..
-- Здорово, Манюнчиков! Чаи гоняешь? -- в дверях оазиса возник верблюжий
профиль Сашки Лихтенштейна из соседнего отдела, скалящийся всеми своими
золотыми россыпями. Собственно, хам Сашка исказил, как всегда, родовую
фамилию Павла Лаврентьевича, меняя в ней первые буквы по своему
усмотрению, но результат получая одинаково неприличный и чувствительно
задевавший гордого Манюнчикова.
Подождав реакции на любимую шутку, Сашка шагнул в кабинет и явил себя
миру целиком, обнаружив неожиданное сходство с небезызвестным Лаокооном,
борющимся с древнегреческими змеями. От небритой шеи до предполагаемой
талии на нем был намотан грязный лапшеобразный провод, конец которого
исчезал в глубинах Сашкиного организма.
-- Директор послал,-- трепался Лихтенштейн, приседая на корточки и
выдергивая из розетки штепсель многострадального чайника,-- сделай,
говорит, проводку скрытую, а то скрытности у нас маловато, и про водку
слышать тошно, это каламбур такой тонкий, Манюнчиков, про водку-то,
только темный ты у нас, и с чувством юмора у тебя, как у директора, даже
хуже...
И уснул бы, наверное, Павел Лаврентьевич, уснул в тепле и уюте под болтовню
нудную, волнообразную -- когда б не пауза длительная, трепачу Сашке не
присущая, и не вопль дикий несуразный, взорвавший Манюнчикову нирвану.
Всклокоченный Лихтенштейн стоял на коленях у стенки и совал отверткой в
раскуроченную розетку.-- Ты глянь, нет, ты глянь, Манюнчиков, нет, ты
глянь...-- бормотал он, тупо моргая рыжими ресницами. Павел Лаврентьевич
склонился над розеткой, последил с минуту за бессмысленными Сашкиными
манипуляциями и осведомился об оказании первой помощи человеку, Богом
обиженному и током ударенному.
Дальнейшая информация, скрытая в монологе неудачливого электрика под
шелухой оскорбительных выпадов в адрес Манюнчикова, в очищенном виде
сообщала, что к данной розетке никаких проводов не подведено и подведено
никогда не было, и если бы не Сашка, то электричество бы здесь и не ночевало,
ныне, и присно, и во веки веков, аминь.
Надоело Павлу Лаврентьевичу сопереживать речи страстной и
неуравновешенной, взял он кроссворд недорешенный и вышел вон. А спускаясь
по лестнице, вспомнил он чайничек свой верный, к неработающей розетке
подключенный, тепло бока его округлого вспомнил -- и остолбенел, истину
уяснив. И обратно кинувшись через препятствия многообразные, застал
Манюнчиков Сашку над чайником склоняющимся и ноздри носа своего
породистого, с горбинкой, раздувающим.
-- Слышь, Паша,-- в дрожащем голосе Лихтенштейна вибрировало
неподдельное уважение,-- ты гений, тебе Нобелевскую надо, я тару сейчас
организую, и мы немного вздрогнем...
На столе обнаружились две синенькие чашки, чайник завис в воздухе, и густо-
коричневая струя полилась вниз, наполняя комнату отменным коньячным
ароматом, вызывающим светлые воспоминания о белоглавых горах Армении.
Манюнчиков медленно приблизился к столу, поглядел на таинственную
розетку, на пятизвездную жидкость в чашках...
-- Саша,-- необычайно торжественно произнес Павел Лаврентьевич,-- Саша, я
себя уважаю. А ты?
За пьянство в рабочее время Манюнчиков с Лихтенштейном получили по
выговору. Тщетно взывали они к научному мышлению случайно вошедшего
начальства, тщетно будили дух просвещенья в темных административных умах,
тщетно ткнул Павел Лаврентьевич отверткой в предательскую псевдорозетку.
