.. - А если серьезно, что будем
делать? - снова заговорила она.
- Мне нужно подумать.
- Прямо сейчас? - озаботилась Екатерина.
- Да, - сказал я и покинул Гришино тело.
- Только ты недолго, - донесся до меня чувственный шлейф ведьмы, а я
уносился в Астрал.

ЛЮДОЧКА
Когда я вышел в Астрал, мне вспомнилось: при встрече с Людочкой на
ней была тюремная одежда...
В теснине земного тела, когда я озабоченно и слепо ютился на планете
физического плана, в те мои суровые и сонливые ученические времена на
Земле - очень я боялся тюрьмы. Боялся, даже когда предчувствовал Астрал, и
уже ощущал пластичную силу Космического Сознания. Но совершая астральные
полеты, осваивая мир тонкой энергетики, стал страшиться тюрьмы еще
упорнее...
Осваивая просторы космической свободы, я не хотел, чтобы мое земное
тело очутилось в камере, в каменистой или бетонной ячейке социальной воли.
Позже я стал понимать: мне восторженно нравилось мое существование в
образах, человеко-ветреное парение мысли, и я вовсе не хотел закрепощать
свое, и без того отягощающее меня земное тело еще более, нежели то
предоставила мне природа моего происхождения.
Я так редко пребывал на свободе...
Каждый раз, возвращаясь, я становился практически неподвижным, и мне
приходилось перемещаться в пространстве планеты в объеме своего
физического тела, а это и так мне казалось нестерпимым огорчением
заключения. И я не вынес бы еще большего заточения!
Именно поэтому я боялся тюрьмы...
Редкость простора напоминала о себе на узаконенной Земле, и мне
изредка, но удавалось в относительном подвижии тела испытывать проблески
астральной гармонии: бывало, заметив благоприятный момент, я бежал
осатанело по улице, искоса озираясь по сторонам, не видит ли кто, и впадал
в как можно более разболтанную манеру поведения, если мне надоедало
общество поводырей. И в одном, и в другом случае, или в каком еще-либо
другом, я отчаянно пытался как бы оттолкнуться, как бы сместить жестокую
неподвижность мира грубых форм относительно моего сознания, затонувшего в
телесной трясине.
Итак, я боялся тюрьмы в те тускнеющие сегодня времена земной жизни...
Но теперь я решительно уносил свое астральное тело в пространстве
тонкого мира, я направлял ход своего энергетического воображения к тому
самому месту, мимо которого когда-то проходил острожно, словно боялся, что
чья-то корявая злорадная сила подстерегает каждый мой шаг и неумолимо
ждет, может, отступится жертва: опустит не на то место ногу на тротуаре
или вдруг обернется на зов невежества, замешкается. Но я проносил свое
сердце мимо городского здания тюрьмы всегда мягко и прислушиваясь к нему,
проносил его точно спящего ребенка, способного шевельнуться от
пристального взгляда, и отзывчиво проснуться в любой нестерпимый момент
опасности, и вскричать, выдать меня, обнаружить мой страх и обнажить для
нападения мою осознанно затаившуюся душу.
О, этот мир Земли! Люди Земли! Они даже не представляют себе,
насколько все едино, беспрекословно едино...
Мир неощутимых, но всесильных равновесий, и не где-нибудь там, в
космосе, в какой-то малодоступной, непроглядной стороне, а и у них, на
видимой Земле.
Ведь и в самом деле, стоит сделать какое-нибудь, пусть даже крохотное
движение там, на планете, или даже просто слегка вообразить здесь, в
Астрале, взмыслить что-либо, и тут же где-то обязательно что-то
произойдет, изменится, и возможно, основательно и бесповоротно. Не зря
была нужна точка опоры философу, чтобы перевернуть Землю. Где-то есть,
дремлет до поры до времени и она, и как знать, в чем заключается ее
исходная, магическая сила предопределенности! Возможно, кому-то всего лишь
достаточно шевельнуться чуть-чуть, переместить какой-нибудь предмет в
пространстве на неуловимое расстояние или подумать о ком-то, осмыслить
что-либо, и... Земля определенно перевернется! Или даже растворится вовсе,
перестанет существовать!
Вот почему я и в самом деле всякий раз, когда проходил мимо здания
тюрьмы, чувствительно боялся проделать неверный шаг, тот самый
единственный шаг, который способен был в одно жесткое мгновение прочно
бросить меня в еще большие социальные застенки, нежели те, в которых я и
так находился. Бросить, загнать мое земное тело в обшарпанный тупик
бетонной камеры...
Я снова сгустил астральный план до зеркального изображения земного
мира, попутные размышления остановились и отступили...
Сгусток моего воображения сосредоточенно завис неподалеку от
городской тюрьмы.
Теперь я отрешенно рассматривал энергетическую картинку многоэтажной
темницы человеческих душ.
