https://wodolei.ru/catalog/mebel/uglovaya/yglovoj-shkaf/
Его направили сюда через несколько месяцев после начала блицкрига, когда движение Сопротивления в Польше начало поднимать голову. Перед Брюкнером стояла задача выйти на след партизан и сообщить о них местному командиру нацистов Дитеру Шмидту.К несчастью, Брюкнер как разведчик за истекшие полтора года мало чем мог похвастаться по одной простой причине: он не умел заводить друзей. Он знал, что хороший разведчик должен располагать к себе тех, за кем ему надлежит следить. Он должен был завоевать у них доверие и со временем выведать их секреты. Однако выбор Брюкнера для осуществления этой цели оказался неудачным. Хотя он отличался образованием и острым умом, дававшим ему возможность работать в качестве тайного агента разведки, ему для успеха не хватало нужных человеческих качеств. В душе он кипел от сознания этого и не слушал воркование Сергея, а думал о своих недостатках, которые уже никак нельзя было исправить.Подрывная деятельность в этом крае явно была делом рук тайной группы Сопротивления. Они должны быть где-то поблизости, не исключено, что их штаб располагается в самой Зофии. Но как проникнуть в их ряды? Как завоевать их доверие и выведать их секреты? Начальники Лемана давили на него, требуя найти партизан и передать их в руки Шмидта.Леман сердито уставился на свой напиток. Все дело в том, что ему до сих пор не удалось раздобыть никакой информации относительно подрывной деятельности Сопротивления в Зофии. И если он в ближайшее время ничего не добьется, то может оказаться в немилости у высшего командования.Леман думал о врачах и о священнике, об их странных передвижениях и решил внимательнее присмотреться к ним.
Они преодолели довольно большое расстояние, время от времени останавливаясь, чтобы прислушаться, нет ли поблизости немецких разведчиков, достигли опушки леса и увидели перед собой огромное пространство заснеженных полей.– Где мы? – шепотом спросила Леокадия.Давид взглянул на чуть неровную поверхность заснеженных полей и пастбищ, которые в сумерках приобретали лавандовый оттенок.– Мы недалеко от фермы моего отца, – тихо ответил он. – Его голос прозвучал мрачно и угрюмо. – Я возвращался сюда несколько раз с тех пор, как ферму сожгли дотла. Здесь ничего не осталось, кроме обветшалого старого амбара, который нацисты не стали трогать. Дом, конечно, не уцелел.Давид внимательно смотрел на снежное одеяло, которое тянулось до самого горизонта, внимательно разглядывая разбросанные точки фермерских зданий. Из труб некоторых взвивались спирали дыма – на этих фермах все еще жили, потому что немцам нужен был урожай.– Немцы утверждают, что нет никаких еврейских фермеров, что мы все портные и ювелиры. Но мой отец был фермером. Он любил землю. Он любил животных. Он экономил каждую копейку и посылал мне деньги в Краковский университет. Я собирался заняться математикой.Чуть надавив на бока лошади пятками, Давид заставил кобылу двинуться вперед. Они быстро проехали заснеженные поля, шум копыт лошади заглушал выпавший снег. Леокадия крепко держалась за юношу и внимательно искала глазами, нет ли поблизости немецких патрулей. Через несколько минут оба незаметно добрались до развалин фермы Риша. Давид соскочил с лошади и помог Леокадии спрыгнуть на землю, обняв ее руками за узкую талию.– Я хочу взглянуть.Она понимающе кивнула. Сумерки быстро переходили в фиолетовую ночь, и оба молча брели по снегу. Они некоторое время постояли, не говоря ни слова, у почерневшего фундамента дома. Давид опустил голову и сжал кулаки. Леокадия внимательно следила за ним и всем сердцем сочувствовала ему. Их окутала ночь, превратив зимний пейзаж в фантастическое зрелище с заснеженными деревьями и хрустальными звездами. Оба подошли к кобыле, взглянули друг на друга и почувствовали, как на них надвигается тишина. Лошадь фыркнула и начала бить копытом, животному стало холодно и неспокойно. Подняв руку, Давид ласково погладил широкие бока лошади и что-то пробормотал на идиш.