Scan, OCR, SpellCheck: Zmiy
«Мадам Любовь: Роман. Человек в тумане; Повесть о ясном Стахоре: Повести.»: Маст. лит.; Минск; 1987
Аннотация
В романе отражены события Великой Отечественной войны, показан героизм советских людей в борьбе с фашистскими захватчиками.
Микола (Николай Федорович) Садкович
Мадам Любовь
БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА
Микола (Николай Федорович) Садкович – известный белорусский писатель и кинематографист – родился 21 января 1907 года в деревне Устье на Оршанщине.
Весной 1924 года, окончив среднюю школу, поступил на режиссерский факультет Государственного техникума кинематографии.
Много лет отдал работе в советском кино. Среди работ кинорежиссера Садковича – известные фильмы «Песнь о первой девушке», «Шуми, городок», «Три танкиста», «Майская ночь».
Во время Великой Отечественной войны Микола Садкович возглавлял фронтовую киногруппу, создал документальные фильмы «Живи, родная Беларусь», «Освобождение Советской Белоруссии», «Суд народов», выпустил ряд боевых киносборников. За создание фильма «Демократическая Германия» (1950) был удостоен Государственной премии СССР. Совместно с М.Лыньковым в 1953 году написал сценарий фильма «Миколка-паровоз». Является автором сценария художественной исторической ленты «Я, Франциск Скорина».
В 1946–1956 годах М.Садкович был министром кинематографии БССР, заместителем министра культуры республики. Он избирался депутатом Верховного Совета БССР трех созывов.
Заслуженный деятель искусств БССР Микола Садкович умер 16 августа 1968 года.
Писать очерки и рассказы начал еще в тридцатые годы. Литературный талант Садковича с наибольшей силой проявился в жанре исторического рассказа. Его книги – «Георгий Скорина» (1951, написана совместно с Е.Львовым), «Повесть о ясном Стахоре» (1956), «Человек в тумане» (1960), «Мадам Любовь» (1966) – приобрели широкую популярность у советских читателей.
Часть первая
Перед тобою жизнь и смерть…

I
Осенью в Белоруссии пахнет яблоками… А может, это только мне кажется, что в Белоруссии, как нигде, пахнет яблоками? Может быть, это только запах моего далекого детства? Другой и не услышит его, пока не войдет в старый сад или на склад «плодоовощ», а я… честное слово, кабы черт, ну, скажем, тот, на котором ездил Вакула, перенес меня во сне через леса и поля, с востока на запад и в базарный день опустил на площади незнакомого городка, я, не открывая глаз, знал бы, что нахожусь в Белоруссии. Ну, допустим, не угадал бы названия городка или даже района, но, почуяв, как все окуталось, все погрузилось в волны сочного, терпкого запаха: и воздух, и земля, и дощатые заборы, и солома на крестьянском возу, – я безошибочно смог бы сказать, где в этом городке центральная площадь с полинявшей трибуной и молодым, комсомольским сквером, где к ней подходит главная улица, мощенная тесаным камнем, и где, в стороне от нее, при въезде в город, за низкой оградой односкатные крыши ларьков, длинные столы под навесом, каменное строение весовой, автофургоны готового платья, книг и… все пахнет яблоками. Да, да, и книги, и готовое платье… Там базар, там яблочный архипелаг.
Скоро разгорится сражение в центре и на флангах. Загустеет, наполнится голосами воздух над рынком. Редко кто из жителей города откажет себе в удовольствии потолкаться среди людей и плодов, послушать рассказы приезжих и самому сообщить последние новости.
Но вот… Последние новости передало местное радио, и мои рассуждения повисли над опустевшим рынком, как устаревший, никого не остановивший агитплакат.
«Колонна пацифистов, совершающих пеший поход из Америки в Москву, прибудет в наш город не завтра, как сообщалось, а сегодня. Участники похода за мир ожидаются в ближайший час или два. Просьба ко всем гражданам…»
Значит, колонна подошла к городу на день раньше, чем было рассчитано. Этого, наверное, не ожидали местные руководители. Даже в голосе диктора чувствовались торопливость и некоторое беспокойство. Еще на рассвете спешили докрасить трибуну, а сводный оркестр разбудил жителей, разучивая незнакомые гимны.
К полудню базар опустел, тротуары главной улицы заполнились местными и приезжими. Два строгих милиционера в выцветших, но тщательно отглаженных мундирах и ослепительно белых, ни разу до того не надеванных перчатках важно и многозначительно прохаживались посреди мостовой.
Оно и понятно. Не каждый день приходится встречать иностранцев, идущих в поход за мир.
