На своем дальнейшем пути в Египет, да и в самом Египте, давно уже враждебном персидской власти, Александр не встретил сопротивления. Когда он появился в долине Нила, египтяне встретили его ликованием, как освободителя от ненавистного гнета [Диодор, 17, 49, 2; Руф, 4, 7, 1].
Мотивы, заставившие Александра двинуться в Египет, сводились, вероятно, к весьма элементарному политическому расчету: он мог опасаться возникновения там на развалинах ахеменидского господства местной царской династии, которая превратилась бы в противоборствующую силу. Египет являлся для Греции важной хлебной житницей. Без захвата этой страны завоевание Ахеменидской державы не могло бы считаться завершенным.
Отправившись из покоренной Газы, Александр на седьмой день прибыл в Пелусий [Арриан, 3, 1, 1 иначе: Руф, 4, 7, 2]. Там он застал свой флот, уже приплывший из Финикии. Отправив корабли по Нилу к Мемфису, Александр пересек Аравийскую пустыню и явился в Гелиополь, а оттуда – в Мемфис. В древней столице Египта он был коронован в качестве египетского царя [Пс. – Каллисфен, 1, 34, 2], получив стандартные титулы фараонов, и устроил гимнастические и мусические игры. В них приняли участие самые знаменитые артисты, съехавшиеся со всей Греции. Из Мемфиса Александр отплыл на север страны.
В низовьях Нила Александр основал город (по Руфу и Диодору, после поездки к оракулу Аммона; мы следуем изложению Арриана), существующий и в настоящее время и играющий важнейшую роль в экономической и политической жизни Египта, – Александрию. Новый город должен был принять его греко-македонских ветеранов и других переселенцев из Греции; таким образом, делался важный шаг на пути осуществления колонизационной программы, выдвинутой греческой публицистикой IV в. Александрия должна была стать оплотом македонского господства в Египте, проводником греко-македонского влияния на коренное население страны, сосредоточить в своих руках египетскую торговлю в Средиземноморье. Формально Александрия в Египет, по-видимому, не входила, именуясь «Александрией при Египте», а не «в Египте». После смерти Александра Птолемей I сделал Александрию своей столицей, и она оставалась политико-административным центром Египта до завоевания страны арабами, создавшими новую столицу – Каир. Уже при первых Птолемеях Александрия стала играть ведущую роль в духовной жизни всего греческого мира.
Александр сам занимался планировкой города [Арриан, 3, 1, 5]. Античная традиция изображает дело так, будто он на местности размечал, где вести стену, строить здания и устраивать агору, посыпая землю мукой, и что прорицатели увидели в этом добрый знак, говорящий о грядущем богатстве города (Арриан, 3, 2, 1–2]. По другому рассказу [Плутарх, Алекс, 26], во сне к Александру явился почтенный старец (Гомер) И побудил его основать город около о-ва Фарос. Когда Замечали план города, мела под рукой не оказалось, и на черную землю высыпали муку. Внезапно налетело великое множество птиц, которые склевали всю муку. Этот случай был истолкован как предзнаменование того, что новый город прокормит много разного народа. Руф [4, 8, 6] приводит легенду, будто Александр, следуя македонскому обычаю, обозначил ячменем стены будущего города; птицы склевали ячмень, но прорицатели истолковали, что это к добру. Вероятно, Руф наиболее точно показывает реальные истоки преданий о благих знамениях, сопровождавших основание города.
Пребывание в Египте сыграло исключительную роль в духовном развитии Александра. Переломным моментом в его жизни явилась экспедиция к оазису Сива, расположенному в глубине пустыни западнее Нила, где находился оракул верховного египетского бога Аммона, которого греки отождествляли с Зевсом.
В повествовании Арриана [3, 3, 2] и Руфа [4, 7, 8] настойчиво звучит мысль о том, что Александр еще до поездки к оракулу Аммона то ли считал Аммона-Зевса своим отцом, то ли хотел внушить другим такую мысль; с этим связывается его поход в оазис Сива. Само по себе указанное допущение не невероятно: титулатура Александра в качестве египетского фараона содержала наряду с прочим и наименование его сыном Аммона-Ра. Но если это так, то для провозглашения Александра сыном бога и получения признания его божественной сущности не нужно было отправляться в оазис Сива. Вероятно, в окружении царя в связи с его новыми титулами велись разговоры о нем как о сыне Аммона, однако этому титулу не придавалось серьезного значения. Египетская титулатура фараона воспринималась лишь как неизбежная формальность.
Первоначальный замысел Александра состоял, как кажется, в том, чтобы получить у оракула, чтимого также и в эллинском мире, предсказания на будущее. Благоприятное пророчество Аммона-Зевса, обретенное в оазисе Сива, могло послужить впечатляющей демонстрацией в его пользу. Имело для него значение и то обстоятельство, что, согласно греческим преданиям, этот храм посещали Геракл и Персей – оба мифических предка Александра [Арриан, 3, 3, 1; Страбон, 17, 814, со ссылкой на Каллисфена].