– Что ты сказал? – спросила Леокадия.– Я сказал, что не заставлю ее ехать назад. Нам придется остаться здесь. Хотя бы на некоторое время.– Хорошо.Взяв вожжи, Давид повел лошадь к ветхому амбару, в котором со свистом гулял жестокий ветер, врывавшийся через сломанные доски. Внутри он нашел немного заплесневелого сена и несколько джутовых мешков в одном углу.– Мы можем укрыться здесь, а лошадь пока поест. Здесь даже найдется кое-что для разведения костра…Какое-то белое существо мигом вынырнуло из-под сена и проскочило у мимо них.– Что это? – прошептала напуганная Леокадия. Давид смотрел вслед этому существу, затем расплылся в улыбке.– Утка! Нет, не утка. Целый ужин!Спустя мгновение он сорвался с места и побежал за птицей, рисуя сумасшедший зигзагообразный узор на снегу. Леокадия смеялась, видя, как Давид высоко подпрыгивает и ныряет, поднимая снежную пыль. Когда Давид перевернулся и сел, на его лице светилась улыбка – он схватил утку за шею.– У нас будет ужин! – воскликнул он.– Дай ее мне! – Леокадия взяла у него придушенную утку и вытащила нож из чехла, висевшего у нее на поясе. – Разведи огонь. А я займусь остальным.Давид без труда вырыл ямку в полу амбара, обложил ее камнями, которые достал из-под снега. Затем он сорвал несколько досок с одной стены амбара, расщепил их и поднес спичку к самым сухим щепкам. Выложив дно ямки небольшими камешками и подбрасывая на них сено и палки, Давид развел вполне приличный костер.Поражаясь тому, как прекрасно Леокадия управилась с уткой, Давид пронзил птицу длинной прямой палкой и закрепил ее над огнем.– Скоро будем есть, – проговорил он. Затем повернулся к ней и улыбнулся. – Ты так здорово все сделала.– Когда началась война, я была городской барышней, – сказала она, садясь рядом с ним на джутовый мешок. – Но за последние два года я научилась делать такие вещи, о каких раньше и не думала.Давид уставился на нее. Он был готов задать ей тысячу вопросов, но промолчал.Леокадия улыбалась почти робко.– Но это дается нелегко. Женщине всегда трудно.– Что придает тебе силы? – тихо спросил он.– Надежда, что я когда-нибудь найду своего мужа. Я уверена, что его отправили на Восточный фронт. Туда отправляют всех призывников. А там… – она тяжело вздохнула. – Да, кто знает, что там с ним может случиться.– Это произошло два года назад?– Да.Давид возился с палкой, поворачивая утку и мешая угли, чтобы прибавить огня. Затем он снова посмотрел на Леокадию.– Ты ведь знаешь, что придает мне силы, правда?– Да, – прошептала она.– Знаешь, Леокадия, – сказал он, безрадостно рассмеявшись, – война – странная штука. В самом деле, я не был сионистом до того, как она началась. Но затем я увидел, что немцы делают с моим народом, и это изменило меня. Авраам и я, понимаешь, мы не всегда были такими, как сейчас.– Я это понимаю.– На самом деле я борюсь не с неевреями, хотя именно так считают Брунек и остальные. Если честно, то я только защищаю свой народ. Это понятно?Она пожала плечами.– В конце концов, это то же самое. Неважно, что движет нами, мы все просто сражаемся. Мною движут другие соображения, но средства у нас одни и те же. А сейчас это самое главное.– Наверно, это так.– Знаешь, это случилось первый раз.Он хмуро посмотрел на нее.– Что случилось первый раз?– Ты первый раз назвал меня по имени.Давид долго и удивленно смотрел ей в глаза.Затем почти нехотя сказал:– Это было нетрудно. У тебя такое красивое имя.– Давид, мы должны сочувствовать друг другу.Он уставился на свои руки, его лицо исказилось от сомнений. Когда он заговорил, слова ему давались почти через силу.