Он посмотрел на часы: двенадцать часов. В шесть он будет в Париже: еще шесть часов он просидит здесь, глядя на скользящие тени деревьев, чувствуя в своей крови горячий трепет поезда, радуясь каждой миле, которая увеличивает его расстояние от прошлого.
Уолтерс все еще спал, почти соскользнув с сиденья, с открытым ртом и обернутой шинелью головой.
Да, мчаться так по простору полей, прочь от однообразного нытья прошлых несчастий к радости жизни было получше, чем сидеть у костра в лагере, пить воду с вином и слушать хвастливые рассказы длинноволосых ахейцев.
Эндрюс начал думать о людях, которых он оставил там. Теперь они спали на гумнах, в бараках или стояли на часах с холодными, мокрыми ногами и окоченевшими руками, которые ледяное дуло ружья обжигало каждый раз, как они перекладывали его. Он может уйти далеко от топота маршировки и от запаха набитых бараков, где люди спали вповалку, точно скотина, но он все же останется одним из них. Он не сможет увидеть проходящего мимо офицера, не сделав бессознательно рабского движения, он не сможет услышать звук трубы, не чувствуя мучительной ненависти. Если бы только ему удалось передать в музыке всю боль этих искалеченных жизней, весь жалкий ужас этой механизированной, превращенной в отрасль промышленности бойни. Пожалуй, это было бы важно для него, но для других это никогда не будет иметь значения. «Но ты рассуждаешь, как будто ты выбрался уже из леса; а ты все еще солдат, Джон Эндрюс». Слова эти сами собой сложились в его уме, так же отчетливо, как если бы он произнес их вслух. Он горько улыбнулся и принялся снова следить за силуэтами деревьев и холмов, поднимавшихся к темному небу.
Когда он проснулся, небо было серое. Поезд шел медленно, громко стуча на стрелках. Они проезжали через город, и мокрые аспидные крыши выступали фантастическими узорами теней над голубым туманом. Уолтерс курил папиросу.
– Черт! Эти французские поезда ни к черту не годятся, – сказал он, заметив, что Эндрюс проснулся. – Самая отсталая страна, в какой мне приходилось бывать…
– К черту отсталость! – прервал Эндрюс, вскакивая и вытягиваясь. Он открыл окно. – Топка тут, черт побери, слишком уж передовая… Я думаю, мы уже близко к Парижу.
Холодный воздух с примесью тумана ворвался в душное отделение. Каждый вздох приносил радость. Эндрюс чувствовал, как внутри его кипит безумная пылкость. Постукивающий грохот колес пел в его ушах. Он бросился на спину на пыльное голубое сиденье и стал брыкаться ногами в воздухе, точно жеребенок.
– Да оживись ты, брат, ради Бога! – кричал он. – Мы подъезжаем к Парижу!
– Да, уж повезло нам, – сказал Уолтерс, усмехаясь, с торчащей из угла рта папиросой. – Пойду-ка поищу остальную братию.
Оставшись один в купе, Эндрюс запел во все горло.
По мере того как рассветало, туман поднимался с плоских зеленых полей, пересеченных рядами обнаженных тополей. Розовато-желтые домики с голубыми крышами приобретали понемногу городской вид. Они миновали кирпичные заводы и каменоломни, на дне которых блестели красноватые лужи, и переехали через зеленую, как нефрит, реку, по которой медленно двигалась флотилия лодок с ярко выкрашенными носами. Паровоз пронзительно свистел. Они прогромыхали мимо маленькой товарной станции; за ней потянулись пригородные дома, сначала хаотически разбросанные на садовых участках, а потом устроенные рядами, разделенные улицами, с лавками на углах. Перед ними вдруг выросла темно-серая влажная стена, заслоняя собой вид. Поезд замедлил ход и прошел мимо нескольких станций, на которых толпились, отправляясь на работу, люди – простонародье в разнообразных платьях, среди которых лишь кое-где мелькала голубая или защитного цвета форма. Затем опять появилась темно-серая стена и нависла темнота широких мостов, где громко отдавался стук колес и горели оранжевым и красным светом пыльные масляные лампы, озаряя над собой мокрые стены.
Снова товарные станции, и поезд медленно покатился мимо других поездов, наполненных человеческими лицами и силуэтами. Потом он дернул и остановился на вокзале. Эндрюс стоял на сером цементе платформы, вдыхая запахи досок, товаров и пара. Его неуклюжий ранец и сверток одеял были привязаны за плечами, как крест. Винтовку и пояс с патронами он оставил в вагоне, тщательно запрятав их под сиденье.
Уолтерс с пятью другими солдатами приближался к нему по платформе. Все они несли или тащили свои ранцы.
На лице Уолтерса было написано беспокойство.
– Ну, что мы будем делать теперь? – спросил он.
– Действовать! – воскликнул Эндрюс, разражаясь смехом.
Распростертые тела в темно-оливковых шинелях покрывали нежную зеленую траву у края дороги.
Рота отдыхала. Крисфилд сидел на пне, угрюмо строгая перочинным ножом ветку; Джедкинс лежал, растянувшись, около него.