Я видел, как одни из них прозревали, задумываясь над жизнью, другие
метались всем своим земным телом, изламываясь по камерам, и выискивали,
ожидали лазейки свободы, а третьи начинали презирать мир земли и даже
кое-кто из последних швырял свое физическое тело на ледяные, пористые
стены одиночной камеры, с раздробленными в некоторых местах бетонными
окровавленными шипами.
Я искал Люду, Людочку, как называл ее Купсик.
Но в самом деле! Где же она?.. Я же точно знал: Люду, ее астральное
тело воруют именно отсюда!..
Но это же мужская тюрьма...
В камере номер сорок пять сидело четверо заключенных. Точно, я не
сомневался, Людочка должна находиться здесь. "Но тогда как же так! -
недоумевал я. - Мужская тюрьма, в камере одни мужчины, но девушку воруют
все-таки отсюда!"
- Было и у меня на свободе... Все было... - заунывно произнес
погрустневший Пахан и, невесомо помолчав, заговорил дальше: - И
четырнадцатилетних девочек трахал, и паскудам с вокзала сосать давал, и
бабки шелестели по ветру...
- У меня ведь моя дочурка тоже сидит в колонии, ей сейчас пятнадцать,
- на тяжелом выдохе бессильно высказал Косой. - Ох, и набухались, помню,
однажды!.. За поселком, на полянке... Был я, мой братан и она, Маринка!..
Ей тогда еще четырнадцати не исполнилось. В этот, как его, волейбол
играли... - Косой помолчал, словно прикидывая что-то. - Поиграли, на
травке развалились, классно под солнышком разнежились! Братан зачал шарить
груди у Маринки, шепчет все, ножки, мол у твоей пискли хорошенькие. А она,
сучка, лежит и балдеет, как же, мужик ласкает! Потом смотрю, а он ее уже
сосет вовсю! Юбку заголил... Орала, как резаная, искусала братану плечи,
стерва! А потом и я на нее залез о кости погреметь, меня не кусала,
соплями шмыгала, выла, но терпела, как-никак, отец все-таки!
- Да-а... - протянул Полковник. - Житуха сложная штука, я вот когда
служил, долго разбирался, кто же прав, а кто же нет. И все-таки пришел к
тому, что как ты поступаешь, так и должно быть на этой заподлистой земле
дураков!... Бывало, все бумажки перекладываешь, крысой конторской себя
чувствуешь, а все одно, хочется тебе хорошо жить! Вот и врал, и лебезил,
объе...л кого придется... Да-а... Житуха сложная штука...
- А я хотел бы снова стать ребенком... - обнаружился в молчаливом
проеме четвертый голос.
Четыре арестованных, заключенных в камеру голоса, четыре скованных не
только телом, но и застенками души, присутствовали рядом друг с другом,
поодаль уже долгое время, и могли они всего лишь переговариваться, обитая
в тупичках своих мирских тел, осмысливая эти тупички. Но нет. Они не
осмысливали тупички своих мирских тел, скорее, они осмысливали тупик своей
камеры и с наслаждением думали и стремились в более заманчивый тупик,
тупик немых, отрешенных друг от друга земных форм...
Они никак не могли понять, не хотели осмыслить свою истинную тюрьму -
тело...
Металлический хруст в замке заставил арестантов повернуть головы в
сторону двери.
- Ну что, гаврики, - возникла в проеме двери, будто зловещий портрет
из другого мира, фигура тюремщика, - жрать будете?...
Тюремщик молчаливо усмехался над своими питомцами. Четверо ничего не
ответили.
- Сдохнете с голодухи! Пидары!... - проорал оскалисто он. - Ну и х..
с вами, голодуйте, - добавил тюремщик поспокойнее.
Дверь затрещиной вонзилась обратно в свой железный квадрат, и снова
металлический хруст в замке, и металлические шаги в коридоре...
Заключенные долго сидели неподвижно и опустошенно переглядывались...
- А может, все-таки пожрем, ребята?.. - исподволь словно попросился
Полковник.
- Ты что, гад!.. - вскочил с залеженных нар Пахан на прочные
тяжеловесные ноги и ласковым взглядом оперся на Полковника, будто король,
желающий раздавить самую поганую сволочь, козявку, вдавить в бетонную
стену... - Завтра тебя утопят в унитазе... Или меня... Ты тоже жрать!...
Гнида!
Полковник притаился... Остальные двое продолжали сидеть молча...
Пахан зашагал по камере от окна к стене, от стены к окну. Он шагал,
будто раздавливал время, будто хотел уйти как можно дальше, отойти
прочь...
- Пахан! - окликнул шагающего Косой.
- Молчи! - огрызнулся Пахан. - Я знаю, что делаю.
- Я люблю тебя, Пахан.
Пахан остановился, пристально обернулся от окна на последний голос.