– Леокадия, в моем сердце не осталось места сочувствию. И я знаю, что в твоем тоже. В некотором смысле мы похожи. Мы живем лишь для одного – чтобы сражаться.– Да, я знаю.Он посмотрел на нее, в его глазах читалось полное смятение.– Ты ведь знаешь, почему я должен остановить эти страшные поезда, правда?– Да.– На одном из таких поездов увезли моих родителей. Я не смог спасти их, но я могу спасти других.– Я знаю.Глядя на юношу, молодая женщина вдруг почувствовала, что она на семь лет старше его, и еще она подумала: «Мы из столь разных миров…»Когда молчание стало невыносимым, Давид поднялся и оглядел амбар.– Нам придется соорудить пару коек. Ты можешь взять джутовые мешки и спать у огня. Я устроюсь в углу, там осталось достаточно сена…Леокадия вдруг вскочила на ноги, встала рядом с ним и покачала головой.– Что случилось?– Я хочу спать с тобой.На его лице снова появилось выражение крайнего замешательства, когда она обняла его за шею и прильнула губами к его устам. Он нежно отозвался, обняв ее, и стал неистово целовать. И вдруг борьба обрела иной смысл. Глава 14 Кеплера беспокоила рука, когда он вечером встретил Анну у ее дома. Ровно в девять часов он стоял на нижней ступеньке, дышал на руки, согревая их, и время от времени потирал больное место ниже плеча. Дверь открылась, теплый свет упал на снег, и показался силуэт Анны. Кеплер тут же забыл о болячке и широко улыбнулся.– Как ты красива, – сказал он, наблюдая, как она осторожно спускается по обледеневшим ступеням.Поравнявшись с ним, Анна, задыхаясь, сказала:– Я так боялась, что танцы сегодня отменят из-за того, что вчера взорвали мост…Он пожал плечами.– Это ведь произошло вне территории Шмидта, но могу спорить, что у Сандомежа сегодня не будет никаких вечеринок! Пошли, moja kochana, забудем о мостах и бомбах!Они побрели по заснеженной улице. Пока оба приближались к гостинице «Белый Орел», со стороны Вислы подул холодный, влажный ветер, и Анна инстинктивно взяла своего спутника за руку и прижалась к нему, ища тепла. Когда Кеплер почувствовал это, у него вырвался короткий невольный стон.– Ганс, что случилось?– Ничего. У меня болит рука. Наверно, ушиб ее. – Он ободряюще улыбнулся.Однако, пока они шли по темным морозным улочкам, Кеплер вскоре с досадой почувствовал, что боль в руке усиливается и вдобавок начала еще болеть голова.В восемнадцатом веке «Белый Орел» был резиденцией польского графа; гостиница стояла за чертой города, на собственной земле. Летом ее окружали сочные зеленые лужайки, теперь же двухэтажное здание со всех сторон занесло снегом. С одной стороны были конюшни и выстланный гравием участок, который сейчас заняли повозки, дрожки, лошади, велосипеды и несколько автомобилей.Пока молодые люди шли по выложенной каменной плиткой дорожке к парадному входу гостиницы, они слышали веселые мелодии и топот танцующих. Во всех окнах горел яркий свет, а из двух труб к ночному небу вились клубы дыма. Ветер, дувший со стороны реки, разносил смесь ароматов тушеной капусты, жареной свинины и горячего пирога с тыквой.В большом зале, служившем и рестораном, и танцевальной площадкой, не осталось свободных мест. Продираясь через толпу, Кеплер умудрился подтянуть два стула к столику, за которым уже расположились трое гостей. Он опустился на свой стул еще до того, как Анна успела снять пальто.Сейчас его голову разрывала ужасная боль.– Ганс? – Прохладные пальцы коснулись его руки. – Ганс?Он поднял голову и увидел озабоченное лицо Анны.– Со мной все в порядке, – громко сказал он, стараясь перекричать оркестр из пяти человек. Толпа веселых людей шумно отплясывала польку.– Ты уверен в этом? Ты покраснел.– Мне просто надо выпить немного водки, – непринужденно сказал он.