Поход через пустыню был, очевидно, долгим и трудным; идти приходилось по песчаному бездорожью, с трудом ориентируясь, теряя направление. Традиция разукрасила рассказы об этом эпизоде фантастическими подробностями, которые должны были свидетельствовать о благосклонном вмешательстве божества, указавшего правильный путь: о двух говорящих змеях, ведших якобы царя по верной дороге; о воронах, летевших перед отрядом и показывавших дорогу [Арриан, 3 3, 5–5; Плутарх, Алекс, 27]. Достоверно, по-видимому, то, что во время перехода воины Александра были спасены проливным дождем от изнурительной жажды, что змеи ползали и вороны летали р что карканье последних справа от дороги проводники расценили как благоприятное предзнаменование [Диодор, 17, 49, 5–6; ср.: Руф, 4, 7, 14–15].
Арриан [3, 4, 5]? говоря о пребывании Александра в храме, ограничивается неопределенными высказываниями: царь вопросил оракула и, услышав то, что, по его словам, было ему по душе, вернулся в Египет. Диодор [17, 51] пишет, что, когда Александра ввели в храм и он увидел бога, самый старый из пророков подошел к нему и сказал: «Привет, сыне! И это же приветствие прими от бога». «Принимаю, отче, – отвечал Александр, – и позже буду называться твоим, но если ты дашь мне власть над всею землею»· Жрец-пророк вошел в святое святых и затем, пока совершались ритуальные церемонии, сказал Александру, что бог даст ему то, что он просит. «Напоследок, – сказал еще Александр, – о боже, открой мне то, что я стремлюсь узнать: всех ли я уже уничтожил убийц моего отца, или же кто-нибудь скрылся?». «Не кощунствуй, – вскричал пророк, – пет такого человека, кто бы мог злоумыслить на породившего тебя, но всех убийц Филиппа постигло наказание. А доказательством рождения от бога будет грандиозный успех в деяниях; ведь и прежде ты не терпел поражений, а после этого ты вообще будешь непобедим» [ср. также: Юстин, 11, 11, 2 – 13]. Такой же рассказ, но, естественно, с неблагоприятными для Александра комментариями, включил в свое сочинение Руф [4, 7, 25–32] и со ссылкой на «большинство» сохранил Плутарх [Алекс, 27]. Однако он сообщает своему читателю и другое предание: будто вместо щ рбйдЯпн – «сынок» жрец, на вполне хорошо говоривший по-гречески, сказал щ рбйдЯпт – «сыне Зевса» и будто Александр обрадовался этой ошибке, и с того времени пошла молва, что бог признал его сыном Зевса. Каллисфен [см.: Страбон, 17, 814] рассказывает так: жрец допустил в храм Александра и его ближайших спутников; все, кроме него, внимали оракулу вне святого святых, и только он был там внутри, Пророк сказал Александру, что он – сын Зевса.
Традиция Диодора – Руфа и «большинства» авторов, сочинениями которых пользовался Плутарх, очевидно, с наибольшей точностью соответствует реальной действительности. Если жрец-пророк в оазисе Сива обратился к Александру как к сыну Аммона и расценивал как кощунство всякий намек на то, что отцом Александра был Филипп, то это было целиком в русле египетских представлений.
В том, что египетские жрецы от имени самого Аммона да еще в почитаемом греками храме приветствовали его как бога и сына бога, Александр увидел чрезвычайно благоприятные для себя политические возможности. Возникла ситуация, когда он мог претендовать на абсолютную власть над всем (в том числе и над греческим) миром, когда всякое сопротивление ему становилось греховным делом. Впрочем, Александр должен был по крайней мере на первых порах соблюдать осторожность. Конечно, греческая мифология знала сыновей Зевса, рожденных смертными женщинами; к их числу принадлежал, например, Геракл – легендарный предок Александра. Знали греки и героизацию, обожествление выдающихся людей при жизни и после смерти [ср.: Плутарх, О судьбе, 2, о]. Сам Филипп II на том свадебном празднестве, где он был убит, приказал к 12 статуям богов присоединить я свою, желая приучить подданных к мысли о божественности их владыки. Учитель Александра, Аристотель, в своей «Политике» [3, 8, 1; 1284а] говорил, намекая на Александра, что «единственный» муж, выдающийся «добродетелью» и политической мощью (или же небольшая группа людей, наделенных этими свойствами), был бы как бог среди людей. И тем не менее греческое общество, да и македонское тоже с большим сомнением отнеслось к мысли, будто в лице Александра миру явился не заурядный завоеватель, а бог – сын Зевса. Правда, по рассказу Каллисфена [Страбон, 17, 814], явившиеся тогда же к Александру в Мемфис милетские послы принесли весть о чудесном пророчестве, данном оракулом Аполлона в Бранхидах, разграбленным во время Греко-персидских войн, что Александр – сын Зевса, о будущей победе при Гавгамелах, о предстоящей гибели Дария III и об ожидавшемся антимакедонском выступлении лакедемонян. Он же свидетельствует, будто «благородное происхождение» Александра (от Зевса) подтвердили Эритрейская Афинаида и Эритрейская Сивилла. Когда Александр обещал Эфесу возместить все прошлые и будущие расходы на храм Артемиды, лишь бы была воздвигнута надпись от его имени, эфесяне отказали ему: не подобает богу совершать посвящения богам [там же, 14, 641]. Однако имели место и другие факты.
