Он стоял у руля, в то время как все другие спустились вниз обедать. Серебристая вода была испещрена бледно-зелеными пятнами. По обе стороны бежали голубовато-зеленые берега, поросшие молодыми тополями. Небо было блестящего серого цвета и все усеяно пятнами, как птичье яйцо. Вода шипела у руля. Все это успокаивало его, как глубокий сон. И, однако, все это казалось только завесой, скрывающей другой, реальный мир, в котором люди стояли бесконечными рядами и маршировали шагами одинаковой длины по засеянному полю, носили одинаковую одежду и одинаково раболепствовали перед одной и той же иерархией лакированных поясов и лакированных обмоток и фуражек с твердыми козырьками, имевших пребывание в обширных канцеляриях, набитых личными карточками и картонными каталогами, – мир, наполненный маршировкой, в котором холодные голоса произносят: «Научите его, как нужно отдавать честь!»
Ум Эндрюса, как запутавшаяся в тенетах птица, старался освободиться от этого видения. Он стал думать о столе в своей парижской комнате, с кипой нотной бумаги, и почувствовал, что ему не нужно ничего на свете, кроме возможности работать. Безразлично, что ожидает его, только бы он имел время соткать узор из спутанных обрывков музыкальных звуков, которые наполняли его, как кровь наполняет сосуды.
Он стоял, навалившись на руль, глядя на голубовато-зеленые тополя, проплывавшие мимо, отражавшиеся то тут, то там в зеркальной поверхности реки, чувствуя, как сырой, речной ветер играет его рваной рубашкой, – и без единой мысли в голове.
Через некоторое время старик вышел из каюты с покрасневшим лицом, пуская облака дыма из своей трубки.
– Ну, молодой человек, идите вниз есть, – сказал он.
Эндрюс лежал на палубе, растянувшись на животе и опираясь подбородком на руки.
Баржа была причалена к берегу в числе многих других барж. Позади него маленькая косматая собачонка свирепо лаяла на усатого ублюдка, стоявшего на берегу. Было почти темно, и сквозь перламутровый туман реки светились красные круги от огней в тавернах. Молодой месяц, окутанный дымкой, плыл позади тополей. В круг его безнадежных мыслей вкралось воспоминание о Малыше. Он продал «форд» за пятьсот франков, сошелся с человеком, укравшим поезд с амуницией, и хотел писать сценарии для итальянских фильмов. Никакая война не может так принизить человека, как все это. Эндрюс улыбнулся, глядя в черные воды реки. Странно, что Малыш, может быть, умер, а он, Джон Эндрюс, жив и свободен.
«Во имя Бога, будь же мужчиной», – сказал он самому себе и встал на ноги.
У дверей каюты Розалина играла с попугаем.
– Поцелуй меня, Коко, – говорила она разнеженным голосом, – только один маленький поцелуй. Только один маленький поцелуй для Розалины, бедной маленькой Розалины.
Попугай, которого Эндрюс едва мог различить в сумерках, наклонился к ней, распустил свои перья и издавал короткие клохчущие звуки.
Взгляд Розалины упал на Эндрюса.
– Ах, а я думала, что вы пошли пьянствовать со стариком! – воскликнула она.
– Нет, я оставался здесь.
– Вам нравится эта жизнь?
Розалина посадила попугая обратно на его жердочку; он раскачивался из стороны в сторону, протестующе крича: «Буржуа на фонари, черт возьми!» Они оба засмеялись.
– О, это, наверно, чудесная жизнь! Баржа кажется раем после армии.
– Но они хорошо платят вам, американцам?
– Семь франков в день.
– Это роскошно!
– И круглые сутки тебя муштруют.
– Но у вас нет никаких расходов… это чистая прибыль… Вы, мужчины, очень странные. Старик тоже такой. Нам здесь хорошо вдвоем, не правда ли, Жан?