Когда Кеплер, оберегая больную руку, изловчился стащить пальто, рядом оказался официант с подносом, заставленным оловянными кружками. Ганс дал ему деньги и получил две кружки с водкой и острым медовым напитком. Напиток обязательно поможет. Он должен помочь. Сегодня ведь особый вечер, заполненный весельем и музыкой, когда можно будет заключить Анну в свои объятия. Когда еще появится такой случай? Если бы только рука не болела так сильно. И усиливающаяся головная боль. Что это все означало?..Музыка громко отдавалась в его ушах. Казалось, что жара в помещении растет с каждым тактом. Ганс постоянно хватался рукой за высокий воротник своего свитера. Толпа орала и шумела, предаваясь безумному веселью. И молодые, и старые забыли о свастиках, висевших над каждой дверью. Гансу Кеплеру хотелось быть среди них. Кружиться в танце с Анной и слышать, как она смеется. Поцеловать ее в первый раз. Но он не мог. Кроме боли в руке и головной боли он почувствовал сильную слабость. Пот лил с него градом.– Ганс, что случилось? – Анна наблюдала за ним полными тревоги глазами. – Ты плохо выглядишь.– Должно быть, я простудился, прихватил грипп или еще что-то.Она наклонилась и опытной рукой пощупала его лоб.– У тебя действительно температура. Небольшая – один-два градуса выше нормы. Хочешь, уйдем отсюда?– Нет-нет. Мне хорошо, правда. Просто немного побаливает голова. Еще немного выпью, и станет совсем хорошо.Когда официант снова оказался рядом, Ганс взял еще две порции водки и залпом опустошил всю кружку. Но когда оркестр заиграл знакомую мазурку и Кеплер встал, чтобы повести Анну танцевать, у него к горлу подступила тошнота.«Боже мой, – с ужасом подумал он. – Неужели они сделали мне инъекцию тифа!»Он упал на стул, Анна вытирала ему лицо надушенным носовым платком. Она что-то говорила, но он ее не слышал. «Нет, Шукальский не мог такое сделать со мной. Правда! Да это же сумасшествие! Зачем ему убивать меня?»Хотя Анна говорила, наклонившись к его уху, он слышал голос Шукальского. «Самое серьезное осложнение, какое можно представить заключается в том, что ваше тело отреагирует совершенно неожиданно, и все закончится фатально».– Анна… – Кеплер услышал собственный голос. – Ты не возражаешь, если мы уйдем? Мне действительно что-то плохо.Она тут же надела пальто, помогла Гансу одеться, взяла его за руку, и они зигзагами начали пробираться сквозь толпу. Когда оба вышли из гостиницы на зимний воздух, Кеплеру стало немного легче.– Ты не против, если мы пойдем прямо к моей бабушке? Мне надо прилечь…Они торопливо возвращались по тем же улицам, по которым пришли сюда. Их остановил лишь один патрульный солдат, бросил взгляд на их документы и, поверив рассказу Анны, что Ганс пьян, отпустил их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Они преодолели довольно большое расстояние, время от времени останавливаясь, чтобы прислушаться, нет ли поблизости немецких разведчиков, достигли опушки леса и увидели перед собой огромное пространство заснеженных полей.– Где мы? – шепотом спросила Леокадия.Давид взглянул на чуть неровную поверхность заснеженных полей и пастбищ, которые в сумерках приобретали лавандовый оттенок.– Мы недалеко от фермы моего отца, – тихо ответил он. – Его голос прозвучал мрачно и угрюмо. – Я возвращался сюда несколько раз с тех пор, как ферму сожгли дотла. Здесь ничего не осталось, кроме обветшалого старого амбара, который нацисты не стали трогать. Дом, конечно, не уцелел.Давид внимательно смотрел на снежное одеяло, которое тянулось до самого горизонта, внимательно разглядывая разбросанные точки фермерских зданий. Из труб некоторых взвивались спирали дыма – на этих фермах все еще жили, потому что немцам нужен был урожай.