В моей голове нет музыки. Конечно, я чувствую ее, но, должно быть, так же, как столы и стулья в этой комнате, после всего, что они слышали.
Эндрюс начал играть. Не оборачиваясь на нее, он чувствовал, что ее глаза устремлены на него, что она стояла за ним, напряженно слушая. Ее рука коснулась его плеча. Он перестал играть.
– О, мне ужасно жаль! – сказала она.
– Ничего. Я кончил.
– Вы играли что-то свое?
– Вы когда-нибудь читали «Искушение Святого Антония»? – спросил он тихим голосом.
– Флобера?
– Да.
– Это не из лучших его вещей. Впрочем, очень интересная, хотя и неудачная попытка.
Эндрюс с трудом поднялся от рояля, сдерживая раздражение. Он подошел к госпоже Род.
– Вы меня извините, – сказал он, – я сегодня занят. Обрей, я тебя не тащу с собой. Я опоздал. Мне придется бежать.
– Милости просим к нам.
– Благодарю вас, – буркнул Эндрюс.
Женевьева Род проводила его до дверей.
– Нам надо получше познакомиться друг с другом, – сказала она. – Мне понравилась ваша манера неожиданно срываться с места.
Эндрюс вспыхнул.
– Я плохо воспитан, – сказал он, пожимая ее тонкую, холодную руку. – Вы, французы, должны всегда помнить, что мы варвары… Некоторые из нас – раскаивающиеся варвары, я – нет!
Она засмеялась, а Эндрюс пробежал вниз по лестнице и вышел на серо-голубые улицы, где фонари расцветали фиолетовым цветом. У него было смутное чувство, что он разыграл дурака, и это заставляло его терзаться бессильной злобой. Он прошел большими шагами через улицы левого берега, наполненные людьми, возвращавшимися домой с работы, и направился к маленькой винной лавке на набережной Де-ла-Турнель.
Это было парижское воскресное утро. Старухи в черных шалях шли в церковь Сент-Этьен-дю-Мои. Каждый раз, когда открывалась обитая кожей дверь, оттуда в утренний воздух проникала струя фимиама. Три голубя разгуливали на мостовой, с важным видом выставляя свои коралловые ножки. Остроконечный фасад церкви, ее стройные колокольня и купол бросали голубоватые тени в сквер напротив, а тени, которые влачили за собой старухи, пропадали, когда они сворачивали, ковыляя, к церкви. Противоположная часть сквера, решетка Пантеона и его высокая коричневато-серая стена были облиты унылым, оранжевым солнечным светом.
Эндрюс гулял взад и вперед мимо церкви, рассматривая небо, голубей, фасад библиотеки Святой Женевьевы и редких людей, проходивших в конце сквера; он отмечал с тихим удовольствием формы и краски, маленькие комичные сценки, упиваясь всем этим почти безмятежно. Он чувствовал, что его музыка развивается, с тех пор как он проводит весь день напролет, без всяких помех, в ее ритмах; его мысли и пальцы становились гибкими. Твердые контуры, которые облепили его мозг, начинали смягчаться. Разгуливая взад и вперед перед церковью и поджидая Жанну, он составил инвентарь своего душевного состояния: он чувствовал себя вполне счастливым.
– Ну?
Жанна подошла к нему сзади. Они побежали как дети, держась за руки, через солнечный сквер.
– Я еще не пил кофе, – сказал Эндрюс.
– Как, вы, значит, поздно встаете! Но вы не получите кофе раньше, чем мы доберемся до Заставы Майо, Жан.
– Почему нет?
– Потому что я говорю «нельзя».
– Но это жестокость.
– Это недолго.
– Но я умираю от голода. Я скончаюсь на ваших руках.
– Как вы не понимаете! Когда мы доедем до Заставы Майо, мы будем вдали от вашей жизни и моей. День будет принадлежать нам. Не надо искушать судьбу.
