Оно само разберется куда тратить деньги, если, конечно, они появятся.
Понятно, что заявления Диктатора народ не любил, но каждый раз скапливался у телевизоров и с замиранием сердца гадал – у кого на этот раз урежут бюджет, кто завтра останется без работы? Денег не было, народ нищенствовал, просил подаяния, воровал, садился в долговые ямы, Продакшин продолжал злодействовать.
Здесь интересно заметить, что Продакшин ни разу не приструнил Сидорова, не указал на недостатки, а всегда встречал его с распростертыми объятиями, даже если Сидоров приходил, когда Диктатор только что обблевался в личном сортире с золотым горшком. Они обнимались, и Продакшин с неизменной благосклонностью предлагал Сидорову очередной орденок, усаживал его за богато обставленный стол и рассказывал о новой экранизации незабвенной истории о том, «как Сидоров вернул к жизни Продакшина». Итак, Сидоров высылал желающим деньги, народ метался, а Диктатор с каждым днем злодействовал все больше: повышал налоги, закрывал газеты, сажал желающих в мрачные тюрьмы. В Столице он устроил комендантский час, и в этот час одному только коменданту позволялось гулять с женой по городу.
Налицо было забавное противостояние – добрый Сидоров и плохой диктатор. Народ любил первого и боялся второго, боготворил Сидорова и поносил Продакшина. Диктатора можно было видеть только по телевизору во время его печальных заявлений, с каждым днем все более мрачного, тучного, с неприятным запахом изо рта и подмышек (это можно было судить уже по тому, что диктатор запретил творческую разработку группы ученых по передаче запаха на расстояние через телевидение и радиовещание, назвав ее «лжеразработкой»). Первого же, Сидорова, сограждане встречали на улицах (и восторженно приветствовали), в магазинах (и пропускали без очереди), в транспорте (и позволяли ездить «зайцем»). Матери приглашали его крестить детей, а мужья звали его порыбачить. Уже то, что Сидоров просто существует, более того – еще и то, что в любой момент он мог дать любому денег, вдохновляло народ, позволяло смотреть ему в будущее с некоторой надеждой.
Сам факт того, что Сидоров жив, возродил в стране революционную ситуацию: рабочие стали изредка бастовать, крестьяне перестали сеять зерно, пуская его исключительно на изготовление самогонки, а журналисты публиковали безобразные аллегории о некоем Бяке, у которого вовсю выпирали черты самого Продакшина – маленькие злые глаза, рыжие усики и даже его куцая бороденка, служившая предметом для светского остроумия (об этой бороденке – дальше).
В этой связи, стала себя обнаруживать Оппозиция и, постоянно имея пример Сидорова перед глазами, словно бы сорвалась с цепи. «И нам нечего терять, кроме цепей!» – взывала она к народу, организуя его повсеместно на чтение революционных брошюр. Народ – побитый дурак. Не сразу он раскусил, что в какой-то момент оппозиция со всеми потрохами была куплена Диктатором и оставлена на самоистязание. Все так же она звала в бой, но это попахивало уже старческим маразмом, поскольку в бой она вела непонятный, из кустов она звала в бой, вот что было заметно.
Народ – глуп, но видно же было, как стала пресловутая оппозиция как-то начищать свои легендарные цепи, как-то прихорашиваться, обзаводиться особняками и заграничными шмотками. Так оппозиция и пролетела, сверкая своими цепями, мимо исторических событий, ибо народ – совсем не дурак, как хотелось бы некоторым. Народ сразу же и бесповоротно отмежевался от оппозиции, как только заметил ее продажность, и стал высматривать настоящего, народного лидера, не побоимся сказать – Вождя, который поведет-таки массы на завоевание свободы, пусть даже через смертельную атаку, пусть даже через сладкий вкус крови.
Все это хорошо понимал и сам Диктатор. Он, кстати, знал одну занимательную штуку – если представить себе хотя бы на мгновение, сделать такое допущение, что земля круглая, никуда ему не деться от своего народа. И если дать народу распустить руки – не пожалеет никто Продакшина. Понимая это, приходилось жертвовать своим временем, но просматривать досье на видных граждан страны, (лазутчиков, психически неуравновешенных и т.п.), и тоже искать возможного ставленника от народа, выискивать своего Соперника. Чтобы вовремя посадить, приговорить и обезглавить.