Тем более, что пока Манюнчиков размышлял на лестнице, постигая тайны
природы, подлец Сашка успел-таки подключить розетку к щитку
распределительному -- забыв в эйфории поставить в известность соавтора!
Всю последующую неделю ударенный Манюнчиков с Сашкой не здоровался.
Здоровью это, правда, особенно не помогало. А в среде институтских уборщиц
да сторожей слухи поползли, один другого ужаснее. И передавали тети Маши
дядям Васям, что призрак бродит по институту, вздыхает тяжко по ночам и
провода у всех розеток на пути своем режет. Кто шаги слыхал, кто проводку
потом чинил, а кто и спину привидения, нетвердо прочь шагавшего, видеть
сподобился. И в руках порождения адова, краем савана прикрытый, чайничек
покачивался, старый, электрический. И нетопыри кружили над гладким черным
хвостом с помятым штепселем на конце...
СИНДРОМ КАССАНДРЫ
"...Если бы вы ведали то, что
ведаю я, то перестали бы смеяться,
и много бы плакали..."
Коран, сура 16, аят 3
Мироздание относилось к Павлу Лаврентьевичу приблизительно так же, как и
его жена Люська. Обычно, когда Манюнчиков стоял уже в дверях, за пивом
собравшись, то немедленно требовалось выносить мусор и выбивать ковер; а
когда в жизни Павла Лаврентьевича наклевывалась рыбалка, опять же с
перспективами крупного возлияния -- то гримасы мироздания неизменно
выражались в осадках, командировках и прочих несуразностях.
Видимо, из-за непокладистого мироздания и упрямой спутницы жизни и стал
мутировать гомо сапиенс Манюнчиков, подтверждая догадки сэра Чарльза
Дарвина и неприятно удивляя друзей и знакомых. А удивляться было чему, ибо
проявился в Павле Лаврентьевиче некий дар, людям вообще-то мало
свойственный и к последствиям разнообразным приводящий.
Начало событиям положил черный кот Вячеслав Николаевич, обитавший на
помойке и нагло перебежавший дорогу спешащему Манюнчикову. Остановился
Павел Лаврентьевич, на проходимца лишайного глянул -- и вдруг понял, что не
жилец кот на белом свете, ну не жилец -- и все тут!.. Да и Вячеслав Николаевич
занервничал, хвост грибом ядерным распушил и чесанул от пешехода
подозрительного через дорогу, а на дороге-то грузовик, а за рулем-то веселый
парень Владик, размечтавшийся с устатку о подружке вчерашней, с вот
такими...
Вот этот-то визг тормозов, оборвавший антиобщественное бытие черного
короля помоек, определявшее его же антиобщественное сознание -- он и
ознаменовал в жизни Павла Лаврентьевича новую прелюбопытнейшую веху.
Пришел Манюнчиков на работу, а там у шефа в кабинете встреча деловая, и
сам шеф сияет, как свежепокрашенный, втирая очки наивным импортным
бизнесменам на предмет купли некоего аппарата, лично шефом
сконструированного и любые реки на чистую воду выводящего.
Глянул Павел Лаврентьевич на кивающего азиата в пиджаке от Кардена и с
телевизором на запястье, глянул -- и понял, что не возьмет раскосый шефово
детище, ну ни за какие коврижки отечественного производства.
Отвел Манюнчиков начальство в сторонку, мнение свое изложил, ответное
мнение выслушал, подавился инициативой и дверь за собой тихо прикрыл. А
назавтра выговор схлопотал, с занесением и устным приложением, за срыв
договора важнейшего и пророчества вредные, работающие врагам нашим на
руку, кольцами да часами увешанную.
Только беда одна не ходит, и когда Манюнчиков домой возвращался, пристали
к нему хулиганы. Стоят на углу могучей кучкой, эй, кричат, дядька, дай
сигарету!.. Дальше -- больше, слово за слово, и двинулся наконец атаман на
укрощение строптивого дядьки Павла Лаврентьевича. Глянул на него
Манюнчиков -- и сразу все понял.
