в хвосте – резерв из двух батальонов. До двух третей всех наличных сил предназначалось для атаки приречной стороны. Почти половину русских сил под Измаилом составляли казаки; они участвовали в штурме, вооруженные короткими пиками.
Весь день 10 декабря происходила усиленная бомбардировка крепости; с русской стороны действовало почти 600 орудий. Турки энергично отвечали. К вечеру канонада затихла. Так как дело происходило в период самых коротких дней, было решено начать штурм за два часа до рассвета, чтобы успеть до вечера подавить все очаги обороны.
В ночь перед штурмом никто не спал. Начальникам было предписано оставаться при своих частях, запрещено было выводить батальоны до сигнальной ракеты, «чтобы людей не утруждать медленней к приобретению славы».
Суворов лично обошел фронт, вспоминая историю каждого полка, совместные битвы в Польше и Турции, запросто здороваясь с ветеранами и ободряя молодых. Потом он вернулся в свою палатку и прилег. Он был необычно сосредоточен, весь ушел в себя. Полученное им письмо от австрийского императора осталось нераспечатанным; он прочел его только на следующий день.
В 3 часа ночи взвилась первая ракета: войска выступили к назначенным местам. По второй ракете они подошли к стенам на 300 шагов. В половине шестого утра, по третьей ракете, колонны двинулись на приступ.
Турки узнали от перебежчиков о дне штурма и были наготове. «Крепость казалась настоящим вулканом, извергавшим пламя, – замечает в своих мемуарах Ланжерон. – Мужественно, в стройном порядке, решительно наступали колонны, живо подходили ко рву, бросали в него свои фашины, по две в ряд, спускались в ров и спешили к валу. У подошвы его ставили лестницы, лезли на вал и, опираясь на штыки, всходили наверх. Между тем стрелки оставались внизу и отсюда поражали защитников вала, узнавая их по огню их выстрелов».
Осажденные дрались отчаянно. Они не ждали пощады и не давали ее. Турки производили многочисленные вылазки, тесня и опрокидывая русские батальони. Бойцы смешались в предрассветной мгле. Крики «ура» и «алла» беспрестанно сменялись, указывая, на чью сторону клонится победа. Мекноб, Безбородко, Львов, Рибопьер, Марков были ранены. – Суворов расположился на кургане, зорко следя за перипетиями сражения и беспрестанно посылая ординарцев с распоряжениями. Резервов у него почти не было, но предназначенный для этой цели отряд казаков он использовал с максимальным результатом, неоднократно выручая попадавшие в тяжелое положение части.
В 8 часов утра внешний вал был взят. Битва перекинулась в город. Каждую улицу приходилось завоевывать, каждый дом представлял собой стойко защищаемую крепость. Русская полевая артиллерия открыла огонь вдоль улиц. К 11 часам исход сражения определился. Русские войска, прорвавшиеся с приречной стороны и в других пунктах, со всех сторон концентрически надвигались на центр города, сжимая турок в железное кольцо.
Татарский хан Каплан-Гирей, победитель австрийцев под Журжей, предпринял отчаянную попытку отбросить русских. Во главе трехтысячного отряда он напал на черноморских казаков, порубил их и прорвался в глубь русских полков. Подоспевшие егеря и гренадеры ликвидировали прорыв, отряд Гирея был окружен и уничтожен.
Близилась развязка. Турок выбивали из горевших домов, из «ханов» (больших каменных строений, служивших постоялыми дворами). В одном из таких «ханов» погиб комендант крепости Айдос-Мехмет. Общий хаос увеличивался оттого, что из конюшен вырвалось несколько тысяч лошадей и в бешенстве носилось по улицам.
К сумеркам сопротивление было окончательно сломлено.
«Нет крепчей крепости, ни отчаяннее обороны, как Измаил, надшей перед высочайшим троном ее императорского величества кровопролитным штурмом!» писал Суворов 11 декабря в донесении Потемкину.
Руины представляя лишь собою,
Пал Измаил; он пал, как дуб могучий,
Взлелеянный веками великан,
Что вырвал с корнем грозный ураган.
(Б а й р о н. Дон-Жуан.)
Говоря о штурме Измаила, нельзя забыть об участии в этом штурме М. И. Кутузова. В рапорте Потемкину о взятии Измаила Суворов особо остановился на роли, которую сыграл здесь Кутузов. «…Генерал-майор и кавалер Голенищев– Кутузов оказал новые опыты искусства и храбрости своей, преодолев под сильным огнем неприятеля все трудности, взлез на вал, овладел бастионом, и когда превосходный неприятель принудил его остановиться, он, служа примером мужества, удержал место, превозмог сильного неприятеля, утвердился в крепости и продолжал потом поражать врагов…» В другой раз Суворов выразился так о Кутузове (под Измаилом):
– Он был на левом фланге моей правой рукой.