– Смешная девочка…
Метро не было переполнено. Эндрюс и Жанна сидели друг против друга не разговаривая. Эндрюс смотрел на ее руки, лежавшие свободно у нее на коленях, маленькие, заработавшиеся руки; кожа на кончиках пальцев местами потрескалась и поцарапалась, ногти были подстрижены неровно. Она вдруг поймала его взгляд. Он вспыхнул, а она сказала весело:
– Что ж, мы все когда-нибудь будем богаты, как принцы и принцессы в сказках.
Они оба засмеялись.
Когда они вышли из вагона, он робко обнял ее за талию. Она не носила корсета. Его пальцы задрожали, почувствовав под платьем ее гладкую кожу. Его охватил какой-то страх, и он отвел свою руку.
– Теперь, – спокойно сказала она, когда они вышли на широкую, освещенную солнцем аллею, – вы можете заказать себе сколько хотите кофе со сливками.
– Вы тоже выпьете.
– Зачем такая расточительность? Я уже позавтракала.
– Я буду расточительным весь день. Я не знаю точно почему, но я очень счастлив. Давайте есть бриоши.
– Дорогой мой, только спекулянты могут есть в наше время бриоши!
Они вошли в кондитерскую. Пожилая женщина с худым, желтым лицом и жидкими волосами услуживала им и бросала на них сквозь ресницы завистливые взгляды, опуская пышные коричневые бриоши в бумажный мешок.
– Вы проведете день за городом? – спросила она тихим, грустным голосом, давая Эндрюсу сдачу.
– Да! – сказал он. – Вы верно угадали.
Выходя за дверь, они услышали ее бормотанье: «Ах молодость, молодость…»
Они нашли столик на солнце, против ворот, откуда они могли следить за публикой, въезжавшей и выезжавшей в автомобилях и экипажах. Вдали проросшие травой развалины фортификаций придавали окрестности стиль 1870 года.
– Как забавно у Заставы Майо! – вскричал Эндрюс.
Жанна взглянула на него и засмеялась. Какой он сегодня веселый!
– Жанна, я думаю, что в жизни не был так счастлив… Я почти готов сказать, что стоило побыть в армии из-за радости, которую теперь дает свобода. Эта ужасная жизнь… Как поживает Этьен?
Он в Майнце. Он тоскует.
Жанна, мы должны жить вовсю, мы должны, свободные, жить за всех, кто еще тоскует.
– Очень это им поможет! – воскликнула она, смеясь.
– Странно, Жанна, я сам пошел на войну. Мне надоело быть свободным и ничего со своей свободой не делать. Теперь я понял, что жизнь надо использовать, а не только держать ее в руках, как коробку конфет, которые никто не ест.
Она посмотрела на него с недоумением.
– Я хочу сказать, что слишком мало брал от жизни, – сказал он. – Идем!
Они поднялись.
– Берешь то, что жизнь дает, – медленно сказала она. – Это все, выбора нет… Но смотрите – вот поезд в Мальмезон. Мы должны бежать…
Смеясь и задыхаясь, они влезли в поезд и протиснулись на заднюю площадку, где все толкались и шумели. Их тела были придавлены друг к другу окружавшими их мужчинами и женщинами. Эндрюс крепко обнял рукой Жанну за талию и смотрел вниз на бледную щеку, прижатую к его груди. Ее маленькая круглая шляпа из черной соломы с большим красным цветком оказалась как раз под его подбородком.
– Я ничего не вижу, – сказала она, задыхаясь и все еще хихикая.
– Я опишу вам вид, – сказал Эндрюс. – Однако мы сейчас уже переезжаем Сену.
– О, как это должно быть красиво!
Старый господин с остроконечной белой бородой, стоявший около них, благосклонно засмеялся.
– Вы разве не находите Сену красивой? – Жанна задорно подняла на него взгляд.
– Без сомнения, без сомнения! Но вы это так сказали… – ответил старый господин. – Вы едете в Сен-Жер-мен? – спросил он Эндрюса.
– Нет, в Мальмезон.