– На кой черт они заставляют нас заниматься этой проклятой маршировкой, капрал?
– Должно быть, боятся, что мы ходить разучимся.
– А по-моему, это лучше, чем топтаться целый день на одном месте с разными мыслями, да ныть, ругаться и скучать по дому, – заговорил человек, сидевший по другую сторону, прижимая в своей трубке табак толстым указательным пальцем.
– У меня вот где сидит это топтание по дороге целыми днями, да еще когда эти проклятые лягушатники глазеют на тебя.
– И потешаются они над нами, должно быть! – вмешался другой голос.
– Скоро переведемся в оккупационную армию! – весело сказал Крисфилд. – Там уж будет настоящий пикник.
– А ты знаешь, чем это пахнет? – спросил Джедкинс, выпрямляясь, точно на пружинах. – Знаешь, сколько времени войска будут стоять в Германии? Пятнадцать лет!
– Господи, не могут же они так долго держать нас там!
– Они могут делать с нами все, что им, черт побери, будет угодно. Нам всегда придется отдуваться за все. Не то что этим образованным молодчикам, как Эндрюс, или сержант Коффин, или другие там. Те уж всегда сумеют подмазаться ко всяким христианским юношам да офицерам и устроиться иначе. А мы только и годимся, чтобы вытягиваться, отдавать честь офицерам, отвечать им «так точно, лейтенант!», «никак нет, лейтенант!», да позволять им ездить на нас сколько им, черт побери, заблагорассудится. Разве это не святая правда, капрал?
– Да, должно быть, что так. Нам всегда уж достанутся вершки, а не корешки.
– Этот проклятый брехун Эндрюс отправился в Париж учиться и все такое.
– Ну, Энди не был брехуном.
– Почему же он скулил тут все время, точно знал больше лейтенанта?
– Да, наверное, и знал.
– Во всяком случае, ты не можешь сказать, что кто-нибудь из этих молодчиков, которые отправились в Париж, сделал хоть чуточку больше, чем все мы. Я даже отпуск еще не брал.
– Да что толку ворчать?
– Ну нет, когда мы вернемся домой и народ узнает, как с нами тут обращались, большой выйдет разговор. Уж за это я вам ручаюсь, – сказал один из новых солдат.
– Просто помешаться можно от такой штуки… Знать, что эти молодцы в Париже, чертовски веселятся с вином да с бабами, а ты сиди тут, чисти винтовку и маршируй… Ну, попадись мне только кто-нибудь из них.
Раздался свисток. Полоса травы снова сплошь зазеленела, когда солдаты выстроились вдоль дороги.
– Стройся! – закричал сержант.
– Смирно!
– Равнение направо!
– Подтянись! Черт, у вас, ребята, никакой выправки нет! Подбери брюхо! Не можете, что ли, стоять получше?
– Правое плечо вперед, марш! Правой, правой, правой!
Рота шагала по грязной дороге. Шаги солдат вытягивались в одинаковую длину. Их руки колебались в одинаковом ритме, их лица были вытянуты в одинаковое выражение, их мысли были одни и те же. Топот их ног замер вдали на дороге.
В распускавшихся деревьях пели птицы. На молодой траве у дороги виднелись следы солдатских тел.

Часть пятая
ВНЕШНИЙ МИР
I
Эндрюс с шестью другими солдатами своей части сидел за столиком у входа в кафе против Западного вокзала. Он откинулся на стуле с чашкой кофе в руках и смотрел на каменные дома с многочисленными балконами; пахнущий молоком и кофе пар поднимался из чашки. В ушах Эндрюса гудело от шума экипажей и пощелкивания каблуков по мокрому тротуару. Он некоторое время не слышал, о чем говорили сидевшие с ним товарищи. Они болтали и смеялись, но он задумчиво смотрел вперед, не замечая их мундиров хаки и похожих на лодочки фуражек. Он был одурманен запахом кофе и тумана. Бледный, ржавый солнечный луч падал на столик кафе и на легкий глянец мокрой грязи, покрывавшей асфальт.
В конце аллеи, по ту сторону вокзала, темно-серые дома, с зеленоватым отливом в тени и лиловым на солнце, таяли, обволакиваясь вдали нежной дымкой. Тусклые золоченые решетки поблескивали вдоль черных балконов. На переднем плане быстро шагали мужчины и женщины; холодное утро покрывало им щеки легким румянцем. Небо было бледное, розовато-серое.
Уолтерс говорил:
– Первым делом я хочу видеть Эйфелеву башню.
– А зачем тебе ее видеть? – спросил маленький сержант с черными усами и глазами, впалыми, как у обезьяны.
– Эх, ты! Разве ты не знаешь, что все началось с Эйфелевой башни? Не будь башни Эйфеля, не было бы и небоскребов…
– А как же небоскреб Утюг и Бруклинский мост? Ведь их построили до Эйфелевой башни? – перебил солдат из Нью-Йорка.
– Башня Эйфеля – первый образец сплошной железной постройки во всем мире, – догматично повторил Уолтерс.