– Немцы утверждают, что нет никаких еврейских фермеров, что мы все портные и ювелиры. Но мой отец был фермером. Он любил землю. Он любил животных. Он экономил каждую копейку и посылал мне деньги в Краковский университет. Я собирался заняться математикой.Чуть надавив на бока лошади пятками, Давид заставил кобылу двинуться вперед. Они быстро проехали заснеженные поля, шум копыт лошади заглушал выпавший снег. Леокадия крепко держалась за юношу и внимательно искала глазами, нет ли поблизости немецких патрулей. Через несколько минут оба незаметно добрались до развалин фермы Риша. Давид соскочил с лошади и помог Леокадии спрыгнуть на землю, обняв ее руками за узкую талию.– Я хочу взглянуть.Она понимающе кивнула. Сумерки быстро переходили в фиолетовую ночь, и оба молча брели по снегу. Они некоторое время постояли, не говоря ни слова, у почерневшего фундамента дома. Давид опустил голову и сжал кулаки. Леокадия внимательно следила за ним и всем сердцем сочувствовала ему. Их окутала ночь, превратив зимний пейзаж в фантастическое зрелище с заснеженными деревьями и хрустальными звездами. Оба подошли к кобыле, взглянули друг на друга и почувствовали, как на них надвигается тишина. Лошадь фыркнула и начала бить копытом, животному стало холодно и неспокойно. Подняв руку, Давид ласково погладил широкие бока лошади и что-то пробормотал на идиш.– Что ты сказал? – спросила Леокадия.– Я сказал, что не заставлю ее ехать назад. Нам придется остаться здесь. Хотя бы на некоторое время.– Хорошо.Взяв вожжи, Давид повел лошадь к ветхому амбару, в котором со свистом гулял жестокий ветер, врывавшийся через сломанные доски. Внутри он нашел немного заплесневелого сена и несколько джутовых мешков в одном углу.– Мы можем укрыться здесь, а лошадь пока поест. Здесь даже найдется кое-что для разведения костра…Какое-то белое существо мигом вынырнуло из-под сена и проскочило у мимо них.– Что это? – прошептала напуганная Леокадия. Давид смотрел вслед этому существу, затем расплылся в улыбке.– Утка! Нет, не утка. Целый ужин!Спустя мгновение он сорвался с места и побежал за птицей, рисуя сумасшедший зигзагообразный узор на снегу. Леокадия смеялась, видя, как Давид высоко подпрыгивает и ныряет, поднимая снежную пыль. Когда Давид перевернулся и сел, на его лице светилась улыбка – он схватил утку за шею.– У нас будет ужин! – воскликнул он.– Дай ее мне! – Леокадия взяла у него придушенную утку и вытащила нож из чехла, висевшего у нее на поясе. – Разведи огонь. А я займусь остальным.Давид без труда вырыл ямку в полу амбара, обложил ее камнями, которые достал из-под снега. Затем он сорвал несколько досок с одной стены амбара, расщепил их и поднес спичку к самым сухим щепкам. Выложив дно ямки небольшими камешками и подбрасывая на них сено и палки, Давид развел вполне приличный костер.Поражаясь тому, как прекрасно Леокадия управилась с уткой, Давид пронзил птицу длинной прямой палкой и закрепил ее над огнем.– Скоро будем есть, – проговорил он. Затем повернулся к ней и улыбнулся. – Ты так здорово все сделала.– Когда началась война, я была городской барышней, – сказала она, садясь рядом с ним на джутовый мешок. – Но за последние два года я научилась делать такие вещи, о каких раньше и не думала.Давид уставился на нее. Он был готов задать ей тысячу вопросов, но промолчал.Леокадия улыбалась почти робко.– Но это дается нелегко. Женщине всегда трудно.– Что придает тебе силы? – тихо спросил он.– Надежда, что я когда-нибудь найду своего мужа. Я уверена, что его отправили на Восточный фронт. Туда отправляют всех призывников. А там… – она тяжело вздохнула. – Да, кто знает, что там с ним может случиться.– Это произошло два года назад?– Да.Давид возился с палкой, поворачивая утку и мешая угли, чтобы прибавить огня. Затем он снова посмотрел на Леокадию.– Ты ведь знаешь, что придает мне силы, правда?– Да, – прошептала она.