– Вы бы лучше поехали в Сен-Жермен. Там доисторический музеи Рейнака. Очень интересный. Вам не следует возвращаться на родину, не посмотрев его.
– А там есть обезьяны? – спросила Жанна.
– Нет, – ответил старый господин, отворачиваясь.
– Я обожаю обезьян! – сказала Жанна.
Много публики сошло, места было вдоволь, но Эндрюс все еще обнимал девушку за талию. Постоянное прикосновение к ее телу разнеживало его.
– Как хорошо пахнет! – сказала Жанна.
– Это весна!
– Мне хочется лежать на траве и есть фиалки. О, как это мило с вашей стороны, Жан, что вы поехали со мной! Вы, наверное, знаете множество изящных дам, с которыми могли бы проехаться, вы ведь такой образованный. Как это вышло, что вы простой солдат?
– Вот те на! Я не хотел бы быть офицером.
– Почему? Это, должно быть, довольно приятно – быть офицером.
– Этьен хочет быть офицером?
– Он социалист, это другое дело.
– Ну, предположим, что я тоже социалист. Но будем лучше говорить о чем-нибудь другом. – Эндрюс перешел на другую сторону площадки.
Они проезжали мимо маленьких вилл с садами у дороги, где цвели желтые и бледно-малиновые крокусы. По временам во влажном воздухе проносился аромат фиалок. Солнце исчезло за нежными серовато-пурпуровыми облаками. Иногда в воздухе чувствовался холодок, как перед дождем.
Эндрюс вдруг подумал о Женевьеве Род. Странно, как он ясно помнил ее лицо, широкие, открытые глаза и ее манеру улыбаться, не двигая твердо очерченными губами.
Чувство досады охватило его. Как глупо с его стороны было так грубо уйти! И ему тревожно захотелось еще раз поговорить с ней; ему пришли в голову слова, которые он ей скажет.
– Что вы, заснули? – сказала Жанна, дергая его за руку. – Вот мы и доехали.
Эндрюс неистово покраснел.
– О, как здесь хорошо! Как здесь хорошо! – говорила Жанна.
– Как, уже одиннадцать часов? – сказал Эндрюс.
– Мы должны осмотреть дворец до завтрака! – воскликнула Жанна и побежала по липовой дорожке, где жирные почки только что начали распускаться маленькими гофрированными веерами зелени.
Молодая трава прорастала в мокрых канавах по обеим сторонам. Эндрюс помчался за Жанной, его ноги глубоко врезывались в мокрый гравий дороги. Поймав ее, он охватил ее руками и поцеловал в полуоткрытый рот. Она вырвалась от него и пошла дальше, чинно поправляя шляпу.
– Чудовище! – сказала она. – Я нарочно отделала эту шляпу для прогулки с вами, а вы делаете все возможное, чтобы ее погубить.
Бедная маленькая шляпа! – сказал Эндрюс. – Но сегодня такой дивный день и вы так очаровательны.
– Великий Наполеон, вероятно, говорил это императрице Жозефине, а вы знаете, как он с ней поступил, – сказала Жанна почти торжественно.
– Но он, наверное, до тех пор давно уже надоел ей.
– Нет, – сказала Жанна. – Таковы женщины.
Они вошли через большие железные ворота в пределы дворца. Потом они устроились за столиком в саду маленького ресторана. Очень бледное солнце только что показалось, и в его лучах слабо мерцали ножи, вилки и белое вино в их стаканах. Завтрак еще не подали. Они сидели, молча глядя друг на друга. Эндрюс чувствовал себя утомленным и меланхоличным. Он не мог придумать, что сказать. Жанна играла крошечными белыми маргаритками, располагала их на скатерти кругами и крестами.
– Как они копаются, – сказал Эндрюс.
– Но здесь мило, не правда ли? – Жанна очаровательно улыбнулась. – Фи, какой вы сейчас мрачный! – Она бросила в него несколько маргариток. Потом, после паузы, сказала насмешливо: – Это от голода, мой милый! Боже мой, в какой ужасной зависимости мы, люди, от пищи!