Но Сидорова он и тогда не брал в голову, и даже в те взрывоопасные дни сжигал досье на Сидорова, которые ежедневно ложились к нему на стол. И знал, знал он вымороченную легенду Охраны о том, что в памятный день (когда Сидоров спас жизнь будущему Диктатору) не искал этот Сидоров чемодан на рельсах, а нес его бережно в руках, поскольку была в том чемодане взрывчатка и бомба, а сам Сидоров состоял в террористической группировке, и в тот день ему было поручено положить взрывчатку и бомбу на железнодорожное полотно. Не прост этот Сидоров, каждый день сообщала Охрана, нам-то прекрасно видно, как он не прост. Но Продакшин только щурился от сжигаемого в камине досье и вспоминал, как выглядел Сидоров с чемоданом, какой грязный был на нем пиджак, и думал, что если он и нес что-нибудь в чемодане, то не взрывчатку, а пустые бутылки, поднимаемые им на железной дороге.
И случай о том, как Сидоров изнасиловал малолетнего мальчика в присутствии воспитательницы детского сада, знал Продакшин. И более того – знал он о том, что и сам Сидоров был малолетним, а виновата была воспитательница, которая это все поощряла, и более того (стыдно сказать) – спровоцировала эту гнусность. А что говорить об истории, в которой Сидоров отобрал у слепого его жестянку с медяками! Ведь это был тот самый слепой, который, будучи еще зрячим, спалил у Сидорова сарай с дровами, а потом еще и смеялся безобразным голосом. Нет, чист был перед Диктатором Сидоров, чист даже тогда, когда ему звонили по телефону, и он прятался в туалете и орал оттуда открытым текстом каким-то брошенным женщинам, на одной из которых Продакшин потом женился.
Что говорить, понимал ведь Продакшин, что Сидоров его самый последний друг, который спас бы его даже сейчас от колес локомотива. Моя жизнь принадлежит ему, думал вечерами Продакшин. Он подставляет меня, это верно, но он мой друг, он спас мне жизнь, как я могу зарезать его среди ночи? Так уговаривал себя Продакшин, утаивая главное, не договаривая. Ведь если в самом деле приподнять завесы этой тайны, этого необычайного противостояния, станет ясно, что Продакшин, как никто другой понимал, что его жизнь держится только на жизни Сидорова. Только Сидоров является для него противовесом.
Страна находится в перманентной революционной ситуации, и стоит прирезать Сидорова, как сразу же и вспыхнет пожар братоубийственной панихиды. И это было верно, ибо на любой упрек Диктатору казенный оппонент мог ответить, что Диктатору все же не чужда благодарность, вот ведь – не трогает он этого Сидорова, помнит, как удружил ему Сидоров одним солнечным полуднем.
Да, и потом: время от времени, в зависимости от доносов осведомителей, шел все-таки Продакшин на некоторые уступки – разрешил делать аборт каждой десятой залетевшей, однажды на Первое мая освободил из-под стражи двух осужденных, едва только выяснив, что это племянники министра Торговли, разрешил психам устраивать фейерверки и участвовать в подтасованных выборах (тогда еще выбирали директоров продовольственных магазинов и министра Образования). Да, что там говорить по мелочам – достаточно вспомнить, с каким проникновением произносил Продакшин фразу: «Вы мой народ, и я в конце концов выведу вас на чистую воду…»
Так продолжалось лет десять, все как-то шло своим чередом, раза два вылезала из нор новая оппозиция, сначала обозленная, вся в цепях, потом ласковая и неуловимо похотливая. Стало подрастать поколение, выросшее при Диктаторе и привыкшее к этой скотской жизни без прав и свобод, и даже находившее в ней свои маленькие радости. А потом случилась скоропостижная, безвременная и общенародная трагедия. Вернее, трагедия стряслась с диктатором Продакшиным, но народу сразу дали понять, что его это тоже касается.
В общем, Диктатор погиб, причем так, что никому из его приближенных не понадобилось алиби – не было ни яда, ни разрывавшихся в теле пуль, ни крашенных блондинок. Все свершилось неожиданным и бесповоротным образом, без всяких придворных интриг и штучек. В народе погибель Диктатора сначала преподносили как анекдот, поскольку прошло не менее трех недель, прежде чем правительство уполномочило прессу заявить, что случилось.
Вот этот анекдот, то бишь, исторически подтвержденная вероятность. Диктатор ехал в машине на дачу, окруженный танками и морской пехотой, был он весел, напевал что-то сентиментальное, а потом пристукнуто замолчал. Водитель и телохранители сначала услышали, что Диктатор как-то странно зашипел, и они повернули к нему свои враз погрустневшие лица, чтобы понять – на кого? Тут-то и обнаружилось, что везут уже мертвого: метеорит, весом в четыре с половиной грамма, пробил бронированную крышу машины и ударил Диктатора прямо по затылку, опалив фуражку. И что самое удивительное – куцая бороденка Диктатора от удара метеорита позеленела.