Внутри города был открыт огромный госпиталь. Впрочем пользы от него было мало – две трети раненых скончались вследствие антисанитарных условий и неопытности врачей; двое опытных хирургов, Массо и Лоссиман, находились в это время в Бендерах, потому что у Потемкина болела нога, и прибыли в Измаил через два дня после штурма. Тела убитых русских свозились за черту города и предавались погребению. Тела турок во избежание заразы было велено бросить в Дунай. Но даже при этой несложной процедуре потребовалось поесть дней, пока город был очищен от мертвецов: потери турок были очень велики. По приблизительному подсчету, в Измаиле было убито около 26 тысяч турок и взято в плен 9 тысяч. Только один человек из всего гарнизона ушел из крепости: он бросился в реку, ухватился за плывшее бревно и таким образом добрался до другого берега. Он-то и принес в Константинополь весть о судьбе Измаила.
Русские потеряли во время штурма около 10 тысяч человек. Из 650 офицеров 400 было убито и ранено.
В занятом городе была взята огромная добыча.
Офицеры предложили Суворову взять хотя бы коня из захваченных табунов, но он ответил:
– Донской конь привез меня сюда, на нем же я отсюда и уеду.
Весть о падении Измаила произвела во всей Европе ошеломляющее впечатление. Заседавшая в Систове враждебная России конференция держав прервала свои работы; турецкое правительство впало в уныние. Зато в Петербурге царило ликование.
Державин так описывал штурм Измаила:
Везувий пламень изрыгает,
Столп огненный во тьме стоит,
Багрово зарево зияет,
Дым черный клубом в верьх летит;
Краснеет понт, ревет гром ярый,
Ударам в след звучат удары:
Дрожит земля, дождь искр течет;
Клокочут реки рдяной лавы:
О Росс! – таков твой образ славы,
Что зрел под Измаилом свет!
Суворов, проведший еще дней десять в Измаиле, был засыпан летевшими со всех концов поздравительными письмами.
Но екатерининская эпоха еще раз зло посмеялась над ним. Суворову горше, чем когда бы то ни было, было суждено почувствовать, что недовольство фаворита значит для царицы больше, чем любые подвиги полководца.
В первые дни после штурма переписка Суворова с главнокомандующим носила самый дружеский характер. Суворов, следуя своей манере и общему эпистолярному стилю того времени, рассыпался в изъявлениях преданности. Потемкин отвечал в том же любезном тоне. Вслед за тем Суворов выехал в Бендеры для личного рапорта, и тут одно «пустое обстоятельство» все погубило.
Он был уверен, что Потемкин встретит его как равный равного. Но Потемкину это и в голову не пришло. Он радушно встретил Суворова, выбежал даже на лестницу и в привычном добродушно-грубоватом, слегка покровительственном тоне сказал:
– Чем могу я наградить ваши заслуги, граф Александр Васильевич?
– Ничем, князь, – раздражительно ответил он, – я не купец и не торговаться сюда приехал. Кроме бога и государыни, никто меня наградить не может.
Потемкин обомлел. Подобного тона он никак не ожидал.
Повернувшись, он пошел в комнаты. Суворов последовал за ним и подал строевой рапорт. Они молча ходили по залу; ни тот, ни другой не могли найти слов. Наконец Суворов откланялся и вышел.
Это была его последняя встреча с князем Таврическим.
Пять минут независимого поведения в Бендерах дорого обошлись Суворову. Все участвовавшие и многие не участвовавшие в штурме Измаила получили награды и повышения.
На долю же самого Суворова досталось вместо фельдмаршальского звания производство в подполковники Преображенского полка. Это считалось почетным назначением, потому что сама Екатерина числилась там полковником. Но таких подполковников был уже десяток, и в качестве награды за Измаил это было прямым оскорблением. До конца жизни Суворов с горечью вспоминал «измаильский стыд» – демонстративно-малую награду за подвиг, который он сам считал своим величайшим деянием и о котором как-то в минуту, откровенности отозвался, что на подобный штурм можно решиться только однажды в жизни.
Суворов выехал в Петербург. Потемкинские эстафеты опередили его: он был принят очень холодно. Екатерина почти не приглашала его в Эрмитаж, в разговорах бывала сдержанна и неприветлива.
Суворов тяжело переживал это. Он начинал думать о близком конце. «Время кратко, – записывал он в одиночестве свои мысли, – сближается конец, изранен, шесть лет, и сок весь высохнет в лимоне».
В конце апреля Потемкин устроил небывалый праздник в честь подвигов минувшей войны. За три дня до праздника императрица вызвала Суворова и во время беседы невзначай обронила:
– Я пошлю вас, Александр Васильевич, в Финляндию.
