Прицепной вагон вихлялся, как хвост утки, когда трамвай усиливал ход.
Он вспомнил свою последнюю поездку в этом самом трамвае с Жанной и грустно пожалел, что не смог влюбиться в нее и забыть себя, и военную службу, и все на свете в безумной, романтической любви.
Когда он вышел из трамвая в Сен-Жермене, то перестал формулировать свои мысли – тупое отчаяние билось в нем, как нарывающая рана.
Он некоторое время сидел в кафе против дворца, разглядывая легкие красные стены, тяжелые окна в каменной оправе, приветливые башни и трубы, поднимавшиеся над классической балюстрадой с громадными урнами по краям крыши. Парк через высокую железную решетку казался наполненным бурыми и бледными штрихами весенних новых листьев. Действительно ли они жили более ярко, люди Ренессанса? Эндрюс почти видел мужчин в шляпах с перьями, в коротких плащах, в изысканных мантиях, бродивших с рукой на рукоятке меча по тихому скверу перед воротами дворца. И он подумал о внезапном, великом вихре свободы, который пронесся из Италии, обращая в прах догмы и рабство. Современный мир казался, по сравнению с ним, жалким и скудным. Люди словно съежились, уменьшились ростом перед величием изобретенных ими механических изделий. Микеланджело, да Винчи, Аретино, Аллини… Будут ли еще когда-нибудь властвовать так над миром сильные личности? Теперь все идет к скоплению и прессовке масс; люди уподобились муравьям. Может быть, неизбежно, чтобы массы все глубже и глубже погружались в рабство. Что бы ни победило – тирания сверху или самопроизвольная организация снизу, – для индивидуальности места нет!
Он прошел через ворота в парк, украшенный цветочными клумбами, где цвели анютины глазки. Сквозь темные ряды стволов вязов просвечивало блестящее небо; кое-где на его фоне выступала зеленая от плесени статуя. В конце одной из аллей он вышел на террасу. За тяжелыми извивами узора железной балюстрады расстилались поля, бледно-зеленые, переходившие в голубое у горизонта, с пятнами розовых и темно-серых домов, перерезанные железнодорожными путями. У его ног Сена блестела, как изогнутое лезвие меча.
Он прошел по террасе большими шагами и свернул на дорогу, ведущую в лес, забывая о приливе крови, вызванном во всем его теле быстрой ходьбой, однообразную сутолоку своих мыслей. Он шел среди шуршащего молчания леса, где мох на северной стороне древесных стволов был изумрудно-зеленый и сквозь лавандовое кружево ветвей просвечивало нежно-серое небо. Зеленый сучковатый лес напомнил ему первое действие «Пелеаса». В расстегнутой шинели, с открытым воротом рубашки, с руками, глубоко засунутыми в карманы, он шел, посвистывая, как школьник.
Через час он вышел из леса на большую дорогу и оказался идущим рядом с двуколкой, которая ехала вровень с ним, как он ни старался перегнать ее. Спустя некоторое время из двуколки высунулся юноша.
– Эй, американец, подвезти, что ли?
– А куда вы едете?
– В Конфлан Сент-Онорин.
– Где это?
Мальчик неопределенно махнул рукой по направлению к голове лошади.
– Ладно, – сказал Эндрюс.
– Здесь картошка, – сказал мальчик, – устройтесь поудобнее.
Эндрюс предложил ему папироску; тот взял ее грязными пальцами. У него было широкое лицо, красные щеки и грубоватые черты. Колючие рыжевато-каштановые волосы вылезли из-под берета, забрызганного грязью.
– Куда, вы сказали, едете?
– В Конфлан Сент-Онорин. Глупости все эти святые, правда?
Эндрюс засмеялся.
– А куда вы направляетесь? – спросил юноша.
– Не знаю. Я гулял.
Юноша нагнулся к Эндрюсу и шепнул ему на ухо:
– Дезертир?
– Нет. У меня свободный день, и я хотел побыть в деревне.
– Я только подумал, что, если вы дезертир, я, может быть, сумею помочь вам. Глупо быть солдатом. Подлая жизнь. Вы любите деревню? Я тоже. Но это какая же деревня? Чепуха! Я сам нездешний. Я из Бретани. Там у нас настоящая деревня. Здесь можно задохнуться, близ Парижа: так много людей, так много домов.
– Мне все здесь кажется чудесным.
– Это оттого, что вы солдат. Везде лучше, чем в казармах. Что? Подлая эта жизнь солдатская! Я никогда не буду солдатом. Я поступлю во флот, в торговый флот; и тогда, если мне придется отбывать повинность, я ее отбуду на море. Я думаю, что это интереснее. Там больше свободы. И море… Мы, бретонцы, знаете ли, умираем либо от моря, либо от алкоголя.
Они засмеялись.
– Вы давно живете в этих краях? – спросил Эндрюс.
– Шесть месяцев. Тоска эта работа на ферме. Я старший в артели, работаем в фруктовом саду. У меня брат в море, на паруснике. Когда он вернется в Бордо, я поступлю на тот же корабль.
– И куда вы направитесь?
