Не было случая, чтобы Феликс Эдмундович стеснялся спрашивать у любого товарища объяснения того, что было ему неизвестно и непонятно.
На железной дороге, где технические термины и детали встречаются в большом изобилии и специфическая структура хозяйства требует их знания, Феликс Эдмундович расспрашивал и учился до тех пор, пока не понял ее совершенно точно, настолько, что в состоянии был провести коренную реформу организации железных дорог. Каждое свое мероприятие он проверял предварительно, согласовывал, учитывал мнение всех работников от мала до велика. Это позволяло ему втягивать в работу громадный круг людей, воспитывать инициативу скромных работников, которых он привлекал непосредственно к себе, перепрыгивая через десяток ступеней бюрократической иерархии.
Добросовестность Феликса Эдмундовича была исключительной. Каждый доклад или цифровую справку он изучал вплоть до проверки правильности выведенных итогов или процентов, сверял цифры из разных источников. Обычное прежде, да и сейчас не выведшееся еще обыкновение делать работу на глазок заставило его прибегать к требованию тончайшего анализа. «Средние цифры», скрывающие за собой успехи одних и промахи других, именно поэтому были величайшим врагом Феликса Эдмундовича. Особую щепетильность в точности данных он проявлял тогда, когда па основании этих цифр испрашивались партийные или советские директивы.
Доклад Феликса Эдмундовича о металлопромышленности на XIV партконференции и доклад о промышленности на III съезде Советов заставили ВСНХ и Главметалл сверху донизу осмотреться и проанализировать по два-три раза все данные, которые в этих работах Феликса Эдмундовича встречаются. Проверив, изучив и обобщив цифры, Феликс Эдмундович делал выводы, не щадя ведомственного самолюбия, не боясь самым решительным образом бичевать недочеты в деле, за которое он нес ответственность, не различая ни своих друзей, ни ближайших помощников от всех других виноватых. Ссылка на «объективные условия» им отвеогалась. Кипучая энергия самого Феликса Эдмундовича была для него лучшим доказательством, что субъективными усилиями изменяются объективные условия. Недаром даже в своей последней речи, ставшей для него роковой, он вскрывал недочеты в работе металлопромышленности, всегда бывшей для него особенно близкой.
Уверенный в правильности своих выводов после тщательной их подготовки, Феликс Эдмундович проводил их с настойчивостью и силой, не отступающей ни перед какими препятствиями одинаково и в больших и в малых вопросах. И едва ли удастся насчитать много случаев, когда партия и правительство находили их ошибочными. Это объясняется тем, что Феликс Эдмундович никогда не подходил к решению вопросов с узковедомственной точки зрения. И на транспорте и в промышленности он считал себя (и требовал того же от всех своих помощников) представителем правительства, направляющим данную отрасль в интересах укрепления социалистического строительства, а не представителем интересов транспорта или промышленности перед правительством. В момент проведения денежной реформы он, как нарком пути, категорически требовал не денег от правительства, а сокращения расходов, экономии на транспорте.
Именно этим объясняется тот успех, с которым проходили кампании по поднятым им вопросам – снижение себестоимости, повышение производительности труда, режим экономии. Партия могла целиком поддерживать предложения Дзержинского, ибо это были партийные предложения.
Вечно кипящий, вечно готовый к работе даже в момент усталости от напряженной борьбы, самый скромный в своей личной жизни, ненавидящий все ходульное и отзывающееся красивым жестом, Феликс Эдмундович умел привлечь к себе всех работников, умел организовать, умел создавать нужную обстановку для того темпа работы, который был у него самого, умел воспитывать в хозяйственных работниках настоящих членов партии, умел передавать свой оптимизм и энергию специалистам.
Он был настоящим ленинцем – ленинцем не на словах, а на деле, осуществлявшим социалистическое строительство и ни на минуту не забывавшим о конкретных его условиях в нашей стране.
Правда, 1926, 22 июля

И. М. ГУБКИН
ДЕЯТЕЛЬ КРУПНЕЙШЕГО МАСШТАБА
С Феликсом Эдмундовичем Дзержинским у меня была встречи исключительно делового характера. Мне приходилось с ним беседовать по вопросам труда, топлива, в частности по вопросам нефти.
При Ф. Э. Дзержинском встал вопрос о необходимости полной реорганизации Геолкома. Тогда Геолком представлял собою учреждение обособленное, замкнутое, оторванное от задач социалистического строительства и наметившихся в те годы великих задач индустриализации страны.