Эндрюс залпом выпил вино. Он чувствовал, что если сделает над собой усилие, то победит меланхолию, которая навалилась на него, как груз, становившийся все тяжелее.
Человек в хаки, с багровыми лицом и шеей, ввалился в сад, волоча за собой покрытый грязью велосипед. Он опустился на железный стул и со звоном уронил велосипед к своим ногам.
– Эй, эй! – позвал он хриплым голосом.
Лакей подошел и подозрительно оглядел его. У человека в хаки были волосы такие же красные, как его лицо, лоснившееся от пота. Рубашка на нем была разорвана, пиджака у него не было. Брюки и обмотки были невидимы от грязи.
– Дайте мне пива! – гаркнул человек в хаки.
Лакей пожал плечами и отошел.
– Он просит пива, – сказал Эндрюс.
– Но, месье, посмотрите на него.
– Я заплачу. Подайте.
Лакей скрылся.
– Спасибо, янки! – проскрипел человек в хаки.
Лакей принес высокий узкий желтый стакан. Человек в хаки взял его у него из рук, опорожнил залпом и вернул пустым. Потом он сплюнул, вытер рот тыльной стороной ладони, с трудом поднялся на ноги и заковылял к столу Эндрюса.
– Я надеюсь, что барышня и вы, янки, ничего не имеете против того, чтобы со мной поболтать? Не так ли?
– Ничего. Пожалуйста. Откуда вы явились?
Человек в хаки приволок за собой железный стул поближе к столу. Прежде чем сесть, он кивнул головой по направлению к Жанне и вместе с тем с торжественным видом дернул себя за прядь красных волос. Пошарив в кармане, он вытащил платок с красной каймой и вытер себе лицо, оставив на лбу длинное черное пятно от машинного масла.
– Я носитель важных тайных донесений, янки, – сказал он, откидываясь на маленьком железном стуле. – Я курьер.
– Вы будто немножко расстроены?
– Ни чуточки! Я попал сейчас в маленькую переделку у озера. Какие-то бродяги пытались бросить меня в воду.
– Как же это?
– Наверно, у них были какие-то сведения – в этом вся штука. Я везу важные донесения от нашего Главного штаба в Руане к вашему президенту. Я проезжал лесом по той стороне… Не знаю, как он там выговаривается, этот проклятый город. Я ехал на мотоцикле сравнительно медленно, потому что дорога была одна грязь, и вдруг увидел четырех бандитов, стоявших поперек дороги. Они мне показались подозрительными; я налег на педали и двинулся прямо на среднего. Он ловко вывернулся. Тогда они начали стрелять, и одна проклятая пуля повредила велосипед. Но я родился в сорочке, и это меня спасло. Я выкарабкался из канавы и удрал от них. Затем я добрался до какого-то другого проклятого города с дурацким названием, и мне там дали эту старую потогонку. Сколько километров до Парижа, янки?
– Пятнадцать или шестнадцать, думается мне.
– Что он говорит, Жан?
– Какие-то люди пытались остановить его на пути. Он курьер.
– Какой урод! Он англичанин?
– Ирландец.
– Будьте благонадежны, мисс, самый настоящий ирландец. Вы подцепили смазливую девочку, янки. Подождите, пока я попаду в Париж. Я получу добрую сотню Фунтов за это дело. Вы из каких мест, янки?
– Из Виргинии. Но я живу в Нью-Йорке.
– Я был в Детройте. Я вернусь туда, чтобы начать автомобильное дело, как только сколочу немного деньжонок. Европа сдохла и воняет, янки! Здесь не место молодому человеку. Сдохла и воняет, вот в чем дело!
– Здесь приятнее жить, чем в Америке. Скажите, вас часто задерживают таким способом?
– Со мной этого еще не случалось, но бывало с моими товарищами.
– Кто же, вы думаете, это были?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55