лужи, добираясь к своей машине. Один из полицаев вернулся, о чем-то спросил Владиславу Юрьевну. Та отрицательно покачала головой. Полицай еще раз спросил и случайно повернулся ко мне лицом. Мне показалось оно очень знакомым. Я даже вздрогнула. Но, боясь, что полицай заметит меня, соскочила с подоконника.
Вошла Владислава Юрьевна. Бледная, со странным выражением глаз, словно глядит на тебя, а видит что-то другое. Она молча опустилась на табурет. Почему-то я сначала заговорила о полицае:
– Что он хотел?
– А? Полицай? Нет, ничего… Спрашивал про одну… Я показала ему, где могила… Мертвые их не интересуют.
И замолчала, отведя глаза в сторону. Меня же интересовал живой. Неужели Павел? Могло, конечно, быть и случайное совпадение.
Разбираться не было времени.
– Владислава Юрьевна, Шура не явилась… Машину надо проводить… Кроме меня, некому…
– Да, да… Уезжай, – прошептала Владислава Юрьевна, как во сне, – сегодня же уезжай… Завтра они придут насчет бани… – Она опустила голову и, приподняв ноги, уставилась на мокрые следы.
– Дай мне тряпку…
– Что вы, пани докторша!
Я нагнулась вытереть пол, она вырвала у меня тряпку.
– Уходи, сейчас же уходи… И скажи там: буду делать все, что в моих силах…
Она вытолкнула меня в коридор, захлопнула дверь. Меня удивило и напугало ее состояние, но я торопилась. И потом человек так устроен: он старается отогнать от себя все плохое. Малейшая удача кажется ему началом избавления от всех прошлых бед. Когда я увидела машину Николая, в ней солдата – товарища Ботя, чеха Павловича, спокойно беседующего с шофером, день снова стал солнечным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32