Понадобилось почти 10 лет, чтобы греческие полисы признали, притом только после того как Александр окончательно утвердил свою власть, его божественность, да и то спартанец Дамид заявил: «Предоставим Александру, если ему этого хочется, называться богом» [Плутарх, Апофт. лак., 219]. И греки, и македоняне, окружавшие царя, должны были с особым неудовольствием воспринимать его обожествление еще и потому, что это существенно меняло характер их взаимоотношений с царем: из сотоварищей последнего, по идее равного им, они становились даже не подданными, а какими-то жалкими креатурами, которые могут только смиренно возносить мольбы к подножию божьего престола. В обожествлении Александра они не могли не увидеть решающий шаг на пути его превращения в такого неограниченного деспота, какого ни Македония, ни Греция еще не видывали. С этого момента, по всей видимости, в окружении Александра появляются и набирают силу оппозиционные элементы, с которыми ни расправами, ни милостями царь совладать не мог. Центром, притягивавшим недовольных, был, судя по всему, Парменион.
Парменион, сын Филоты, человек старомакедонского закала, являлся одним из ближайших соратников и крупнейших полководцев Филиппа II [ср.: Плутарх, Апофт. Фил., 2; 28]. Он занимал первое место в окружении Александра [ср.: Полибий, 8, 12, 7; Руф, 7, 2, 33], постоянно находился на самых ответственных постах, но не потому, что Александр этого хотел, а потому, что не мог от него избавиться. Сын Пармениона, Филота, считавшийся другом Александра, возглавлял македонскую конницу, другой сын, Ника-нор, – гипаспистов; его брат Асандр был командиром легкой кавалерии, а позже стал сатрапом Сард. Александр, отвергая разумные на первый взгляд предложения Пармениона, явно стремился вырваться из этих цепких объятий. Подспудная взаимная неприязнь привела в конце концов, когда царь почувствовал себя достаточно сильным, к уничтожению Пармениона и Филоты. Убивая их, Александр знал, что делал: он устранял реальную или потенциальную верхушку оппозиции.
Однако до гибели Пармениона было далеко. По сведениям, восходящим к Птолемею и Аристобулу, еще в Египте Александр получал доносы о заговоре, который составил против него Филота, но не придал им серьезного значения или, возможно, не счел себя достаточно сильным, чтобы обрушиться на Пармениона и его семью [ср.: Арриан, 3, 26, 1]. Однако во время судебной расправы над Филотой Александр припомнил, как тот, поздравив его с принятием в сонм богов, написал, что жалеет тех, кому придется жить под властью сверхчеловека [Руф, 6, 9, 18]. Под пыткой Филота рассказал тогда, что и Гегелох возмущался обожествлением Александра [там же, 6, 11, 22–30]. Видя вокруг себя скептические, насмешливые, недовольные лица, царь решил, что его греко-македонских приближенных и греческих союзников на Балканах нужно исподволь приучать к мысли о его, Александра, божественной природе.
Среди греков и македонян все более настойчиво стали циркулировать слухи, будто Александр родился от змея, в облике которого к Олимпиаде являлся сам владыка богов; этим объясняли и охлаждение Филиппа к Олимпиаде [Юстин, 11, 11, 2 – 13; Плутарх, Алекс… 2]. Олимпиада, как утверждалось, перед тем, как Александру уйти в поход, только ему одному поведала тайну его рождения [Плутарх, Алекс, 3]. Сам Александр время от времени тоже делал соответствующие намеки. Так, обращаясь к афинянам [там же, 28], он заявил, что сам не отдал бы им Самос, но Афины, дескать, получили остров «от того, кто назывался тогда моим господином и отцом». В письмо к Олимпиаде он однажды вставил такую адресную формулу: «Царь Александр, сын Зевса-Аммона, Олимпиаде, матери, шлет привет» [Геллий, 13, 4, 2], Однако и сам Александр, и его ближайшее окружение пока считали необходимым иногда демонстрировать, что они не принимают всю эту историю всерьез. Олимпиаде традиция [Плутарх, Алекс, 3;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30