– В Южную Америку, в Перу… Почем я знаю?
– Я был бы не прочь отправиться в плавание на паруснике, – сказал Эндрюс.
– Вы тоже хотели бы? Это очень интересно – путешествовать, видеть новые страны. А может быть, я там где-нибудь и останусь.
– Где?
– Почем я знаю? Где мне понравится. Очень скверная жизнь в Европе.
– Здесь задыхаешься, – сказал Эндрюс медленно. – Все эти разные народы, эта ненависть… но все же жизнь здесь прекрасна. Жизнь безобразна в Америке.
– Выпьем? Вот трактир!
Юноша соскочил с тележки и привязал лошадь к дереву. Они вошли в маленькую винную лавку с прилавком и квадратным дубовым столом.
– Вы не опоздаете? – спросил Эндрюс.
– Мне все равно. Я люблю болтать, а вы?
– Да, конечно.
Они заказали вина старухе в зеленом переднике; у нее были три желтых зуба, и они вылезали у нее изо рта, когда она говорила.
– Я ничего не ел, – сказал Эндрюс.
– Подождите минуту… – Мальчик подбежал к тележке и, вернувшись с парусиновым мешком, вынул из него полхлеба и немного сыру.
– Меня зовут Марсель, – сказал мальчик, после того как они просидели некоторое время, потягивая вино.
– А меня Жан, Жан Андре.
– У меня брат Жан, а моего отца зовут Андре. Это забавно, правда?
– Это, должно быть, великолепное дело – работать во фруктовом саду, – сказал Эндрюс, пережевывая хлеб с сыром.
– Хорошо платят. Но устаешь – все время на одном месте. Это не то, что в Бретани… – Марсель сделал паузу; он сидел, слегка раскачиваясь на стуле и удерживая его между ног. Странный блеск показался в его серых глазах. – Там, – продолжал он мягким голосом, – так тихо в полях, и с каждого холма вы видите море. Мне это нравится, а вам? – Он с улыбкой обратился к Эндрюсу.
– Вы счастливец, вы свободны, – с горечью сказал Эндрюс; ему казалось, что он расплачется.
– Но ведь вас скоро демобилизуют; бойня окончилась. Вы вернетесь домой к вашей семье. Это будет хорошо, а?
– Не знаю. Хотелось бы еще куда-нибудь дальше.
– А что бы вы хотели?
Шел мелкий дождь. Они забрались на мешки с картофелем, и лошадь двинулась неровной рысцой; ее худые коричневые бока слегка блестели от дождя.
– Вы часто бываете в этих краях? – спросил Марсель.
– Буду часто бывать. Это самое лучшее место около Парижа.
– Как-нибудь в воскресенье приезжайте, и мы с вами все обойдем. Дворец великолепный. А потом здесь находится Мальмезон, где император жил с императрицей Жозефиной.
Эндрюс вспомнил вдруг открытку Жанны. Сегодня среда. Он представил себе ее темную фигуру посреди толпы на тротуаре напротив кафе «Роган». Конечно, так и должно было кончиться. Отчаяние, почти сладостное в своем бессилии, охватило его.
– А девушки? – неожиданно спросил он Марселя. – Хорошенькие в этих краях?
Марсель пожал плечами.
– В женщинах нет недостатка, если у человека есть деньги, – сказал он.
Эндрюс почувствовал какой-то стыд, сам точно не зная отчего.
– Мой брат пишет, что в Южной Америке женщины очень смуглые и страстные, – прибавил Марсель с задумчивой улыбкой. – Путешествовать и читать книги – вот что я люблю. Но, смотрите, если вы хотите поймать обратный поезд в Париж… – Марсель остановил лошадь. – Если вы хотите сесть на поезд, вы должны пересечь это поле по пешеходной тропинке и держаться дороги налево, пока не дойдете до реки. Там перевозчик. Город называется Герблэ, и там есть вокзал. Каждое воскресенье до двенадцати вы найдете меня в третьем номере по улице Епископов. Приезжайте, и мы погуляем вместе.
Они обменялись рукопожатием, и Эндрюс пошел по влажным полям. Что-то удивительно милое и грустное, в чем он не мог разобраться, осталось в его душе от болтовни Марселя. Где-то, за пределами всего, он чувствовал грандиозные, свободные ритмы моря.
Потом он подумал о комендантском управлении в это утро, о своей собственной худощавой фигуре в зеркалах, повторяемой до бесконечности, стоявшей беспомощно и смиренно перед блестящим письменным столом красного дерева. Даже среди этих полей, где влажная земля словно вздымалась от напора новых ростков, он не был свободным.
В этих учреждениях, с белыми мраморными залами, наполненными звоном офицерских каблуков, находилась в указателях и грудах бумаги, исписанной на пишущей машинке, его настоящая личность, которую они могли при желании убить; его личность находилась под именем и номером в списках с миллионами других имен и других номеров. Его чувствующее тело, полное возможностей, надежд и желаний, было только бледным призраком, зависевшим от другого «я», страдавшим и раболепствовавшим за него. Он не мог выбросить из головы свой собственный образ, худощавый, в плохо сидящем мундире, повторяемый до бесконечности в двух зеркалах выбеленной приемной майора.