Когда эта история всплыла наружу и стала достоянием общественности, народ сразу же потребовал общенародных выборов Президента. Выборы пришлось устроить. Разумеется, почти единогласно выбрали Сидорова. Против проголосовало только 3124 человека, и то они все состояли на учете в психдиспансерах и, строго говоря, не имели никакого морального права подавать голос, если ничего не соображали в этой жизни.
Став за один день Президентом, Сидоров ничуть не изменил своего образа жизни и мельчайших привычек. Он все также добирался на окраину города, используя городской транспорт, все так же жил в коммуналке с тремя, брошенными им, женщинами. Но теперь по дороге в замок на работу и обратно на окраину города, он стал опрашивать своих сограждан – каких реформ они от него ждут, чего им не хватает, чтобы вдохнуть воздух свободы полной грудью. Все ответы он зарисовывал в записную книжку, а чтобы сделать статистику более объективной, разыскал похожих на него двойников, и разослал их по всей стране с такими же записными книжками в руках. Потом всю собранную информацию обработали на вычислительных машинах и Сидорову предоставили процентное содержание пожеланий его народа.
В следующую неделю Президент подписал сто тридцать семь указов, заметив, правда, что они подчас противоречат друг другу, поскольку требования у его сограждан оказались почему-то неоднородными. Среди прочих указов были: лишение психически ненормальных избирательных прав; запрещение абортов у лесбиянок; продажа спиртных напитков круглосуточно и без перерывов на обед; право на содержание домашней скотины в городах и поселках городского типа; право на свободу говорить все, что вздумается, не отвечая за свои слова; указ о лишении кассиров, банкиров, товароведов зарплаты (все равно воруют); и другие симпатичные указы, которые вы и так должны знать, а если не знаете, значит, вы живете в другой, иноземной стране, и вам на эти указы должно быть ровным счетом начхать.
Как только все сто тридцать семь указов были обнародованы, жизнь в стране против ожиданий и прогнозов стала совсем хреновой. Через неделю остановились заводы, товарные поезда встали на запасные пути, товары из магазинов растащили по домам. В другой раз все бы забастовали, но теперь было как-то неудобно перед Сидоровым, как-то неловко.
Сердца болезненно сжимались, когда он появлялся в телевизорах и, оптимистично улыбаясь, делился с народом наболевшим: своей нарастающей тревогой, своим пониманием скверности происходящего, и присылаемыми подарками – с наиболее потертыми визитерами. Сидоров говорил доступными словами, изображая при этом, что он, как никто другой, понимает состояние дел, не забывая, впрочем, намекать – ЧТО же досталось ему в наследство от беспардонного и злодейского диктатора Продакшина. И народ, голодая и распродавая свои накопленные вещи, все еще продолжал любить Сидорова. Но очень не долго. Имя Сидорова упоминалось с каждым днем все реже, пока вообще не выпало из разговоров.
А потом стала наблюдаться еще одна престранная вещь: граждане потянулись цепочкой к могилке Диктатора, что находилась между захоронениями неизвестного Парашютиста и одного известного Филателиста. «Я был диктатор! Именно я повинен в твоей собачьей жизни. Попробуй теперь достань меня!» – скромненько гласила эпитафия на надгробии Продакшина, и народ, вместо того, чтобы идти на работу, скапливался возле этой могилки, сморкаясь в платки и протирая влажные глаза.
Как-то спонтанно, в людских массах стало меняться мнение о Продакшине, откуда-то всплыли какие-то забавные истории, воспевавшие в нем множество смешных и добрых черт. Как-то постепенно стали появляться аргументы в пользу административного устройства государства, были напечатаны слова о том, что Продакшин «не хотел быть добреньким за чужой счет» и мужественно олицетворял в себе жесткую власть, а вовсе не злодейское начало. Позволял он все-таки ругать себя в уборных, сам был непритязателен – носил одну и ту же фуражку, а между тем уровень жизни при нем постоянно нарастал (за счет падения курса иностранных валют).
В чем-то толпа была права, ведь Продакшин дал ей все! Он, Продакшин, дал им мишень для ненависти и объект для любви (Сидорова), он никогда не сознавался в своих ошибках – и его стали теперь считать непогрешимым, он измывался над своим народом, но теперь-то было ясно, что он понимал свой народ, как никто другой.
Наряду с этим, ползли уже мрачные слухи, что смертельно устал Сидоров на своем бессонном посту, устал окончательно и бесповоротно. Он все еще издает до тридцати указов на дню, тасуя их попеременно, в зависимости от подошедших к этому времени просьб, но уже собран его красный чемодан с пожитками, и скоро намеревается Сидоров отвалить на свою историческую родину – в Австралию, где и будет писать мемуары о постигшей его всенародной любви, а потом вселенском разочаровании.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54