Георгий оглянулся на товарищей. Дато, сдерживая смех, проговорил:— Ешь на здоровье, Георгий.— Убирайся к черту! — огрызнулся Саакадзе. Взмыленные кони сердито раздували ноздри.— Если священник через полтора часа не кончит, я на него коня пущу, — яростно кусая губы, сказал Димитрий.Только Ростом молчал.«Саакадзе — владетель Носте, — сообразил он, — а родные новых азнауров — собственность Георгия».Ростом покосился на товарища.«А под ветвями чинары Нино, „золотая Нино“ — радостно думал Георгий, — но почему опущены ресницы? А вот дядю Датуна сегодня же обрадую новой одеждой, но что с ним, почему горбится? А вот отец Гиви, тоже печальный, несчастье какое случилось или не рады нам?»Георгий быстро оглянулся на шепот Ростома и Дато. Друзья умолкли, избегая его взгляда.Папуна гневно вытер затылок синим платком.— С ума, что ли, сошел? Люди с родными хотят поздороваться, а он серебряный черт, о покорности на жаре говорит. Совести в нем нет.Услышал ли священник шепот или взор его жены напомнил ему сказание об аде, но он поднял крест. Молодежь двинулась вперед. Священник строго оглянулся, подошел к Саакадзе и, благословив Георгия, кротко попросил его быть снисходительным господином, ибо перед богом все равны.Георгий выслушал священника стиснув зубы. Мгновение — и Тэкле сидела на крепкой руке, а счастливая Маро, приподнявшись, старалась достать лицо сына.Шио, как приросший, стоял между нацвали и старшим сборщиком. Пятки у него горели, он не смел двинуться: длинный кинжал, как назло, цеплялся за белую чоху нацвали. Наконец Георгий выручил отца.Священник недоуменно переглянулся с гзири и нацвали, те презрительно пожали плечами. Саакадзе не только не ответил на торжественную проповедь, но даже не поблагодарил за встречу.Саакадзе поспешил поздороваться с ностевцами, но перед ним все расступились и склонились.— Что это значит? — изумился Георгий. Ему не ответили. Низко кланялись, топтались на месте, сжимали папахи.— Дядя Иванэ, победа!— Будь здоров, Георгий, — смущенно ответил Кавтарадзе. — Что ж, поздравляю, повезло тебе… Вот мой Дато тоже получил надел…Он замялся и неловко спрятался за чью-то спину.«Что с ним случилось? — тоскливо подумал Георгий. — Где радостная встреча, о которой мечтали на Негойских высотах?»Саакадзе оглянулся.Товарищи, окруженные родными, не замечали его.Подошел Элизбар. Рот кривился улыбкой, перевязанная рука беспокойно двигалась на груди. Обрадованный Георгий бросился к другу и, обняв, горячо поцеловал.Элизбар, повеселев, радостно крикнул:— Э, Георгий, ты такой же друг остался! Спасибо, не забыл в царском списке Элизбара. А мне вот руку вонючей травой перевязывают. Отстал от вас, жаль, на метехский пир не попал… Говорят, царь без тебя жить не может, скоро в князья пожалует… Теперь не интересно нас видеть…— Тебе, Элизбар, руку или голову вонючей травой перевязывают? Дороже всего мне родные и товарищи.И добавил тише:— Приходи, Элизбар, поговорим. Что тут произошло?Дед Димитрия, тяжело опираясь на палку, подошел к Георгию и, поклонившись, почтительно произнес:— Отпусти, господин, домой, с утра народ скучает, гзири согнал тебя встречать, устали…Побагровел Георгий, нагайка хрустнула в пальцах… Сорвавшись, он схватил Тэкле, за ним, едва поспевая, бежали Маро и Шио. Народ, облегченно вздохнув, поспешно расходился.Дома в глаза Георгию бросилось изобилие еды. Груды всевозможных яств скрыли скатерть. На большом подносе скалил зубы жареный барашек.