Геологическую службу нужно было повернуть лицом к делу социалистического преобразования народного хозяйства Союза. Феликс Эдмундович шел нам в этом отношении навстречу. При нем возникла идея такого учета запасов полезных ископаемых, который мог быть положен в основу великого проектирования. Теперь эта идея нашла определенное законодательное воплощение. Сейчас от организаций, проектирующих горнорудное предприятие, требуется осведомленность об обеспеченности такого предприятия запасами высокого качества.
Беседуя с Ф. Э. Дзержинским, я забывал, что передо мной сидит деятель крупного масштаба, играющий огромную роль в построении нового общества. Между ним и мною устанавливались товарищеские отношения. Во время бесед с Феликсом Эдмундовичем через несколько минут после начала разговора чувствовалось, что с этим человеком можно смело говорить обо всем, что поможет делу.
Вместе с тем каждый, кому приходилось иметь деловые отношения с Ф. Э. Дзержинским, знал, что никаких необоснованных уступок и поблажек он не сделает, потому что все вопросы он решал в интересах того великого дела, которому служил всю жизнь.
Если нужна была помощь в каком-нибудь справедливом деле – всегда можно было смело идти к Ф. Э. Дзержинскому. Я и другие хорошо знали, что такая помощь будет оказана.
За индустриализацию, 1936, 20 июля

НАСТАВНИК ЮНОСТИ
Когда смотришь па детей, то не можешь не думать – все для них! Плоды революции… им.
Ф. Э. Дзержинский
А. В. ЛУНАЧАРСКИЙ
ДЗЕРЖИНСКИЙ В НАРКОМПРОСЕ
Как всякий участник нашей революции, как член правительства, я, конечно, много раз встречал Феликса Эдмундовича, видел его в разных ролях и переделках, слушал его доклады, припимал участие вместе с ним в обсуждении различных вопросов и т. д.
Но именно потому, что Феликс Эдмундович был чрезвычайно многогранен, что он связан был многочисленнейшими и разнообразнейшими нитями со многими сотнями более или менее ответственных деятелей партии и пашей эпохи, воспоминания о нем будут очень обильны, и мне не хочется прибавлять к ним что-нибудь такое, что может лучше рассказать другой.
Были, однако, у меня с Феликсом Одмундовичем встречи совсем особого характера, которые, правда, имели широкий общественный отголосок, но которые все же менее известны, чем другие формы деятельности Дзержинского, а между тем вносят в этот незабвенный образ своеобразные черты, которые не должны быть забыты.
Имя Дзержинского в то время (1921 год) было больше всего связано с его ролью грозного щита революции. По всем личным впечатлениям, которые я получал от него, у меня составился облик суровый, хотя я прекрасно сознавал, что за суровостью этой не только таится огромная любовь к человечеству, но что она-то и создала самую эту непоколебимую алмазную суровость.
К тому времени самые кровавые и мучительные годы оказались позади. Но войны и катастрофа 1921 года оставили еще повсюду жгучие раны.
Страна переходила к эпохе строительства, но, обернувшись лицом от побежденного врага, увидела свое жилище, свое хозяйство превращенным почти в груду развалин.
На том кусочке фронта, где работали мы, просвещенцы, и который в то время называли «третьим» фронтом для обозначения его третьеочередности, к которому даже у самых широко смотревших на вещи вождей было отношение как к группе нужд и вопросов, могущих подождать, на этом кусочке общего фронта не счесть было всякщ пробоин, которых нечем было забить, всяких язв, которые нечем было лечить.
Теперь, во времена несравненно более обильные, спокойные и мирноплодотворные, когда иной раз не без жути измеряешь расстояние между необходимым и возможным, лучше всего бывает вспомнить о тогдашних сумрачных днях, тогда вся обстановка кругом кажется куда светлее.
В один из дней того периода Феликс Эдмундович позвонил мне и предупредил меня, что сейчас приедет для обсуждения важного вопроса.
Вопросов, на которых перекрещивались бы наши линии работы, бывало очень мало, и я не мог сразу догадаться, о чем же таком хочет поговорить со мною творец и вождь грозной ВЧК.
Феликс Эдмундович вошел ко мне, как всегда, горящий и торопливый. Кто встречал его, знает эту манеру: он говорил всегда словно торопясь, словно в сознании, что времени отпущено недостаточно и что все делается спешно. Слова волнами нагоняли другие слова, как будто они все торопились превратиться в дело.
– Я хочу бросить некоторую часть моих личных сил, а главное, сил ВЧК на борьбу с детской беспризорностью, – сказал мне Дзержинский, и в глазах его сразу же загорелся такой знакомый всем нам, несколько лихорадочный огонь возбужденной энергии.