Эндрюс не ответил. Он думал о том, что сказала бы Женевьева Род, если бы узнала, что он дезертир.
– Я ненавижу ее… Она такая грязная, холодная и жалкая зимой, – продолжала Розалина. – Я была бы рада увидеть их на дне реки, все эти баржи… А парижские женщины… Вы хорошо проводили с ними время?
– Я знал только одну. Я очень мало знаю женщин.
– И все же любовь прекрасная вещь, не правда ли?
Они сидели на носу баржи на перилах. Розалина села с ним рядом так, что нога ее вплотную касалась ноги Эндрюса.
Образ Женевьевы Род все более и более оживал в его воображении. Он вспоминал все сказанные ею слова, интонации ее голоса, неумелую манеру разливать чай, ее светло-карие глаза, широко открытые на мир, как у женщины на расписанной мумии из могилы в Фаюме.
– Мать сидит тут у одной старухи. Они большие друзья. Она вернется домой не раньше, как через два часа, – сказала Розалина.
– Она принесет мне костюм, да?
– Но вы хороши и в этом.
– Ведь это платье вашего отца.
– Так что же?
– Я скоро должен вернуться в Париж. Мне нужно там кое-кого повидать.
– Женщину?
Эндрюс кивнул головой.
– Она не так уж плоха, эта жизнь на барже. Я только одинока здесь, потому что мне надоели старики. Поэтому я говорю о ней с таким отвращением. Мы могли бы славно проводить время вдвоем, если бы вы остались у нас на некоторое время.
Розалина склонила голову ему на плечо и неловко положила свою руку на его ладонь.
– Какие холодные эти американцы, – пробормотала она, лениво усмехаясь.
Эндрюс чувствовал, как ее волосы щекочут его щеку.
– Нет, по чести, на барже живется недурно. Единственное, что на реке нет никого, кроме стариков. Это не жизнь – быть все время со стариками… Я хочу пользоваться молодостью.
Она прижалась лицом к его щеке. Он мог чувствовать на своем лице ее горячее дыхание.
– В конце концов, так приятно дремать летом на палубе, такой теплой от солнца, и видеть, как деревья, поля и маленькие домики плывут мимо по обеим сторонам реки… Если бы только не было так много стариков… Все молодые люди ушли в города. Я ненавижу стариков – они такие грязные и неповоротливые. Мы не должны губить свою молодость, не правда ли?
Эндрюс встал.
– В чем дело? – резко воскликнула она.
– Розалина, – проговорил Эндрюс тихим, мягким тоном, – я могу думать только о том, чтобы уехать в Париж.
– О, парижская женщина, – пренебрежительно промолвила Розалина. – Но сейчас в чем же дело? Ее ведь нет здесь сейчас.
– Я не знаю… Может быть, я никогда не увижу ее снова, – проговорил Эндрюс.
– Вы глупы. Вы должны наслаждаться в этой жизни, когда представляется случай. К тому же вы дезертир. Они во всякую минуту могут поймать вас и расстрелять.
– О, я знаю это, вы правы. Вы правы. Но я не из таких людей. Вот и все.
– Она, должно быть, очень любит вас, ваша маленькая парижанка?
– Я никогда не прикасался к ней.
Розалина откинула голову назад и расхохоталась.
– Но ведь вы не больны! Нет? – воскликнула она.
– Может быть, я очень живо все вспоминаю – вот и все… Во всяком случае, я дурак, Розалина, потому что вы – хорошенькая девушка.
На доске, соединявшей баржу с берегом, послышались шага. С шалью на голове и с большим узлом под мышкой старуха шла к ним, тяжело дыша от одышки. Она смотрела то на одного, то на другого, стараясь рассмотреть в темноте их лица.
– Это опасно… так… молодость… – бормотала она среди приступов одышки.
– Нашли мне костюм? – спросил Эндрюс.
– Да. Из ваших денег осталось сорок пять франков; я вычла за еду и все остальное. Вы согласны?