- Знаю и верю, - задумчиво сказал он, подошел к любимому арестанту,
обнял и поцеловал его.
- Да. Эти шакалы все могут, но жрать заставить нас - никогда!.. -
отрывисто заговорил Косой. - Люди мы или не люди!.. Не дадим себя топить в
унитазах!.. Голодовка!! - дико проорал он сторону двери. - Да... Но жрать
все-таки, х.....
- Молчи! Падла! - зверино прошипел Пахан.
Косой тут же осекся и виновато сморщился.
Какое-то время все четверо сидели в неподвижной тишине. И вот...
Пахан снова приласкал своего любимого арестанта по камере: стал
целовать его в губы.
- Хорошая... - властно шептал он, - одна ты у меня...
Пахан нежно стянул штаны с любимого арестанта и обнажил свое мужское
достоинство.
Этот арестант выглядел утонченно, женственно: длинные волосы: худое,
острое лицо; замысловато и привлекательно улыбчивый; маленький носик
слегка привздернутый; в смолянистых глазах глубокая печаль и ожидание.
Под штанами у арестанта оказались белые кружевные трусики. Их он
стянул и стал на четвереньки... Косой и Полковник прикрыли глаза, будто
задремали...
- Людочка... - насладительно засопел Пахан, истекая слюною, а я -
отшатнулся от объема тюремного Астрала и унесся прочь.

ОДЕРЖАНИЕ ЛЮБВИ
В тот день, когда я разговаривал с Наташей по телефону, когда я
впервые овладел земным телом председателя кооператива, я обещал своей
любимой посетить ее дом под видом работника кооператива: укрепить дверной
проем.
Но по теснине сложившихся обстоятельств и потому, что я понимал,
видел то главное, которым следовало заниматься в первую очередь, ибо оно
могло привести меня и Наташу к нашей встрече не на короткое время в тумане
предчувствия, а навсегда, я не пришел в назначенный день.
Но теперь, когда мелодика моих чувств к любимой перестала быть
заглушаемой аккомпанементом событий, застенки ожидания встречи
расступились передо мной.
И ринулся я к телефонному аппарату, и снова договорился о своем
приходе.
Гришина командировка истекала через три дня, и я должен был спешить
уладить все что только можно.
В течение сегодняшнего дня, когда я готовил свое сердце к встрече и
оно обретало мужскую крепость в просторах памяти, вспомнилась мне Вика, и
то, как я убил ее в себе, но тогда я не мог поступить иначе, потому что
неминуемо остался бы вне познания Астрала. "Вне меня просторы эти, я не
долго в них летал, - вспомнились мне мои строки, - потому что все на свете
за просторы я отдал", - только бы и осталось тогда мне сказать, если бы я
не решился убить Вику, мою последнюю, любимейшую привязку на Земле.
А Наташу я не хотел убивать, да и нельзя ее было убить, да и незачем,
Наташа была нездешней, она приходила и уходила как наваждение, и, в конце
концов, я сам превратился в наваждение. Нам всегда было ближе всего быть
местом для предмета, и потому обладали мы предметами только теми, которые
были на нашем месте, и нам было даже невдомек, что стоит лишь стать самим
предметом, и все места будут предлагаемы для него - для предмета все места
есть, существуют для него, для места же есть только тот предмет, которым
оно обладает. Наташа являлась предметом, она возникла на месте моем и
ушла, и тогда я перестал быть местом, ибо на что мне нужна была пустота, я
тоже стал предметом. Но обманчивое наваждение ускользнуло и снова стало
местом... Да... тяжелее всего приручить, обладать наваждением.
Неторопливо, чтобы не захлестнула одышка, я поднялся по лестничной
клетке в своем доме на пятый этаж в Гришином земном теле и позвонил в свою
квартиру, как обычно, три коротких раза.
За дверью послышались шаги, и после короткой паузы кто-то глянул в
глазок на председателя кооператива, - скрежетнул металлический язычок
замка, дверь отшатнулась внутрь моей квартиры.
Там в прихожей стояла Наташа, она улыбчиво смотрела на меня в дверную
отщелину.
- Здравствуйте, - сказал я.
- Вы Гриша? - Поинтересовалась Наташа в готовности отстегнуть дверную
цепочку.
- Да, я товарищ Сергея и представитель фирмы, - игриво отрапортовал
я, едва удерживаясь от желания вломиться в прихожую, схватить Наташу на
руки и целовать.
Тут же Наташа сорвала цепочку и распахнула дверь, она возникла перед
мной в нежно-голубом атласном халатике. Наташа слегка прищурилась, словно
от яркого света, будто предчувственно припоминая что-то.
- Проходите, - с торопливой заботливостью предложила она, - проходите
на кухню, туфли снимать не надо. Я сейчас приготовлю чай. - Наташа
захлопнула дверь и провела меня в мою кухню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65