— Старший сборщик прислал, — пояснила Маро, уловив недоуменный взгляд сына, — а жареного каплуна — нацвали. Сладкое тесто с вареньем жена священника приготовила, и гзири бурдюк вина сам принес, а вот блюдо гозинаки — подарок надсмотрщика… Что случилось, сын мой? Неужели правду говорят — царь тебе Носте подарил?— Правда, моя мама… но что здесь случилось? Почему народ на себя не похож?Маро не успела ответить. Ожесточенно ругаясь, вошел Папуна.— Хороший праздник, бросил коня и убежал. Конечно, Папуна двоих может таскать. Хотел заставить пузатого нацвали привести коней, да боялся — зайдет в дом, обед скиснет. О, о, о, Маро, молодец, сколько наготовила! Ну-ка, Георгий, покажем азнаурский аппетит.— Уже показали… Видел, как встретили?— А ты думал, целоваться с тобой полезут? Где видел, чтобы господина народ целовал? Подошла ко мне старуха Чарадзе, согнулась кошкой: «Попроси господина оставить нам двух баранов, говорят, все будет отнимать». Хорошее слово у меня на языке танцевало, жаль, не для женского уха.— Что ты ответил ей? — робко спросила Маро.— Ответил? Хорошо ответил, ночь спать не будет. — Папуна расхохотался. — Решил, говорю, новый господин Носте, азнаур Георгий Саакадзе, у всех мужчин шарвари снять, пусть так ходят… Знаешь, Георгий, поверила: побледнела, зашаталась, долго крестилась, теперь по всему Носте новости разносит.— Это, друг, совсем не смешно, — задумчиво произнес Георгий.— Э, дорогой, брось думать, давай лучше зальем грузинской водой царского барашка… Маро, признайся, откуда разбогатела? Бывшее начальство прислало?Папуна захохотал.— Подожди, Маро, еще много вытрясут разжиревшие воры… Тэкле, не смотри скучной лисицей, азнаур Папуна не забыл привезти тебе подарки. Подожди, покушаем — увидишь. Мы с Георгием весь тбилисский майдан запрятали в хурджини и три праздничные одежды, полученные Георгием от царя, тоже туда поместили.— Дорогой большой брат, потом покушаешь, раньше покажи подарки.Тэкле обвилась вокруг шеи Георгия, и он только в этот момент почуствовал нахлынувшую радость. Из развязанных хурджини выплеснулся ворох разноцветных шелковых лент, кашемир разных цветов, зеленые и красные стеклянные бусы и платок со сладостями. Маро, довольная, разглядывала синий шелк, бархатный тавсакрави и тонкий лечаки. Шио тут же примерил полный праздничный костюм и залюбовался кисетом.Подарки Папуна ослепили Тэкле. Полосатые сладости соперничали с голубым камешком колечка.В проворных зубах рассыпался оранжевый петушок.Серебряный браслет и булавку с бирюзой для тавсакрави Маро после тысячи восклицаний тщательно спрятала в стенной нише.Шио, напевая песенку о чудной жизни богатых азнауров, вертел в руках новую папаху.Но Папуна не забыл и других друзей: один из хурджини остался неразвязанным. Яркие ленты, бусы, сережки и сладости ждали детей Носте. Папуна предвкушал радость «ящериц» при виде сладкого лебедя, куска халвы или ленты.Маро опьяненная ходила около сына, точно не веря своему счастью, касалась черных волос, рук, лица. Шио, ошеломленный, в пятнадцатый раз перекладывал одежду сына и все не мог по своему вкусу повесить на стене шашку Нугзара. Тэкле носилась по комнате, успела разбить глиняный кувшин и примерила на голове все ленты.Поздняя луна холодными бликами расплескалась по Носте, качалась по каменным стенам, кольнула глаза Георгия. Он тихо встал. Протяжно зевнула дверь. Тартун одобрительно постучал хвостом. Георгий бесцельно постоял над ним и вышел на улицу.