– Первое, что я хочу сделать, это отправиться в шантан. Я насчет девочек.
– Лучше отложи девочек, Билл, – сказал Уолтерс.
– Я и смотреть-то на них не хочу, – сказал сержант с черными усами. – Довольно я их навидался на своем веку…
– Ты, брат, погоди зарекаться. Вот как уставишь буркалы на настоящую парижаночку – другое запоешь, – сказал плотный, небритый человек с нашивками капрала на рукаве, покатываясь от смеха.
Эндрюс снова потерял нить разговора. Он мечтательно оглядывал сквозь полузакрытые веки длинные прямые улицы, где зеленые, лиловые и коричневые тона сливались на некотором отдалении в однообразную, голубовато-серую мглу. Ему хотелось остаться одному, блуждать по городу куда глаза глядят, мечтательно рассматривать людей и предметы, заводить случайные разговоры с мужчинами и женщинами, погрузить свою жизнь в туманную, сверкающую жизнь улицы. Запах тумана что-то пробудил в его памяти. Он долго доискивался, пока вдруг не вспомнил свой обед с Гэнслоу и лица юноши и молодой девушки, с которыми он говорил на Монмартре. Он должен немедленно разыскать Гэнслоу. Он на секунду почувствовал дикую вражду ко всем этим окружавшим его людям. О Боже! Ему необходимо отойти от них всех. Свобода досталась ему слишком дорогой ценой; он должен насладиться ею до последней возможности.
– Послушай, я хочу примазаться к тебе, Энди, – прервал его мечтания голос Уолтерса. – Я думаю назначить тебя при себе лейб-переводчиком.
Эндрюс засмеялся.
– Ты знаешь дорогу в штаб университетской команды? Лучше всего сесть на подземку.
– Я пойду пешком, – сказал Эндрюс.
– Заблудишься, чего доброго.
– Не рискую этим, к сожалению, – сказал Эндрюс, вставая. – Значит, увижу вас, товарищи, в штабе, как его там… Ну, мое вам!
Эндрюс кинулся в боковую улицу. Он с трудом удержался, чтобы не закричать от восторга, когда почувствовал себя одиноким, свободным, имеющим перед собой много дней для работы и размышлений, с полной возможностью постепенно отучить свои члены от натянутых движений автомата.
Запах улицы и тумана, невыразимо острый, закружился у него в мозгу фантастическими спиралями, как дым какого-то фимиама, возбуждая в нем голод и ослепляя его; руки и ноги его казались ему гибкими и готовыми к наслаждению, как насторожившаяся кошка к прыжку. Его тяжелые сапоги отбивали такт танца, стуча по мокрой панели. Он шел очень быстро, и лишь временами вдруг останавливался, чтобы посмотреть на зеленые, оранжевые и малиновые овощи в тележке, чтобы бросить взгляд на запутанные улицы, чтобы заглянуть в темно-коричневую глубину маленького винного погреба, где рабочие стояли у прилавка, потягивая белое вино. Изящные, продолговатые лица, бородатые лица мужчин, суховатые лица молодых женщин, румяные щеки мальчуганов, морщинистые лица старух, словно схоронившие в своем безобразии всю красоту юности и трагедию пережитого, – лица всех встречных людей волновали его, как звуки оркестра.
После длинной прогулки, при которой он всегда сворачивал на самую привлекательную улицу, он очутился наконец на небольшой площадке, перед статуей какой-то важной персоны на вставшем на дыбы коне. «Площадь побед», – прочел он на дощечке, и это название развеселило его. Он насмешливо посмотрел на героические черты Короля-Солнца и отошел смеясь.
– Думается, в те дни это удавалось им лучше: высокий штиль, – пробормотал он и с удвоенным удовольствием продолжал толкаться между людьми, изображения которых никогда не появятся верхом на навостривших уши конях, посреди скверов, разбитых в память побед.
Он вышел на широкую прямую аллею; здесь то и дело встречались американские офицеры – он должен был отдавать им честь – и военная полиция. Здесь было много магазинов с большими зеркальными витринами, наполненными блестящими, дорогими предметами. «Тоже, в своем роде, победа», – подумал он и свернул в боковую улицу; голубовато-серая громада Оперы с ее величественными окнами и голыми бронзовыми дамами, держащими светильники, осталась в стороне. Он попал на узкую улицу, загроможденную отелями и модными парикмахерскими, откуда исходил аромат международной парфюмерии, казино, бальных зал и дипломатических приемов, и увидел вдруг американского офицера, который шел ему навстречу, слегка покачиваясь. Это был высокий, пожилой человек с красным лицом и носом бутылкой. Он отдал честь.
Офицер остановился, шатаясь из стороны в сторону, и сказал плачущим голосом:
– Сынок, вы не знаете, где тут бар «Анри»?
– Нет, не знаю, майор, – сказал Эндрюс и почувствовал, как его обдало запахом коктейля.
– Вы поможете мне найти его, сынок, не правда ли? Ужасно, что я не могу его отыскать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55