Скорбная, пустая ночь стояла над черными холмами, и звезды на сей раз не могли осветить ее. Колыхался где-то внизу страшным морем лес: Мирко знал теперь, как истинно выглядят деревья. Кровавым следом по белому, бездушному, как снег, телу земли текла дорога, на которую боялась ступать трава — сама кровоточа, пьющая соки земли лишь затем, чтобы вскоре пожухнуть и сгнить в тяжком, убийственном человечьем или конском следе. Сверху огнем дышало беспощадное небо, грозя спалить все живое в любую минуту. Мир повернулся другим своим ликом, и — кто знал? — может, он и был истинным. Мирко обернулся туда, где текла серебряная вода Хойры. Как давно мечтал он увидеть эту великую реку, как ждал этой первой встречи, как мечтал насладиться широким, вольным пространством, понять мощь и тоску мудрых вод, прикоснуться осторожно к ее седой, древней волне. И что же принесла эта встреча? В кровавых лучах заката катилась всесильная, всепобеждающая вода. Из бездонной древности неудержимо и неизменно неслась в бездонное грядущее, и кроваво-алый цвет ее не был случаен: только кровь во всех ликах, личинах и обличьях имела истинный цвет и настоящую цену. Мир, как и человек, был зачат в крови и рос на ней, требуя чем дальше, тем больше. Река крови, вбирая малые лужицы, вроде той, что осталась сегодня на холме ржавым пятном, лилась к неизвестному концу, наполняя какую-то ненасытную чашу. Каждый, кто рождался, брал из этой реки по капле, зато после всю жизнь отдавал с лихвой, и под конец, сбросив прах тела, новой струей уходил в безвестность. Лишь тот, кто разрывал этот круг, мог вечно стоять на холме и наблюдать это дикое течение. И он был страшен и непобедим, потому что не жил, но и не мог умереть. Сегодня Мирко видел его воочию. С ним предстояло биться мякшинскому юноше за свою жизнь и любовь, и стоило ли говорить, кто в том бою был обречен на поражение. Мирко знал теперь все. Ему не нужно было волшебного зеркала для грядущего — теперь оно у него было. «Значит, — подумал он, — если верить северной сказке, я вечно буду молод и силен. Что ж», — горько усмехнулся он сам себе. Всадник или кто это был, сам того не ведая, дал мякше самый надежный щит, который противостоит любому оружию: железу, яду, лжи. Этим щитом было знание.
Ночь продолжала тоскливо и обреченно скорбеть, звезды были бесконечно далеки, но слабая искорка холодного огня, раздутого суровым черным ветром, зажглась сегодня на вершине холма. Реклознатец оказался прав, и только теперь понял Мирко всю его правоту: огонь знания не грел, он был холоден. Но свет его был сильнее любого меча. Тьма оставалась непроглядной, пугающей, безобразной, но огонь уже вспыхнул в ней. Вдали на западе, за редким лесом, где-то в полях большой деревни, увидел Мирко слабую светящуюся точку ночного костра. Огонь был далеко, но оставаться в безлюдной местности рядом с могилой и черным камнем Мирко не мог. Белый с готовностью подбежал на свист, Мякша уже совсем хотел было вскочить в седло, как вдруг прямо под ногами его просительно и жалобно… заскулила собака.
Что-то мягкое и шерстяное ткнулось в ноги. Мирко наклонился порывисто, и рука его тронула густую собачью шерсть. Он почесал пса за ушами. Пори, не веря, что хозяин прощает ему столь долгое отсутствие, сел, уставился на человека преданными глазами и застучал хвостом. Растроганный таким признанием, Мирко не удержался, чтобы не обнять дрожащего от возбуждения пса, не приласкать как следует. Пори совсем по-щенячьи визжал и тявкал, а шершавым горячим языком лизал руки и лицо хозяина. Мирко проверил, не ранена ли, случаем, собака. Но с Пори, как видно, все обошлось. Где он был это время, какими дорогами бежали его мохнатые лапы, что чуяло преданное песье сердце, теперь дознаться было невозможно, да и надо ли? Друг был рядом, он не пропал и не предал. Ночная дорога звала вперед.
Мирко взлетел на спину Белого и стиснул слегка ногами его бока. Конь послушно затрусил вниз по склону. Два сотоварища его, оторвавшись от дремотной травы, поднялись и последовали за ним. Мгла долины надвинулась черным немым омутом и скрыла путников.
Спустившись в эту темную и влажную мглу, Мирко сразу каким-то неизвестным чувством ощутил, что за спиной остался рубеж. Рубеж необжитого, древнего и неустроенного человеком мира. Там было по-своему хорошо, там можно было превратиться в кого угодно, но там нельзя было оставаться человеком. А здесь, за холмом, властный и манящий голос жилья вел мякшу за собой без всякой дороги, среди темной ночи, и ничего не могло теперь помешать ему достичь людей. К тому же Пори был рядом, и чуткий собачий нюх уж точно бы не ошибся.
Огонь, увиденный с холма, скорее всего, был пастушьим костром, либо стерегли скирды мужики. За бурными событиями последних дней мякша не то чтобы потерял счет времени, но просто забыл о нем. Где-то на днях хлеб должны были начать складывать в скирды. В Холминках это были суслоны, в Сааримяки — городки, а как на Хойре, того Мирко еще не знал. Впрочем, в Мякищах, должно быть, уже начинались первые холода. Мирко вроде и не задерживался нигде на пути лишку, но внутри будто сидел кто-то, постоянно торопивший: скорей, скорей, на юг.
Лес кончился быстро. Наверно, девицы и ребята ходили сюда собирать грибы, делая это осторожно, чтобы не нарушить плодоносную грибницу. Они, наверно, тоже наслушались, а может, и друг другу рассказывали, темные и таинственные истории о грибах, а потом хихикали от смешного, невсамделишного страха. Они, видно, думали, что грибы в этом леске сделались почти домашними, что можно их скликать и гонять, будто кур по двору. Что ж, Мирко-то знал теперь истинную силу этих подземных воинов. Но он не будет говорить об этом никому: ни ночью у костерка, ни среди ясного дня. Все равно никто не поверит. Да так, видно, и к лучшему, а то ведь никого после и кнутом в лес за грибами не загонишь.
Дальше по пути лежало жнивье. За ним вроде бы поднималась еще одна низкая гряда холмов, а дальше уж текла Хойра. Там, на берегу, и стояло село. Костер приближался. Возле него явно кто-то сидел, да не один. «Как подъехать бы так, чтобы дубиной в лоб не засветили? — подумал мякша. — Я-то, пожалуй, отобьюсь и на сей раз, только надо ли? А то со всеми, как от колдуна вышел, подраться умудрился. Вот уж правду дядя говорил: единожды меч поднявши, уже не опустишь. А далеко ли я с тем мечом прошагаю? Пока другой не найдется, покрепче?»
Мирко остановился, спешился, подозвал к ноге забеспокоившегося в виду огня, людей и запаха пищи Пори, и, ступая ровно и свободно, как человек с чистой совестью, пошел к костру не таясь. Тащиться среди ночи в деревню, будить отдыхающих после работы людей, искать там Реклознатцева знакомца — да кто знает, долетел к нему тогда ворон, нет ли, — Мирко не хотелось, неправильно это было. И еще, поди, тот самый лодочник, Ари Латикайнен, и забыть уже успел про некоего Мирко Вилковича из каких-то неведомых Холминок. Небось лодочник день и ночь на реке столько народу перевидает, что в глазах темно. Часок помнил, а после и забыл. Мирко хотел переночевать у костра, в поле. Последний раз это было страшно давно: три седмицы назад? Или все четыре?
Мирко старался не таиться, но, видно, жизнь в лесах, занятия с дядей Неупокоем да привычка долгого уже похода невольно заставляли его ступать настолько бесшумно, что люди, сидевшие у костра, не заметили его, пока он не выступил из темноты. К тому же они увлеклись разговором. Видно, не боялись нападения, не знали, что разбойники стоят близко.
— Доброй ночи вам, люди добрые! — негромко и ясно молвил Мирко. — Не обессудьте, что потревожил. Дозвольте к огню погреться.
Трое — двое здоровых мужчин и юноша, почти мальчишка, — разом вскочили и шарахнулись назад. Тут Мирко увидел, как они одеты, и разом вспомнил, что сегодня за день. Смеяться, конечно, было вовсе не к месту, но тяготившее его, не прошедшее еще чувство страха и предчувствие грядущей беды должны были как-то выйти наружу. А чем еще избыть страх и беду, как не смехом? А дело было в следующем: и пожилой чернявый дядька с кудлатой бородой, и второй мужик, помоложе, кудрявый, и белобрысый мальчишка — все как один были в тулупах, вывернутых наизнанку, в повязанных на голову полотенцах и с кочергами в руках. Молодой вытаращил глаза, весь побледнел и завопил, что есть мочи:
— Леший! Леший, дядя Прастен! Как есть леший!
— Ну да, с лошадьми и собакой, — ответил Мирко, давясь и чуть не пополам сгибаясь от разобравшего его хохота. — Не серчайте, — выдавил он. — Я не со зла…
Кудрявый, похоже, опомнился. Он поспешно оглядел себя — нет ли в чем изъяна? — приосанился, подбоченился, выступил вперед — весь, как был: в старом тулупе навыворот, в белом утиральнике на голове, с кочергой в руке, словно Гром со своей разящей секирой, весь переполненный важности и надменности. А вот этого последнего Мирко уже не любил. События последних дней изменили его. Он был теперь вправе, утверждать, что он любит, а что нет. И вовсе не оттого, что сам набрался нахальства и надменности, просто он начал понимать себя.
— А ты сам кто таков? — спросил мужик, задравши холеную бороду. — Чего по нашему жнивью с конями, да еще с тремя, ходишь? Кто тебе дозволил? И зубы чего скалишь? Нешто смешинка в рот попала? Так выплюнь, прежде чем говорить. Куда идешь?
— На Кудыкину гору, — осклабился Мирко. — А смешно оттого, что двое здоровых мужиков лешего испугались. Будь я леший, миновал бы я круг заклятый? Или вы позабыли про круг-то, а? Поздорову тебе, отец, — поклонился Мирко, обращаясь к старшему мужчине. — Верно ли я к селу вышел?
— Верно, сынку, — неуверенно отвечал мужик, сжимая в кулаке бороденку. — Ты садись к костру-то, коней расседлай, пусть ходют. Сам из каких, позволь узнать, будешь? Как звать-величать прикажешь? Не подумай чего, мы тут, вот… очуменник нынче, леший тешится…
— Меня Мирко звать, Мирко Вилкович. А сам из мякшей буду, что на Мякищах живут, коли ведаете. А тебя, отец, не Прастеном ли зовут? — уважительно осведомился Мирко.
— Прастеном, да, — закивал мужик. — Поди, присаживайся, — опять пригласил он. Его здоровенные, налитые силой от тяжелой работы руки и могучее тело никак не вязались с какой-то забитой манерой разговаривать и вообще держать себя. Он и сейчас оставался за спиною у более молодого. Видно, заправлял здесь именно тот.
— Постой, дядя Прастен, — окоротил дядьку кудрявый и со злостью поглядел на Мирко. — Не знаем мы никаких Мякищей, а знаем, что разбойников полно по лесам шастает. Ступай-ка ты, мил человек, туда, откуда пришел. Врать ты, я посмотрю, горазд. Не знаю уж, откель кони у тебя, а за жнивье потоптанное и взыскать можно. Ступай! — бросил он грубо.
— Я не у тебя спрашивался, — спокойно отвечал Мирко. — А как полагается у людей, у старшего. А старшего слушать надо. Все так делают, и тебе того ж советую. Уж прости, как тебя звать, не ведаю. — И Мирко сделал шаг к костру. Пори он жестом приказал сидеть на месте. Пес поднял шерсть, насторожился, задние лапы его неспокойно ерзали по земле. Пори не лаял, но начинал глухо, едва слышно ворчать, чувствуя ссору. Мирко научил его только слушаться и понимать хозяина. Как пускать в ход зубы, пес знал и сам — кто-то успел надоумить, и против кочерги большая собака могла куда больше, чем против меча в руке демона.
Мякша сделал шаг к костру, но кудрявый заступил ему дорогу — он был на полголовы выше и выглядел внушительнее.
— Ты нешто не уразумел? — прошипел он, видя, что оружия у путника, кроме короткого ножа у пояса, нет. — Ступай, говорю, не то кочергу эту самую испробуешь, разбойничье семя!
Это было уже оскорбление. Но Мирко сдержался. Он никогда не напал бы первым на того, кто слабее его. А этот хорохор, видно, тоже где-то научился лихо раздавать зуботычины — вот теперь и мнил, что кочергой проложит себе дорогу ко всеобщему уважению. Что ж, вольно ему, Мирко не собирался задерживаться в Устье.
— Чем меня разбойником-то лаять, — глухо сказал мякша, — поучился бы хоть кочергой махать. Разбойник, он с тобой рядиться не станет: за бороденку возьмет да сабелькой по кадыку, мигом вежливым станешь. Но, боюсь, уж поздно будет.
— Ну, я тебя не неволил! — рассвирепел мужик, оскалил зубы и попытался ударить Мирко кулаком в живот и одновременно кочергой в зубы.
Если б он хоть немного попытался схитрить, спрятать от мякши свои намерения, может, еще и вышла б драка. А так Мирко разгадал все его приемы загодя и опередил незадачливого хвастуна на два движения: кочерга улетела вверх и вырвалась из руки, пальцы сжатого кулака стукнулись в твердо подставленную ладонь и оказались больно сжаты. Голова сама собой запрокинулась, уходя от резкой боли, левую руку вывернули наружу, и пришлось еще и поворачиваться, а правая рука оказалась и вовсе бесполезной. Мелькнуло звездное небо, изумленное и испуганное лицо мальчишки, и дуга замкнулась ослепительным блеском и жаром костра у самого лица, к тому же зубы противно лязгнули о некстати оставленное березовое полено. Костер плясал и полыхал, будто издеваясь. Левую руку крепко держали, да так, что не пошевелишься. Над ухом слышалось тяжелое звериное дыхание. Пахло псиной.
— Оборотень! — прохрипел мужик, таращась куда-то вверх, пытаясь увидеть хоть что-нибудь, кроме костра.
— Оборотень, оборотень, — послышался над головой голос пришлеца. — Коли еще безобразничать станешь, я тебя и поленом вежливости поучу, а оборотень откусит тебе чего-нибудь невзначай. Разбойники, чтоб ты знал, за холмом, где межевой камень стоит. Так что топал бы ты, воин, в село да старосте сказался. А я за тебя тут покараулю. От меня-то пользы поболее будет. Ладно, отдохнул — вставай. Пори, ко мне!
Руку отпустили, запах псины убрался. В ушах звенело. Чувствовал себя Етон неважно, будто бы не один раз грянули его оземь, а долго били палками. Голова была тяжелая, перед глазами все качалось, а тело ныло. С трудом, опираясь на непослушные руки, он присел на корточки и осторожно обернулся. Парень, вышедший из темноты с тремя конями, стоял прямо над ним. Рядом сидел, ощетинясь и раскрыв зубастую пасть, крупный и сильный пес.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64