«Я, кажется, их ничем не оскорбил, а может, обиделись за принужденную встречу? Конечно, обиделись, завтра выяснится, и мы посмеемся над глупостью гзири».Георгий широко вдохнул ночную прохладу. Осторожно ступая, брел он по закоулкам близкого его сердцу Носте. Взбудораженные мысли теснили голову. Действительность принимала уродливые очертания. Кто-то приглушенно рыдал.«Нино», — догадался Георгий и увидел на крыше согнутую фигуру. Нино испуганно метнулась в сторону. Длинная тень замерла у ее ног, и Георгий властно схватил беспомощную руку.— «Буду ждать тебя вечно», — не твои ли это слова, или шумный ветер турецких сабель надул в уши пустые мысли о золотой Нино?— Нет, Георгий, вся моя жизнь в данном тебе, обещании, но кто мог предвидеть такое возвышение? Разве дело богатого азнаура, владетеля Носте, думать о дочери своего пастуха? Нино всегда была беднее других девушек, но глупостью никогда не страдала.— Подожди, Нино, почему мое возвышение должно вызывать в любимых людях слезы? Ты первая должна была встретить меня с песней. Чем я заслужил твою скорбь?— Скорбь от предчуствия… Твое возвышение, Георгий, — мое падение. Какими руками достать тебя?— Никогда, Нино, не говори так, — задумчиво произнес Георгий, — иначе, правда, могу разлюбить. Ничего не могу сделать с собою: не люблю рабские души. Будь тверда, если хочешь моей любви.— Слушай, Георгий, и на всю жизнь запомни слова твоей Нино, да, твоей… Мое сердце для другого не забьется… Георгий, ты солнце, воздух, только тобою буду дышать до последнего часа. Но ты не знаешь, у каждого человека своя судьба, пусть случится предначертанное богом. Не сопротивляйся, Георгий, и не думай обо мне.— Нет, только о моей Нино буду думать, сейчас дадим клятву друг другу в верности… Я клян…— Постой, Георгий, не клянись. Прими мою клятву, а сам не клянись… Я верю тебе, и, если угодно будет богу, Нино будет счастлива. Клянусь святым Георгием, будешь ли моим мужем или нет, никогда рука другого не коснется меня, сердце не забьется для другого, мысль не остановится на другом, и до конца жизни только тебя, Георгий, будут видеть мои глаза… Ты же свободен во всем. Ничто не изменит моей клятвы.— Хорошо, я клясться не буду, но Нино мою никому не отдам. Пусть никогда не плачут эти глаза.— Ты больше не услышишь плача Нино.В расширенных зрачках всколыхнулись зеленые огни. Сжались руки, испуганной птицей забилось сердце.Глубокая чаша опрокинула голубой воздух. Растаяли острые звезды. У плетня, почесываясь, закряхтел дед Димитрия. Георгий и Нино, смеясь, быстро скатились с земляной крыши.…В просторном доме отца Ростома ради важного дела с утра собирались отцы новых азнауров. Необходимо до появления Георгия вынести решение.На предложение отца пойти взглянуть, не поднялась ли вода в речке, Ростом пожал плечами и, взяв папаху, зашагал к Димитрию, где собравшиеся «барсы» обсуждали вчерашнее событие.— Некоторых по дружбе и так отпустит.— Отпустит? С твоим внуком он дружен, может, тебя и отпустит, на что ему старики. А что делать родителям новых азнауров, им царь грамоты не дал.— С твоим сыном Георгий тоже дружен, — не сдавался дед Димитрия.— О нас нечего думать. Дато уедет, Амши — богатая деревня. Но как оставить Носте? Вот у меня: я работал, пять сыновей работали, месепе работали, жена домом распоряжалась, две дочки — красавицы будут — с птицей возились… Зачем ему дарить дом? Шесть коров имею и буйвола, у каждого сына конь на конюшне, двадцать баранов, четыре козы, пчел много! Все своими руками нажил, а теперь уходи к сыну? Какое сердце должен иметь, чтобы уйти?