Вдруг сквозь голые тополя он увидел Сену.
Он побежал вдоль дороги, то и дело шлепая по блестящим лужам, пока не добрался до пристани.
Река была очень широкая, серебристая, покрытая бледно-зелеными, фиолетовыми и соломенного цвета полосами от вечернего неба. Напротив находились голые тополя, а за ними группы светло-желтых домов, поднимавшихся по зеленому холму к церкви; все это отражалось вверх ногами в полосатой реке.
Река была полноводная и вздымалась над своими берегами, как вода выливается через край переполненного стакана. Из воды доносился шелестящий, плавный звук, который поднимался и падал в спокойном ритме в ушах Эндрюса. Эндрюс все забыл в огромной волне музыки, которая бурно поднялась в нем, разливаясь вместе с горячей кровью по его венам, наполняя вместе с разноцветными полосами реки и неба его глаза, вместе с ритмами текущей реки – его уши.
V
– Да, я уехал без паспорта, – сказал Эндрюс, смеясь.
– Вот потеха! – воскликнула Женевьева. – Но как-никак они ничего не могут вам сделать. Шартр так близко, у самых ворот Парижа.
Они были одни в купе. Поезд отошел от станции и проходил предместьями, где зелень распускались в садах и фруктовые деревья пенились над красными кирпичными стенами среди вилл, похожих на коробки.
– Как-никак, – сказал Эндрюс, – нельзя было пропустить этот случай.
– Это, наверно, одно из самых забавных положений – страх солдата перед проверкой. Интересно, Дамокл наслаждался своим мечом? Как вы думаете?
Они засмеялись.
– Мама очень сомневалась, боялась отпустить меня одну с вами. Она такая прелесть! Хочет быть современной и либеральной, но всегда пугается в последнюю минуту. А моя тетка подумает, когда мы появимся, что наступило светопреставление.
Они проехали через несколько туннелей и, когда поезд остановился в Севре, увидели мельком долину Сены, где голубой туман покрывал паутиной нежную зелень новых листьев. Потом поезд вышел на широкие равнины, покрытые серо-зеленым мерцанием молодого овса и золотисто-зелеными полями пшеницы; пурпуровый туман застилал горизонт. Синяя тень поезда бежала с ними рядом через траву н заборы.
– Как прекрасно ехать из города по этой дороге рано Утром! У вашей тетушки есть рояль?
– Да, очень старый и дребезжащий.
– Мне интересно было бы сыграть вам все, что я написал из «Царицы Савской», – вы всегда даете мне такие полезные указания.
– Потому что это меня интересует. Я думаю, что вы создадите со временем что-нибудь очень крупное.
Эндрюс пожал плечами.
Они сидели молча; в ушах его гудел прерывистый ритм колес по рельсам; они иногда украдкой взглядывали друг на друга. За окном поля и изгороди, пятна цветущих растений и тополя в легкой зеленой пудре развертывались перед ними, как лента, за мельканием телеграфных столбов и зигзагообразной проволоки, на которую солнце бросало искры красной меди. Эндрюс вдруг заметил, что медный блеск на телеграфной проволоке такой же, как искры в волосах Женевьевы.
Берениса, Артемизия, Арсиноя… Эти имена застряли у него в памяти. И, смотря из окна на длинные извивы телеграфной проволоки, которая будто поднималась и опускалась, когда они скользили мимо, он мог представить себе ее лицо, с большими светло-карими глазами, маленьким ртом и широким гладким лбом, застывшее в виде живописи восковыми красками на саркофаге какой-нибудь александрийской девушки.
– Скажите мне, – спросила она, – когда вы начали писать музыку?
Эндрюс откинул светлые беспорядочные пряди волос, упавшие на его лоб.
– Никак я забыл пригладить волосы сегодня утром, – сказал он. – Вы видите, как я был взволнован мыслью поехать с вами в Шартр?
Они засмеялись.
– Моя мать учила меня играть на рояле, когда я был совсем маленьким, – продолжал он серьезным тоном. – Мы с ней жили одни в старом доме, принадлежавшем ее семье, в Вирджинии. Как это непохоже было на все, что мы когда-либо переживали! В Европе невозможно жить так уединенно, как мы жили в Виргинии. Моя мать была очень несчастна… У нее была ужасно неудачная жизнь. Такое безутешное, безнадежное страдание выпадает только на женскую долю. Она рассказывала мне сказки, а я сочинял на них маленькие мелодии, и на всякие другие темы также. Самый большой успех, – он засмеялся, – пришелся на долю одуванчика… Я очень хорошо помню, как мама оттопыривала губы, когда наклонялась над письменным столом. Она была очень высокого роста, а в нашей старой гостиной было очень темно, и ей приходилось сильно наклоняться, чтобы видеть. Она проводила часы, красиво переписывая мои мелодии. Моя мать – единственный человек, когда-либо действительно имевший значение в моей жизни. Но мне страшно недостает технической подготовки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55