Суворов понял: его хотят удалить, ему не место на потемкинском триумфе. В тот же день он покинул Петербург.
IX. В Финляндии и Польше
Повеление Екатерины не замедлило прибыть – осмотреть финляндскую границу и представить проект укрепления ее. Правда, в августе 1790 года со Швецией был заключен мир, но король Густав III относился к России с явной враждебностью, и положение не могло считаться прочным. В месячный срок эта задача была выполнена. Суворов снова явился в Петербург, привезя с собой план постройки и реорганизации крепостей. Обычно такие планы лежали без движения годами, но в данном случае утверждение последовало почти тотчас же. Автору проекта поручалось привести его в исполнение.
Итак, вместо награды за великий подвиг Суворову была уготовлена новая опала. Иначе он не мог расценивать возложение на него функций инженер-инспектора по вопросам фортификации, когда на юге еще гремели орудия и вся армия, для которой его имя уже стало символом победы, жаждала его возвращения.
Скрепя сердце он приступил к новой работе: «играть хоть в бабки, если в кегли нельзя». Для него не было секретом, что назначение в Финляндию подсказано императрице Потемкиным. Он понимал, что под начальством у светлейшего ему более служить невозможно. «Я… для Потемкина прах, – писал он Хвостову. – Разве быть в так называемой „его“ армии помощником Репнина? Какое ж было бы мне полномочие? Вогнавши меня во вторую ролю, шаг один до последней. Я милости носил, но был в ссылке и в прописании – не говорю об общем отдалении… Твердый дуб падает не от ветра или сам, но от секиры».
Но осенью пришло известие о смерти того, кто раньше был его покровителем, а потом сделался недругом. «Великолепный князь Тавриды» навсегда сошел со сцены. 5 октября 1791 года он умер в дороге, недалеко от Ясс.
Суворов выразил свое мнение о Потемкине с обычной оригинальностью.
– Великий человек – и человек великий: велик умом, высок и ростом. Не походил на того высокого французского посла в Лондоне, о котором лорд Бэкон сказал, что чердак обыкновенно плохо меблируют.
Такова была его эпитафия на гроб князя Таврического.
Между тем работа Суворова в Финляндии быстро подвигалась вперед.
Результат его деятельности был тот, что для обороны укрепленной его стараниями Финляндии достаточно было 28 пехотных батальонов, 6 эскадронов кавалерии и нескольких казачьих полков. Особенно сильные укрепления были возведены при Роченсальме (в противовес шведскому опорному пункту Свеаборгу). Суворов с удовольствием взирал на Роченсальм, но в памяти его, надо думать, не раз возникал Измаил, в сравнении с которым Роченсальм казался игрушкой.
– Знатная крепость, – говорил Суворов иронически, – помилуй бог, хороша: рвы глубоки, валы высоки – лягушке не перепрыгнуть, с одним взводом штурмом не взять.
Условия, в которых приходилось работать Суворову, были не легкие. Не было строительных материалов; он принужден был сам организовать выжиг извести, производство кирпича, даже постройку грузовых судов. Положиться было не на кого: всюду царили расхлябанность и безответственность. Как– то, заметив неисправность в порученном им деле, он стал выговаривать полковнику; тот свалил на своего помощника. «Оба вы не виноваты!» с гневом и горечью воскликнул Суворов и, схватив прут, стал хлестать себя по сапогам, приговаривая: «Не ленитесь! Если бы сами ходили по работам, все было бы исправно».
Но самому всюду поспеть было физически невозможно. Вдобавок посыпались неприятности другого рода. Санитарное состояние войск к моменту приезда Суворова было очень скверное. В сущности, оно было таким во всей армии; один очевидец писал, что на русский госпиталь можно было смотреть почти как на могилу: врачей было мало, почти все они были врачами только по названию и в довершение получали грошовую плату. В Финляндии дело обстояло особенно скверно, смертность была очень велика. Вместо того чтобы реорганизовать лечебную часть, Суворов повел дело с обычной экстравагантностью – он совсем закрыл госпитали, заменив их полковыми лазаретами и лечением по правилам домашней гигиены. Ему удалось добиться снижения смертности и заболеваемости, но эта мера дала повод его петербургским недругам осыпать его градом упреков. Возобновились обвинения в том, что он изнуряет людей. Упрекавшие не учитывали, что благодаря разумной организации работы и удовлетворительному питанию даже интенсивный труд не приносил вреда людям. Впрочем, Суворову охотно вменяли в вину все вообще недостатки тогдашнего военного устройства.
Болезненная впечатлительность Суворова не позволяла ему хладнокровно парировать эти упреки. Скоро он потерял душевное равновесие, посылал то угрожающие, то полные самооправданий письма, одному генералу даже пригрозил дуэлью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41