О походе много писали в газетах, его участников показывали в хроникальном киножурнале, и можно бы не повторять то, что многим известно, но… этим походом шел Франсуа Дьедонье, и я не могу не рассказать о нем. В начале встречи еще не все было ясно. Только потом, когда Франсуа «доверился мне как на исповеди…», я даже подумал начать свой рассказ такой фразой:
«Осенью 1961 года государственную границу Польша – СССР перешел Франсуа Дьедонье, штейгер рудника Мольфидано. Что привело его с севера Франции на берег Западного Буга, оставалось тайной…»
Совсем как в детективном романе, однако…
Перешел границу не один Франсуа и не тайно, а торжественно. В колонне, с плакатами, на которых по-французски, по-немецки, по-английски и по-русски написано одно слово – мир.
В колонне шли разные люди. Шли те, кто мог совершить путешествие из Америки в Россию на комфортабельном самолете или в каюте океанского лайнера, и те, у кого едва ли хватило бы денег на дешевое туристское место. Кто никогда не бывал ни в Соединенных Штатах, ни в Советской России. Теперь они шли в колонне пешеходов… Несколько одиночек присоединились на марше, выехав к условному месту встречи. Франсуа тоже присоединился к колонне в пути. Для этого у него были свои причины, о которых он никому не рассказывал.
Его попутчики знали, что пожилой веселый француз ненавидит войну. Знали, что он прошел Дантов круг лагерей, и если веселье вдруг сменялось грустью или даже какой-то необъяснимой тревогой, то… «это так естественно для нашего поколения, которому память дана, как проклятие».
Полный, невысокого роста, в спортивном свитере и берете, Франсуа как мячик перекатывался от одной группы к другой, нигде долго не задерживаясь. То пройдет рядом с мужеподобной американкой в модной шляпке из перышек, с невинным видом спросит, что она думает, например, о русском пейзаже. С улыбкой выслушает твердое, сложившееся уже на первых километрах мнение миссис и, произнеся свое: «Oh, la-la! Как интересно!», тут же отойдет («Пардон, мадам!») к двум американцам в одинаковых вельветовых костюмах и тяжелых бутсах. Или к отставному полковнику, седоусому англичанину в клетчатом жилете. Пиджак и дорожный мешок покачивались за его прямой спиной. Или к солидной супружеской паре, катящей чемодан, как тачку, на двух колесиках, приделанных к углам. Плохо выговаривая немецкие слова, спросит: «Почему вы не сдали чемодан в общий багаж? Может быть, в нем горячие сосиски?» Вместе посмеется, потом сострит по адресу мечтательно-задумчивого земляка-музыканта: тонкого и высокого, как звук правофлангового клавиша… То умолкнет, всматриваясь в проезжего велосипедиста или стоящую у дороги женщину.
На женщин он посматривал особенно часто и пристально. Молодой кудрявый бельгиец посмеивался над ним.
Вот и сейчас Франсуа засмотрелся на женщину. Она сидела под старой березой на высокой обочине и коротким кухонным ножом обрезала ножки грибов. Женщина мельком взглянула на пешеходов, продолжая заниматься своим делом. Ни ее возраст, ни одежда не давали повода для острого мужского слова, ни тем более легкомысленного присвиста бельгийца. Франсуа нахмурился. Бельгиец умолк, потом с невинным видом предложил: «Давайте споем их песню. „Катюшу“ или „Подмосковные вечера“?!»
Уместно ли вообще сейчас петь, об этом следовало спросить вожака – каноника.
Каноник шел впереди, держась центра дороги, не меняя ритма шага. Лицо его, потемнев от солнца и ветра (загар подчеркивал белый кружок воротника), отражало скрытую печаль человека, ступившего на землю, покинутую богом. Губы беззвучно шептали молитву.
Когда бельгиец, ускорив шаг, обратился к канонику, тот застенчиво улыбнулся ему и продолжал шептать латинские слова.
Каноник молился. Стало тихо. Над колонной повисло раздумье. Слышно было только шарканье ног по асфальту да пересвист дроздов в придорожных кустах.
Кажется, поняли все, почему каноник начал молиться. Они много дней шли по дорогам Европы и наконец вошли в эту страну.
Их по-прежнему встречали дружески, даже более гостеприимно, чем в странах Западной Европы, однако сквозь традиционное славянское радушие как бы проглядывали улыбки старших, решивших не мешать милой игре.
Франсуа это понял, еще когда выполнялись всякие формальности на границе. Совсем недавно, в дороге, казалось, всех объединяло одно желание – проповедовать мир. Проповедовать так, как они понимали. А тут… Эта арка с гербом Союза Советских Социалистических Республик насторожила. Между участниками похода как бы пролегла незримая демаркационная линия… Ну да, здесь живут другие люди. Коммунисты. Теперь коммунисты есть в каждой стране, а здесь – победившие коммунисты.
Кому не нравится, может повернуть назад. Взять билет на поезд или самолет: дело вкуса. И нечего улыбаться, когда тебе говорят (или пишут на плакатах, развешенных по городу): «Коммунизм – это мир!» «Этим белорусам, – думал Франсуа, – пришлось защищать мир не только на митингах. А что вы скажете насчет аккуратных заборчиков, за которыми возвышаются небольшие каменные или деревянные обелиски, увенчанные пятиконечной звездой? Не слишком ли часто они попадаются на нашем пути?»