— Мой Димитрий говорит: Георгий всех отпустит.— Э, отец, конечно, отпустит, а хозяйство?— Димитрий, дурак, думает, на него похожи друзья. — Отец Димитрия сокрушенно махнул рукой.— Вот мой Элизбар тоже дурак, — вздохнул старик, — вчера его Георгий в гости звал. Сегодня побежал, а Шио в дом не пустил: «Спит еще мой богатый азнаур…» Давно ли за навозом ко мне бегал, а теперь внука в дом не впускает… Эх, плохо, когда свой господином становится. Что теперь будет? У меня тоже три коровы, желтая отелиться должна, четыре буйвола, овцы есть, кони тоже… птицы много… Жена каплунов любит, двадцать пар выкормила! Землю хорошую царь Элизбару отвел, речка рядом шумит, лес густой, поле широкое, но на голой земле только танцевать удобно. Даже буйволятника нет. Придется здесь остаться, а Георгия упросить надел в аренду взять…— Я тоже так думал, а мой Гиви слышать не хочет; поедем на новую землю, дом выстроим, тутовых деревьев там много, шелком будем жить, а что делать с пустым домом без хозяйства? Пока шелк наработаешь, голым останешься, даже танцевать неудобно.— Поедем?! А разве тебе царь тоже вольную дал? Разве твой Гиви не знает, он один вольный, а все его родные — собственность Георгия? — волновался дед Димитрия. — Я согласен уйти, Димитрию сто монет царь подарил, как-нибудь устроимся. Лучше на голой земле, да свободным быть, семья наша небольшая. Но разве отпустит?— Хорошо иногда о свободе думать, — с досадой плюнул отец Ростома, — у тебя почти хозяйства нет. Одна корова и шесть хвостатых овец — большое хозяйство! А у меня после Иванэ первое хозяйство: пять коров имею, теленок растет, три коня, как ветер, пятнадцать курдючных овец, пятьдесят кур имерийской породы, двадцать гусей! Какой огород сделал, канавы провел, трех месепе имею, — все это бросай? Если даже отпустит, не пойду.— Человек всегда жадный. Вот Иванэ… Амши — богатая деревня, можно скот развести, дом хороший взять, почему не уходит? К сыну? А сын что, чужой? — нервно выкрикнул отец Матарса. — Пусть свободу даст, сейчас уйду с семьей, — повторил он страстно.— Подожди, накушаешься еще свободой. У Георгия всегда острый язык и твердый характер были, только раньше власти не имел.Как ни спорили, как ни решали, все получалось плохо. Царским крестьянам жилось лучше княжеских, но крестьянам мелкого азнаура приходилось впрягаться в ярмо для поддержания азнаурского достоинства своего господина. Не найдя выхода, порешили отдаться на божью волю и уныло разошлись по домам.Озадачена была и молодежь. В Тбилиси не задумывались над случившимся, но теперь растерялись. Как действовать дальше, как держаться с главарем неразлучной дружины, которому царь отдал в руки судьбу родных? Только Димитрий возмущался странным отношением к Георгию.— Ишаки! — горячился Димитрий. — Не знаете Георгия. Какой был, таким и останется.— Ты не понимаешь, Димитрий, у тебя прямой характер. Мы сами должны облегчить действия Георгия. Стесненный дружбой, он не сможет поступать с нашими родными, как, наверно, уже решил.— Плевать я хотел на богатство Шио, — возмутился Пануш. — Мне отца жаль, заплакал, думал — ему царь вольную дал… За сто монет выкуплю отца, уйдем, пусть мать и сестра пока останутся. Урожай снимем, продадим, мать и сестру выкупим, а зимой охотой можно жить, говорят, теперь зайцев много.— Счастливый, Пануш, отца гордого имеешь, — сокрушенно покачал головой Ростом, — я сегодня со своим поссорился:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78