– Очень вам благодарен за хлопоты.
– Не стоит благодарности, вы заплатили за них, – сказала старуха; она передала ему узел. – Здесь ваше платье и сорок пять франков. Если хотите, я скажу вам точно, сколько стоит каждая вещь.
Надевая новый непривычный костюм, он почувствовал вдруг прилив силы и бодрости. Старуха купила ему штаны из бумажного бархата, дешевые матерчатые башмаки, синюю бумажную рубашку, шерстяные носки и подержанный люстриновый пиджак. Когда он вышел на палубу, она поднесла фонарь, чтобы оглядеть его.
– Разве не хорошо он выглядит? Совершенный француз, – сказала она.
Розалина отвернулась, ничего не ответив. Немного погодя она взяла жердочку и унесла вниз сонно качавшегося на перекладинке попугая.
– Буржуа на фонари, черт возьми! – раздался голос старика с берега.
– Он пьян как свинья, – проворчала старуха.
На одном конце доски показалась качающаяся тень, стоявшая в полосе света, лившегося из домов за тополями.
Эндрюс протянул руку, чтобы поддержать старика, когда он всходил на баржу.
Старик прислонился к каюте.
– Не кричи на меня, дорогая, – говорил он, повиснув одной рукой на шее Эндрюса, а другой неуверенно махая в сторону старухи. – Я нашел товарища для маленького американца.
– Что такое? – сказал резко Эндрюс. Его губы стали сразу сухими от страха. Ногти его впились в холодные ладони рук.
– Я нашел для вас другого американца, – сказал старик значительным тоном. – Вот он идет.
Вторая тень показалась на конце сходней.
– Буржуа на фонари, черт возьми! – воскликнул старик.
Эндрюс осторожно отошел на другую сторону баржи. Все мускулы его дрожали. Суровый голос в его душе твердил ему: «Утопись, утопись! Тогда они не поймают тебя». Человек стоял на конце доски. Эндрюс различил в лучах света, горевшего позади тополей, военную форму. «Боже мой, если бы только у меня был револьвер», – думал он.
– Где же ты, товарищ? – послышался голос американца.
Человек двинулся к нему через палубу. Эндрюс стоял, и каждый его мускул дрожал.
– Ну! Эге! Вы сняли форму? Я ведь не полевой жандарм! Руку! – Он протянул свою.
Эндрюс нерешительно подал руку, не трогаясь со своего места у борта.
– Видишь ли, товарищ, это было чертовски глупо с твоей стороны снять форму. Ты не можешь ее достать? Если они поймают тебя в таком виде, ты можешь заплатить своей головой, мой мальчик.
– Я не могу ничего сделать. С этим уже кончено.
– Черт, ты все думаешь, что я из полевой жандармерии? Клянусь, что нет. Может быть, ты сам жандарм? Боже мой, это ад – такая жизнь. Никто никому не верит.
– Ты из какой части?
– Я пришел предупредить тебя: этот старый лягушатник налимонился в кабачке и стал болтать, что он-де анархист и все такое, и у него на барже прячется дезертир-американец, тоже анархист… Ну, я сказал себе: «Этот молодец пропадет ни за понюшку табаку». Я стал поддакивать старой лягушке и навязался идти с ним: повидать, мол, хочу товарища. Ну-с, а теперь я полагаю, нам лучше обоим будет убраться поскорее из этого ковчега.
– Ясное дело! Мне очень жаль, что я был так подозрителен. Я обалдел от страха, когда увидал тебя на сходнях.
– Но зачем ты снял форму?
– Пойдем, по дороге обсудим все. Я тебе расскажу, как это было.
Эндрюс пожал руки старику и старухе. Розалина скрылась.
– Спокойной ночи! Благодарю вас! – сказал он и пошел за американцем по сходням.
Когда они шли по дороге, они слышали, как старик орал во все горло: «Буржуа на фонари, черт возьми!»