– Знаешь, Леокадия, – сказал он, безрадостно рассмеявшись, – война – странная штука. В самом деле, я не был сионистом до того, как она началась. Но затем я увидел, что немцы делают с моим народом, и это изменило меня. Авраам и я, понимаешь, мы не всегда были такими, как сейчас.– Я это понимаю.– На самом деле я борюсь не с неевреями, хотя именно так считают Брунек и остальные. Если честно, то я только защищаю свой народ. Это понятно?Она пожала плечами.– В конце концов, это то же самое. Неважно, что движет нами, мы все просто сражаемся. Мною движут другие соображения, но средства у нас одни и те же. А сейчас это самое главное.– Наверно, это так.– Знаешь, это случилось первый раз.Он хмуро посмотрел на нее.– Что случилось первый раз?– Ты первый раз назвал меня по имени.Давид долго и удивленно смотрел ей в глаза.Затем почти нехотя сказал:– Это было нетрудно. У тебя такое красивое имя.– Давид, мы должны сочувствовать друг другу.Он уставился на свои руки, его лицо исказилось от сомнений. Когда он заговорил, слова ему давались почти через силу.– Леокадия, в моем сердце не осталось места сочувствию. И я знаю, что в твоем тоже. В некотором смысле мы похожи. Мы живем лишь для одного – чтобы сражаться.– Да, я знаю.Он посмотрел на нее, в его глазах читалось полное смятение.– Ты ведь знаешь, почему я должен остановить эти страшные поезда, правда?– Да.– На одном из таких поездов увезли моих родителей. Я не смог спасти их, но я могу спасти других.– Я знаю.Глядя на юношу, молодая женщина вдруг почувствовала, что она на семь лет старше его, и еще она подумала: «Мы из столь разных миров…»Когда молчание стало невыносимым, Давид поднялся и оглядел амбар.– Нам придется соорудить пару коек. Ты можешь взять джутовые мешки и спать у огня. Я устроюсь в углу, там осталось достаточно сена…Леокадия вдруг вскочила на ноги, встала рядом с ним и покачала головой.– Что случилось?– Я хочу спать с тобой.На его лице снова появилось выражение крайнего замешательства, когда она обняла его за шею и прильнула губами к его устам. Он нежно отозвался, обняв ее, и стал неистово целовать. И вдруг борьба обрела иной смысл. Глава 14 Кеплера беспокоила рука, когда он вечером встретил Анну у ее дома. Ровно в девять часов он стоял на нижней ступеньке, дышал на руки, согревая их, и время от времени потирал больное место ниже плеча. Дверь открылась, теплый свет упал на снег, и показался силуэт Анны. Кеплер тут же забыл о болячке и широко улыбнулся.– Как ты красива, – сказал он, наблюдая, как она осторожно спускается по обледеневшим ступеням.Поравнявшись с ним, Анна, задыхаясь, сказала:– Я так боялась, что танцы сегодня отменят из-за того, что вчера взорвали мост…Он пожал плечами.– Это ведь произошло вне территории Шмидта, но могу спорить, что у Сандомежа сегодня не будет никаких вечеринок! Пошли, moja kochana, забудем о мостах и бомбах!Они побрели по заснеженной улице. Пока оба приближались к гостинице «Белый Орел», со стороны Вислы подул холодный, влажный ветер, и Анна инстинктивно взяла своего спутника за руку и прижалась к нему, ища тепла. Когда Кеплер почувствовал это, у него вырвался короткий невольный стон.– Ганс, что случилось?– Ничего. У меня болит рука. Наверно, ушиб ее. – Он ободряюще улыбнулся.Однако, пока они шли по темным морозным улочкам, Кеплер вскоре с досадой почувствовал, что боль в руке усиливается и вдобавок начала еще болеть голова.В восемнадцатом веке «Белый Орел» был резиденцией польского графа; гостиница стояла за чертой города, на собственной земле. Летом ее окружали сочные зеленые лужайки, теперь же двухэтажное здание со всех сторон занесло снегом. С одной стороны были конюшни и выстланный гравием участок, который сейчас заняли повозки, дрожки, лошади, велосипеды и несколько автомобилей.