– Снесли дом «У мышиной норы», дом «У левой перчатки», дом «К смерти», «К перечному зерну». И маленькую хижину с вовсе уже странным названием «Нет времени», что стояла на нашей улице. Еще совсем недавно в ней держал мастерскую последний гайдуцкий портной – во всяком случае, последний, кто так себя называл. Он шил на заказ ливреи для слуг аристократов.
Он подошел к окну и глянул вдаль – на улицы и перекрестки, дворы, стройплощадку и руины домов.
– