Женевьева обняла руками колена и наклонилась к нему.
– Так вот почему вам понадобился мой револьвер… Расскажите мне все, начиная с Шартра, – сказала она глухим голосом.
– Видите ли, я был арестован в Шартре и послан в дисциплинарный батальон – это равносильно вашей военной тюрьме. Мне не дали возможности сказать хотя бы слово моему начальству по университетской команде. – Он замолчал.
Какая-то птичка распевала в ветвях ивы. Солнце скрылось за облаком, ветер играл бледно-зелеными листьями, небо было покрыто серебристыми и палевыми облаками и местами имело цвет воробьиного яйца.
Эндрюс тихо засмеялся.
– Но, Женевьева, как глупы эти слова, эти надутые слова: «рота», «батальон», «начальство», «офицер». Все это должно было случиться так или иначе. Чаша переполнилась – вот и все. Я не мог больше подчиняться дисциплине… О, эти длинные римские слова, висящие как жернова на человеческой шее! Это также было глупо – я очень охотно пошел помогать убивать немцев, с которыми я не ссорился, из любопытства или из трусости… Вы видите, мне понадобилось много времени для того, чтобы понять, как устроен мир. Не было никого, кто указал бы мне путь. – Он замолчал, как будто выжидая, что скажет она.
Птица в ветвях ивы все еще пела. Вдруг ветер отнес немного в сторону качающуюся ветку, и Эндрюс увидел ее, маленькую серую птичку – горлышко ее раздулось от натуги.
– Мне кажется, – медленно заговорил он, – что в человеческом обществе всегда было так и, может быть, будет всегда так: организации растут и подавляют индивидуумов; индивидуумы, отчаявшись, поднимают против них бунт; наконец, образуют новые общества, чтобы разрушить старые, и в свою очередь снова становятся рабами…
– Я думала, что вы социалист, – перебила Женевьева резким топом, который больно задел его, но он сам не знал почему.
– Один человек в дисциплинарном батальоне рассказывал мне, – снова начал Эндрюс, – что они мучили там его друга, заставляя его глотать зажженные папиросы. Ну так вот, каждое приказание, отданное мне, каждое новое унижение перед властями для меня было таким же страданием. Вы можете это понять? – Его голос возвысился до мольбы.
Она кивнула головой. Они сидели молча. Легкий ветер играл листьями ивы. Птичка замолкла.
– Ну, расскажите же мне о том, как вы уплыли. Это интересно.
– Мы работали по разгрузке цемента в Пасси – цемента для стадиона, который армия приносит в дар Франции и который будет выстроен руками рабов, как пирамиды.
– Пасси – это где жил Бальзак? Вы видели там его Дом?
– Со мной вместе работал юноша, его прозвали Малышом. Без него я никогда бы не сделал этого. Я был совершенно разбит… Думаю, что он утонул… Как бы то ни было, мы плыли под водой так долго, насколько это было в наших силах, и, так как было почти темно, мне удалось достигнуть барки, где меня и приютила одна любопытная анархистская семья. С тех пор я никогда не слышал о Малыше. Там я купил это платье, которое вас так забавляет, Женевьева, и вернулся обратно в Париж, главным образом чтобы разыскать вас.
– Я так много значу для вас? – прошептала Женевьева.
– Я пытался найти одного юношу, его звали Марсель и он работал на ферме около Сен-Жермена. Я познакомился с ним случайно. Я узнал, что он бросил место и ушел в море. Если бы мне не так хотелось видеть вас, я бы отправился прямо в Бордо или Марсель. Они не очень теперь разбираются, кого берут в матросы. Взяли бы и меня.
– Но ведь и в армии с вас было довольно этой ужасной жизни, когда вам приходится жить среди людей, всегда в грязи, вонючем воздухе, вам – человеку с чувствительной душой, артисту? Неудивительно, что после нескольких лет такой жизни вы едва не сошли с ума.
Женевьева говорила страстно, не сводя с него глаз.
– О, не в этом дело, – сказал Эндрюс с отчаянием в голосе. – Я скорее люблю этот народ, который вы называете простым. Во всяком случае, различия между людьми так незначительны…
Фраза у него оборвалась. Он замолчал и беспокойно завозился на скамейке, боясь разрыдаться. Вдруг взгляд его упал на твердые очертания револьвера.
– Но разве вы ничего не можете сделать? У вас должны быть друзья! – страстно заговорила Женевьева. – С вами поступили возмутительно несправедливо. Вы должны восстановить себя в правах и как следует демобилизоваться. Они увидят, что вы интеллигентный человек. Они не могут обращаться с вами, как с первым попавшимся.
– Должно быть, я, как вы говорите, немножко сумасшедший, Женевьева, – сказал Эндрюс. – Но теперь, когда я по чистой случайности сделал шаг, хотя и слабый, по пути к освобождению человека, я не могу так чувствовать… О, должно быть, я сумасшедший… Но берите меня таким, каков я есть, Женевьева.
Он сидел с опущенной на грудь головой, ухватившись руками за уключины.
Спустя долгое время Женевьева сухо проговорила:
– Ну, поедем обратно – время пить чай.
– Я буду грести, – сказал Эндрюс.
Лодку быстро несло по течению. Через несколько минут они пристали к берегу напротив дома Женевьевы.
– Пойдемте пить чай, – сказала Женевьева.
– Нет, я должен работать.
– Вы пишете что-нибудь новое?
Эндрюс кивнул головой.
– Как называется?
– «Душа и тело Джона Брауна».
– Кто это Джон Браун?
– Это был сумасшедший, желавший освободить людей. О нем сложена песня.
– Это основано на народных мотивах?
– Нет, насколько я знаю… Я только вчера задумал это. Имя Джона Брауна пришло мне в голову в силу любопытной случайности.
– Вы придете завтра?
– Если вы не будете очень заняты.
– Дайте сообразить. Буало придут к завтраку. К чаю никого не будет. Мы можем пить чай одни.
Он взял ее руку и задержал в своей, неловко, как ребенок, знакомящийся с новым товарищем.
– Хорошо, к четырем. Если никого не будет, мы займемся музыкой, – сказал он.
Она быстро выдернула у него руку, сделала формальный прощальный жест и пошла через дорогу к воротам не оглядываясь. В голове у него была одна мысль – добраться до своей комнаты, затворить дверь и броситься лицом на постель. «Не знаю, не буду ли я плакать», – подумал он.
Госпожа Бонкур сходила с лестницы, когда он поднимался. Он сошел вниз и подождал. Когда она поравнялась с ним, отдуваясь немного, то сказала ему:
– Значит, вы друг мадемуазель Род, месье?
– Как вы узнали об этом?
Две ямочки появились на ее щеках у углов губ.
– Вы понимаете, живя в деревне, обо всем узнаешь, – сказала она.
– До свиданья, – сказал он, поднимаясь по лестнице.
– Но, месье… Вы должны были сказать мне. Если бы я знала, я бы не просила вас платить вперед! О, никогда! Вы должны извинить меня, месье.
– Хорошо.
– Месье американец? Вы видите, я много кое-чего знаю. – Ее одутловатые щеки тряслись, когда она смеялась. – И месье знаком уже давно с мадам и мадемуазель Род. Старый друг! Месье музыкант?
– Да. Доброй ночи! – Эндрюс взбежал по лестнице.
– До свиданья, месье.
Ее певучий голос несся ему вслед. Он захлопнул за собой дверь и бросился на постель.
Когда Эндрюс проснулся на следующее утро, первая его мысль была о том, как долго ему придется ждать сегодня часа, когда он увидит Женевьеву. Потом он вспомнил их разговор накануне. Стоило ли вообще идти, чтобы увидеться с ней, спрашивал он самого себя. Он чувствовал, как постепенно им овладевает холодное отчаяние. Одну минуту ему казалось, что он был единственным живым существом в мире мертвых машин; жабой, пробирающейся через дорогу под носом у парового катка. Вдруг ему пришла на намять Жанна. Он вспомнил ее испорченные работой пальцы, лежащие у нее на коленях. Он представил себе, как она в одну из сред вечером ходила взад и вперед перед кафе «Роган», тщетно ожидая его. Что бы сделала Жанна на месте Женевьевы? В сущности, люди всегда одиноки; как бы они ни любили друг друга, настоящего единения быть не может. Те, которые едут в карете, никогда не будут чувствовать так, как чувствуют другие – жабы, скачущие через дорогу. Он не чувствовал злобы к Женевьеве.
Эти мысли скользили у него в голове, пока он пил кофе и ел сухой хлеб (это был весь его завтрак); а потом, бродя взад и вперед по берегу реки, он чувствовал, что его ум и тело как бы расплавляются и, изгибаясь и дрожа, склоняются перед напором музыкальных волн в нем, как тополя склоняются под ветром. Он очинил карандаш и снова поднялся в свою комнату.
Небо в этот день было безоблачно. Когда он сел за свой стол, голубой – четырехугольник в окне, и холмы, увенчанные ветряными мельницами, и серебристо-голубая поверхность реки – все это было постоянно перед его глазами. Временами он быстро записывал ноты, не чувствуя ничего, не думая ни о чем, не видя ничего; по временам он подолгу сидел, глядя на небо и на ветряные мельницы с каким-то смутным ощущением счастья, забавляясь игрой неожиданных мыслей, которые приходили и исчезали, подобно ночным бабочкам, влетающим в окно, чтобы, побившись о потолок, наконец исчезнуть не зная куда.
Когда часы пробили двенадцать, он почувствовал, что очень голоден. В течение двух дней он не ел ничего, кроме хлеба, сосисок и сыру. Найдя госпожу Бонкур внизу, за стойкой, вытирающей стаканы, он заказал ей обед. Она принесла ему сразу тушеное мясо и бутылку вина и, встав около него подбоченясь и показывая ямочки на толстых, красных щеках, наблюдала, как он ел.
– Месье ест меньше, чем все молодые люди, которых я когда-либо видела, – сказала она.
– Я усиленно работаю, – сказал Эндрюс, вспыхнув.
– Но, если вы работаете, вы должны много кушать, очень много.
– А если денег мало? – спросил Эндрюс, улыбаясь.
Что-то, мелькнувшее на минуту в ее жестоком, проницательном взгляде, испугало его.
– Здесь немного народу, месье, но вы увидите, что будет в базарный день… Месье угодно что-нибудь на десерт?
– Сыр и кофе.
– Больше ничего? Теперь сезон земляники.
– Больше ничего, благодарю вас.
Вернувшись и принеся сыр, госпожа Бонкур сказала:
– У меня раз были здесь американцы, месье. Хорошее было времечко, нечего сказать. Они были дезертиры. Они ушли, ничего не заплатив, в сопровождении жандармов. Я надеюсь, что их поймали и послали на фронт, этих бездельников.
– Всякие бывают американцы, – сказал Эндрюс глухим голосом; он злился на себя за то, что у него так сильно билось сердце. – Ну, я пойду пройтись. До свиданья!
– Месье идет погулять? Желаю много удовольствия, месье. До свиданья, мсье! – Монотонный голос госпожи Бонкур несся ему вслед.
Немного раньше четырех Эндрюс постучался к Родам. Он слышал, как внутри лаял Санто, маленький черный с каштановым терьер. Госпожа Род сама отперла ему дверь.
– А, это вы? – сказала она. – Заходите, будем пить чай. Хорошо шла сегодня работа?
– А Женевьева? – пробормотал Эндрюс.
– Она уехала кататься на автомобиле со знакомыми… Она оставила вам записку. Вон там, на чайном столе!
Он поддерживал разговор, задавал вопросы, отвечал, клал в рот куски кекса и делал все это в каком-то густом тумане.
«Жан! Я думала о том, каким образом помочь вам. Вы должны уехать в нейтральное государство. Почему вы не поговорили сначала со мной, прежде чем отрезать себе все пути к возвращению? Я буду дома завтра в это же время. Ваша Ж. Р.».
– Вас не побеспокоит, если я поиграю несколько минут на рояле, мадам Род? – вдруг спросил Эндрюс.
– Нет, пожалуйста. Мы придем потом и будем вас слушать.
Только выйдя из комнаты, он сообразил, что разговаривал не только с мадам Род, но и с двумя кузинами.
За роялем он забыл обо всем, и к нему снова вернулось настроение, полное какой-то смутной радости. Он нашел в кармане бумагу и карандаш и стал играть ту тему, которая пришла ему в голову, когда он мыл окна, стоя наверху складной лестницы в учебном лагере. Он аранжировал ее, формулировал, забыв обо всем, погруженный в ритмы и каденции.
Когда он кончил работать, было почти темно. Женевьева Род, с головой, окутанной вуалью, стояла у итальянского окна, выходящего в сад.
– Я слушаю вас, – сказала она. – Продолжайте!
– Я кончил. Как покатались?
– Я люблю автомобили. Нечасто выпадает случай покататься.
– Нечасто также выпадает на мою долю случай поговорить с вами наедине! – воскликнул с горечью Эндрюс.
– Вы, кажется, думаете, что имеете право собственности на меня? Я ненавижу это, никто не имеет прав на меня!
Она говорила так, как будто не первый раз повторяла про себя эту фразу.
Он встал со своего места и, подойдя к окну, облокотился на него рядом с Женевьевой.
– Разве вы изменили свое отношение ко мне, Женевьева, узнав, что я стал дезертиром?
– Нет, конечно, нет, – поспешила она ответить.
– Я думаю, что да, Женевьева. Что вы хотите, чтобы я сделал? Не думаете ли вы, что я должен сдаться? Один человек, которого я знал в Париже, сдался, но он не снимал формы. По-видимому, это меняет дело. Он был славный малый. Его звали Эл, он был из Сан-Франциско. У него были сильные нервы – он сам отрезал себе мизинец, когда его рука была раздроблена товарным вагоном.
– О нет, нет! О, это так ужасно! А вы будете великим композитором, я в этом уверена!
– В самом деле, буду? Та вещь, над которой я работаю сейчас, лучше всех тех мелочей, которые я писал до сих пор, – я это знаю.
– О да, но вам нужно будет учиться, чтобы стать известным.
– Если я смогу продержаться шесть месяцев – я спасен. Армия уйдет. Я не верю, что они будут выдавать дезертиров.
– Да, но позор этого… И эта опасность быть пойманным в течение всего этого времени…
– Я стыжусь многих поступков в своей жизни, Женевьева, но этим я скорее горжусь.
– Но разве вы не можете понять, что другие люди не разделяют ваших представлений о свободе личности?
– Мне нужно идти, Женевьева.
– Вы должны скоро прийти опять.
– На днях…
Когда он вышел на дорогу с пачкой измятой нотной бумаги в руке, были уже сумерки. Дул ветер. Небо было покрыто красными облаками, предвестниками бури; между ними были промежутки светло-красного и опалового цвета. Несколько капель дождя упали вместе с ветром, шелестевшим в широких листьях лип и поднявшим волны в полях пшеницы, как на море; река казалась совсем черной среди розоватых песчаных берегов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55