Пока молодые люди шли по выложенной каменной плиткой дорожке к парадному входу гостиницы, они слышали веселые мелодии и топот танцующих. Во всех окнах горел яркий свет, а из двух труб к ночному небу вились клубы дыма. Ветер, дувший со стороны реки, разносил смесь ароматов тушеной капусты, жареной свинины и горячего пирога с тыквой.В большом зале, служившем и рестораном, и танцевальной площадкой, не осталось свободных мест. Продираясь через толпу, Кеплер умудрился подтянуть два стула к столику, за которым уже расположились трое гостей. Он опустился на свой стул еще до того, как Анна успела снять пальто.Сейчас его голову разрывала ужасная боль.– Ганс? – Прохладные пальцы коснулись его руки. – Ганс?Он поднял голову и увидел озабоченное лицо Анны.– Со мной все в порядке, – громко сказал он, стараясь перекричать оркестр из пяти человек. Толпа веселых людей шумно отплясывала польку.– Ты уверен в этом? Ты покраснел.– Мне просто надо выпить немного водки, – непринужденно сказал он.Когда Кеплер, оберегая больную руку, изловчился стащить пальто, рядом оказался официант с подносом, заставленным оловянными кружками. Ганс дал ему деньги и получил две кружки с водкой и острым медовым напитком. Напиток обязательно поможет. Он должен помочь. Сегодня ведь особый вечер, заполненный весельем и музыкой, когда можно будет заключить Анну в свои объятия. Когда еще появится такой случай? Если бы только рука не болела так сильно. И усиливающаяся головная боль. Что это все означало?..Музыка громко отдавалась в его ушах. Казалось, что жара в помещении растет с каждым тактом. Ганс постоянно хватался рукой за высокий воротник своего свитера. Толпа орала и шумела, предаваясь безумному веселью. И молодые, и старые забыли о свастиках, висевших над каждой дверью. Гансу Кеплеру хотелось быть среди них. Кружиться в танце с Анной и слышать, как она смеется. Поцеловать ее в первый раз. Но он не мог. Кроме боли в руке и головной боли он почувствовал сильную слабость. Пот лил с него градом.– Ганс, что случилось? – Анна наблюдала за ним полными тревоги глазами. – Ты плохо выглядишь.– Должно быть, я простудился, прихватил грипп или еще что-то.Она наклонилась и опытной рукой пощупала его лоб.– У тебя действительно температура. Небольшая – один-два градуса выше нормы. Хочешь, уйдем отсюда?– Нет-нет. Мне хорошо, правда. Просто немного побаливает голова. Еще немного выпью, и станет совсем хорошо.Когда официант снова оказался рядом, Ганс взял еще две порции водки и залпом опустошил всю кружку. Но когда оркестр заиграл знакомую мазурку и Кеплер встал, чтобы повести Анну танцевать, у него к горлу подступила тошнота.«Боже мой, – с ужасом подумал он. – Неужели они сделали мне инъекцию тифа!»Он упал на стул, Анна вытирала ему лицо надушенным носовым платком. Она что-то говорила, но он ее не слышал. «Нет, Шукальский не мог такое сделать со мной. Правда! Да это же сумасшествие! Зачем ему убивать меня?»Хотя Анна говорила, наклонившись к его уху, он слышал голос Шукальского. «Самое серьезное осложнение, какое можно представить заключается в том, что ваше тело отреагирует совершенно неожиданно, и все закончится фатально».– Анна… – Кеплер услышал собственный голос. – Ты не возражаешь, если мы уйдем? Мне действительно что-то плохо.Она тут же надела пальто, помогла Гансу одеться, взяла его за руку, и они зигзагами начали пробираться сквозь толпу. Когда оба вышли из гостиницы на зимний воздух, Кеплеру стало немного легче.– Ты не против, если мы пойдем прямо к моей бабушке? Мне надо прилечь…Они торопливо возвращались по тем же улицам, по которым пришли сюда. Их остановил лишь один патрульный солдат, бросил взгляд на их документы и, поверив рассказу Анны, что Ганс пьян, отпустил их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43