– Я пришел к этому выводу, – продолжал он, – исходя из двух соображений. Во-первых, это же ужасное бедствие! Ведь когда смотришь на детей, то не можешь не думать – все для них! Плоды революции – не нам, а им! А между тем сколько их искалечено борьбой и нуждой. Тут надо прямо-таки броситься на помощь, как если бы мы видели утопающих детей. Одному Наркомпросу справиться не под силу. Нужна широкая помощь всей советской общественности. Нужно создать при ВЦИК, конечно при ближайшем участии Наркомпроса, широкую комиссию, куда бы вошли все ведомства и все организации, могущие быть полезными в этом деле. Я уже говорил кое с кем; я хотел бы стать сам во главе этой комиссии; я хочу реально включить в работу аппарат ВЧК. К этому меня побуждает второе соображение: я думаю, что наш аппарат – один из наиболее четко работающих. Его разветвления есть повсюду. С ним считаются. Его побаиваются. А между тем даже в таком деле, как спасение и снабжение детей, встречается и халатность, и даже хищничество! Мы все больше переходим к мирному строительству, я и думаю: отчего не использовать наш боевой аппарат для борьбы с такой бедой, как беспризорность.
Я не мог найти слов в ответ. Если само предложение поразило меня и своей оригинальностью, и своей целесообразностью, то еще больше поразила меня манера, с которой оно было сделано, И тут был все тот же «весь Дзержинский». И тут то же взволнованное, словно на кого-то рассерженное лицо, раздувающиеся ноздри, как будто вдыхающие веяние бури, те же горящие глаза. Дело, как будто бы постороннее обычным интересам человека, а вот оно прикоснулось к нему, и он уже вспыхнул, и уже горит, и уже течет от него богатым током волнующее, побуждающее к творчеству живое электричество.
Как известно, деткомиссия создалась. Если подсчитать количество детей, спасенных ею при постоянном деятельном участии ЧК, позднее ГПУ, то получится внушительнейшее свидетельство благотворности тогдашнего движения мысли и сердца Феликса Эдмундовича.
Расставаясь со мною и пожимая руку, он повторял:
– Тут нужна большая четкость, быстрота и энергия. Нужен контроль, нужно постоянно побуждать, тормошить. Я думаю, мы всего этого достигнем.
И он ушел, торопясь куда-то к новому делу. Но вот Феликс Эдмундович призван к мирной строительной деятельности в огромном масштабе. Он поставлен во главе Наркомата путей сообщения.
Прошло немного дней с его назначения, он только-только мог разобраться в важнейших проблемах порученной ему огромной области хозяйственной жизни, но уже наткнулся и на такой вопрос, который, по-видимому, при непосредственном соприкосновении каждый раз особенно волновал его: опять на вопрос о детях.
Вновь звонок Дзержинского. И опять он у меня в кабинете, куда я вызвал, узнав, о чем идет дело, ближайших заинтересованных в нем членов коллегии и сотрудников.
С самого начала жизни Наркомпроса у нас тянулся вопрос с железнодорожниками о сети их школ. У губернских отделов народного образования была тенденция разобрать их по губерниям. Они же цепко держались за свои «линии» и докалывали, что линии эти нельзя резать границами губерний и уездов, что школы по линии ближе друг к другу и к своему центру, чем подчас к районному или губернскому отделу народного образования. Железнодорожники доказывали, что их могучее хозяйство умело и еще сумеет поддержать свои школы, не только профессиональные, но и общеобразовательные, на более высоком уровне, чем общий. Но эти доводы натыкались на стремление ведомства и его органов на местах до конца довести своеобразную монопольную централизацию народного образования, не позволить разбивать отдельных кусков единого целого – просвещения.
Вот об этом-то и заволновался, на этот счет и загорелся Феликс Эдмундович.
Когда кто-то из моих помощников в несколько полемическом тоне завел речь о единстве, о разбазаривании, о необходимости централизовать методическое руководство и т. п., Ф. Э. Дзержинский вспыхнул.
Все знают эти его вспышки, это его глубокое волнение, эту торопливую, страстную речь – речь человека, до конца свято убежденного, которому хочется как можно скорее высказать свои аргументы, устранить с дороги дорогого дела какие-то недоразумения, фальшь или волокиту.
– Я не ведомственник, – торопился Дзержинский, – и вам не советую им быть. Руководство – пожалуйста! Напишите сами какой хотите устав. Обеспечьте за собой руководство полностью. Готов подписать не глядя! Вам и книги в руки. Но администрировать, но финансировать дайте нам! В чем дело? У нас есть какая-то лишняя копейка. Мы можем прибавлять какие-то гроши к каждому билету.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48