-- Не подходи,-- умоляет,-- не подходи, пожалей себя!..
Да куда там, разве атаман послушает... Взял гроза подворотен крикуна за
грудки, к стенке прислонил для удобства, а стена-то дома пятиэтажного, а на
крыше-то каменщик Василий трубу кладет, и хреновый он каменщик-то,
доложим мы вам, кирпича в руках -- и то удержать не может...
Одернул Манюнчиков куртку и прочь пошел от греха подальше. Хоть и
предупреждал он покойного, а все душа была не на месте.
И пошло -- поехало. Отвернулись от Павла Лаврентьевича друзья, потому что
кому охота про грядущий цирроз печени да скорую импотенцию выслушивать;
жена ночами к стенке и ни-ни, чтоб не пророчил о перспективах жизни
совместной; на работе опять же одни неприятности,-- так это еще до
предсказаний судеб начальников отделов, судеб одинаковых, и одинаково
гнусных...
Пробовал Манюнчиков молчать, и три дня молчал-таки, хотя и зуд немалый в
языке испытывал, а также в иных частях тела, к пророчествам вроде бы
касательства не имеющих -- три дня, и все коту Вячеславу под хвост, потому как
подлец Лихтенштейн при виде душевных терзаний коллеги взял да и спросил с
ехидством: "Ну что, Паша, скоро заговорит наша Валаамова ослица?!"
Глянул на эрудита взбешенный Манюнчиков, и "Типун тебе на язык!" сам
вырвался, непроизвольно. Не поверил Сашка, улыбнулся, в последний раз
улыбнулся, на неделю вперед, по причине стоматита обширного, от эрудиции,
видимо, и образовавшегося...
И вот однажды сидел удрученный Павел Лаврентьевич в скверике, думу
горькую думая, а рядом с ним старичок подсел, седенький такой, румяный,
бодрый еще -- и изложил ему Манюнчиков неожиданно для себя самого всю
историю предсказаний своих несуразных и бед, от них проистекающих.
Не удивился старичок, головкой кругленькой покивал и говорит: "Ничего
экстраординарного я у вас, голубчик, не наблюдаю, обыкновенный синдром
Кассандры, и все тут."
Хотел было Манюнчиков обидеться, но сдержался, и правильно, потому как
изложил ему академический старичок и про пророчицу Кассандру, в древней
Трое проживавшую, и про проклятие Аполлона, за треп несвоевременный на
нее наложенное, так что в предсказания ее никто не верил, хоть и правду
вещала Кассандра, только неприятную весьма, даже для привычного
эллинского слуха неприятную...
А в конце лекции своей подал старичок надежду вконец понурившемуся Павлу
Лаврентьевичу.
-- Вы, говорит, людям дурное пророчите, вот они вам и не верят, ибо человек по
натуре своей оптимист. Тут, голубчик, связь причинно-следственная имеется:
вам не верят, а оно сбывается. Вот и найдите кого-то, кто в слова ваши поверит
-- глядишь, оно тогда и не сбудется, и вздохнете вы с облегчением...
Сказал, встал с лавочки и к выходу направился. Поинтересовался Манюнчиков,
откуда старичок столь осведомленный образовался, а тот и сам признался,
дескать, и у него синдром, только другой, имени маркиза какого-то
заграничного.
Порылся после любопытный Павел Лаврентьевич в энциклопедии, и отыскал
там маркиза оного, де Сад именуемого, а заодно и о происхождении садизма
вычитал -- то есть совет советом, а убрался он из скверика крайне
своевременно.