Франсуа молча глядел на темно-серую асфальтовую ленту дороги, окаймленную старыми, уже осыпанными позолотой березами и редкими, еще хранящими зелень дубами. За деревьями лежали поля в тихой грусти убранных хлебов. Два пастуха медленно перегоняли стадо через овраг, поросший низким кустарником. Где-то за бугром ворчал трактор, посылая в небо колечки сизого дыма. Все было тихо, покойно.
О чем думают попутчики?
Когда человек умолкает, трудно угадать ход его мыслей. Но нельзя же идти все время молча… Однако затевать какой-либо спор тоже не хотелось. Франсуа вообще не любил спорить, а только иногда бросал одно-два слова, как камешек в тихий пруд. Круги расходились сами, и Франсуа следил за ними со стороны.
– Не правда ли, – обратился он к американской миссис, которая всегда все знала лучше других, – вчера нас встретили гостеприимней, чем мы ожидали?
Миссис сразу пошла большими кругами.
– Все дело в том, – заявила она, – что смысл всякого гостеприимства не что иное, как желание парализовать в чужом враждебное себе. Коммунисты никогда не станут друзьями истинных пацифистов.
– В одном мы сходимся, что война – зло, – помедлив, заметил Франсуа.
– Да, но разве зло может быть справедливым или несправедливым, как они это считают?
– Мадам, они никогда не начинали первыми, а защищать свой дом, каждый скажет, – это справедливо… Тут проповедь не всегда…
– Странно, мосье Дьедокье, уж не считаете ли вы, что русские вовсе не нуждаются в нашем слове? – с легким раздражением сказала миссис, запрыгав на одной ноге – она пыталась вытряхнуть из туфли камешек, но потеряла равновесие, и Франсуа поддержал ее за локоть.
– Благодарю вас… Наше слово нужнее всего там…
– Где ему меньше всего верят… – сорвалось у Франсуа.
– Ах, вот оно что! – Миссис гордо вскинула голову в перышках.
– Давайте лучше споем их песню, – снова предложил бельгиец, покосившись на каноника.
Бельгиец был молод, силен. Вероятно, по этой причине казался беспечным и легкомысленным, к нему относились с улыбкой, но охотно откликались на его веселые затеи. Однако сейчас почему-то все промолчали.
А песня все же возникла. Она приплыла со стороны вместе с глухим рокотом трехтонки, поднявшись над ней на высоких девичьих голосах.
Пешеходы оживились, повернули плакаты в сторону накренившейся на обочине машины. Колонну обдало волной горькой пыли и запахом яблок. В кузове на ящиках сидели повязанные белыми платочками девушки и пели. Бельгиец помахал им рукой.
– Ой, девоньки! – вскрикнула сидевшая выше других. – То ж те, что из Америки вышли… Бачите, плакаты несут.
– Ага, «Мир»… То по-нашему, а по-немецки «Фриден»… И по-английски…
Машина остановилась метрах в трехстах впереди колонны. Из окна шоферской кабины высунулась голова в фуражке танкиста.
– Кому приспичило?
– Я стучал, – торопливо и немного заискивающе ответил старичок в аккуратной поддевке. Он сидел, укрывшись от ветра, в углу кузова, а теперь взобрался на ящик.
– Один момент, на туристах почин сделаем.
Старичок быстро развязал зажатый между ногами мешок, достал небольшое, подшитое полотном решето, сыпанул в него яблоки.
– Нехай попробуют, господа хорошие, наш советский ранет…
Шофер ступил на подножку машины и, сдвинув на лоб фуражку, посмотрел на приближающуюся колонну.
– Почин, говоришь?
– А как же… – хихикнул старик, – без почина не баба, а дивчина. Упустишь – не догонишь, вся коммерция кувырком.
Он торопился, укладывая яблоки красными бочками кверху. Подхватил упавшее, хукнул, потер о полу поддевки, протянул решето.
– Подержи, хлопец, подсоби.
Шофер почти вырвал решето из рук старика, сказал тихо, со злой усмешкой:
– Я подсоблю, а ты… Застынь, понял?
Старик словно споткнулся о голос, едва успев перебросить ногу через борт. Под ним только доска скрипнула. А шофер соскочил на дорогу навстречу пешеходам.
– Мир! – сказал он, широко улыбаясь, держа на вытянутых руках решето с яблоками. – Фриден! Угощайтесь, кали ласка…
– О-о! Колхоз?
– Колхоз, колхоз… Свеженькие, только с дерева… Но, но, денег не надо.
– И-ван! – не крикнул, а будто икнул старик, сидя верхом на борту кузова. – То ж мои… не колхозные!
Девушки засмеялись:
– Ничего, дяденька… И ваши не хуже наших…
Над дорогой взлетали слова то русские, то английские, то немецкие, хрустели яблоки, чмокали пробки термосов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32