– Меня зовут Эдди Чемберс, – сказал американец.
– А меня – Джон Эндрюс.
– Как давно ты убежал?
– Два дня.
Эдди свистнул.
– Я удрал из дисциплинарного батальона в Париже. Они поймали меня в Шартре без паспорта.
– Ну а я уже больше месяца. Ты был в пехоте?
– Да. Я был в университетской команде в Париже, когда меня взяли. Но я не имел возможности объясниться. Мне не дали сказать ни одного слова. Меня пригнали в батальон без всякого суда. Был когда-нибудь в дисциплинарке?
– Нет, славу Богу, они пока меня не сцапали.
Они быстро шли по прямой дороге, пересекавшей равнину, под усыпанным звездами небом.
– Вчера было восемь недель, как я в отсутствии. Что ты на это скажешь? – сказал Эдди. – Видишь ли, дело было так. Часть, в которой я был, отправили домой, когда я лежал в госпитале, а проклятые черти записали меня в класс А и хотели послать в оккупационную армию. Боже мой, я чуть не сдох от злости: попасть в новую часть, где я никого не знаю, когда все мои товарищи в это время дуют через океан домой, с оркестрами, с комитетами для их приема, с девушками, награждающими их поцелуями и всякой всячиной… Куда ты направляешься?
– В Париж.
– Ну, я тебе не попутчик. Рискованно.
– Но у меня там есть друзья. Я там могу достать денег.
– А вот у меня нет ни одного друга на всем свете… Я жалею, что не пошел в эту проклятую оккупационную армию.
– Чем ты занимался дома?
– Плотник.
– Но, чудак, с таким ремеслом ты повсюду можешь иметь заработок.
– Ты чертовски прав, мог бы, если бы мне не приходилось прятаться в норе, как кролику. Если бы я мог попасть в страну, где мог бы ходить свободно, как человек, я не попал бы в такое проклятое положение. Если армия когда-нибудь уйдет отсюда, а с ней вместе и военная полиция, я смогу заняться работой в каком-нибудь маленьком городишке. Я говорю довольно хорошо. Я мог бы жениться на французской девушке и стать настоящим лягушатником. После всего, чем меня угостили в армии, я не хочу больше иметь ничего общего с проклятой Америкой. Демократия! – Он отхаркался и сердито сплюнул на дорогу.
Они продолжали путь молча.
Эндрюс глядел на небо, выискивая среди сверкающего множества звезд знакомые созвездия.
– Почему ты не попробуешь пробраться в Испанию или Италию? – спросил он через некоторое время.
– Не знаю языка. Нет, я отправлюсь в Шотландию.
– А что ты там будешь делать?
– Почем я знаю! Буду жить, как сумею. Что может делать человек, когда он не смеет нос высунуть на улицу?
– Во всяком случае, ты чувствуешь, что можешь сам располагать собой! – пылко воскликнул Эндрюс.
– Подожди, пока не пробудешь месяца два в таком положения, мальчик, и ты будешь думать так же, как я… Армия – это ад, пока в ней находишься; но это ад в тысячу раз худший, если ты ушел из нее незаконным способом.
– Однако уже поздно…
– Надо найти стог сена для ночлега…
– Все было бы иначе, если бы у меня не было там друзей, – внезапно высказался Эндрюс.
– Спутался, видно, с девушкой? – спросил с иронией Эдди.
– Да. Дело в том, что мы очень хорошо ладили друг с другом, помимо всего остального.
Эдди фыркнул.
Они шли быстро и долго не говорили ни слова; шаги их звонко раздавались по твердой дороге, небесный купол сиял над их головами. Из канав раздавались пронзительные монотонные голоса жаб.
В первый раз за все эти месяцы Эндрюс почувствовал, как им овладевает радостная жажда приключений. Ритм трех зеленых всадников, который должен быть прелюдией к «Царице Савской», проносился в его голове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55