Полный список людей, не поверивших Павлу Лаврентьевичу и за неверие свое
пострадавших, мы приводить решительно отказываемся по причине
дороговизны бумаги, а также полного единообразия последствий. Особый
интерес вызывают разве что сотрудники иностранных консульств в Занзибаре,
так до конца своего и не уверовавших в возможность конвенции о
каннибализме; да заезжий английский миллионер, собравшийся было завещать
Манюнчикову все свое состояние, но вовремя раздумавший, при предвещании
грядущих неудач в гареме разорившегося шейха арабского...
Ну кто мог знать, что стоящая рядом блондинка -- не секретарша пожилого
греховодника, а жена законная, почище ревнивой Люськи?! И напрасно
дипломатичный Павел Лаврентьевич разъяснял ей на пальцах, что гарем еще
только имеет место быть купленным -- хорошо, хоть местные сопровождающие
по шее не дали, из апартаментов выводя, пожалели убогого...
А старичка-советчика Манюнчиков встретил как-то, в скверике памятном, где
академик приглашал к себе на чашку чая молоденькую девицу с немного
вдавленной переносицей, даму, однако, не портящей, а дедушку возбуждающей.
Умный был старичок, начитанный, а и он не поверил Павлу Лаврентьевичу,
хотя здесь и синдрома Кассандровского не потребовалось -- девочку эту
Манюнчиков видал ранее, в городском Дворце спорта видал, на турнире по
фулл контакт каратэ, и представление о ее женственности имел изрядное.
Не поверил старичок и теперь жалеет, небось, да и как не жалеть, когда колясок
инвалидных в продаже нет, а без них со сломанным позвоночником до скверика
не добраться...
...Шло время, и отчаяние овладело вконец обессиленным Манюнчиковым. И в
полной тоске стоял он как-то в очереди за колбасой, сам себе пророча, что не
хватит, и сам себе не веря. Стоял, и слушал одного голодного оптимиста,
вещавшего озверелым любителям колбасы о временных трудностях, после
которых все будет гораздо лучше.
Глянул на оратора Павел Лаврентьевич, глянул -- и все понял.
-- Лучше? -- скептически ухмыльнулся пророк.-- Лучше не будет.
Очередь затихла, и в тусклых глазах появилось новое, незнакомое выражение.
-- Не будет лучше! -- бросил Манюнчиков в звенящую тишину, и люди
послушно потянулись к нему.
-- Не будет лучше! -- и стены гастронома замерли в ожидании.-- А будет мор и
глад, и град огненный, и всадник бледный со взором горящим, имя которому
Смерть, и мука неслыханная будет тому, кто не свернет с широкой дороги греха
на узкую тропинку покаяния, и живые позавидуют умершим, когда...
Его слушали.
Ему верили.
Кажется, он приобрел новый синдром.
НЕДОСТАЮЩИЙ КОМПОНЕНТ
От предка чубатого, куренного кашевара Лаврентия, унаследовал Манюнчиков
Павел Лаврентьевич многие фамильные склонности. В частности, счастье для
Манюнчикова состояло из трех основных компонентов:
-- Во-первых, испытывал Павел Лаврентьевич тягу неодолимую к горилке с
перцем, которую сам же на стручках огненных и настаивал, государству в деле
этом важном справедливо не доверяя.
-- Во-вторых, после стартовой стопки, двигал умиленный Манюнчиков к душе
поближе миску с пузатыми варениками, горячими еще, и чтоб сметана
обязательно...
А вместо третьего, решающего компонента, речь о котором после пойдет,
пришлось Павлу Лаврентьевичу к телефону брести, и звоном погребальным
отдалось услышанное в гулких сводах Манюнчикова черепа: "Командировка...
Срочно... Бекдаш... Химзавод..."
Вот почему в единственной полутораэтажной гостинице Бекдашского
райисполкома (по причине сгоревших лампочек мутировавшего в "РАЙ И К О)
-- вот почему на продавленной никелированной койке лежал небритый
гражданин, чем-то похожий на Манюнчикова Павла Лаврентьевича;
1 2 3 4 5 6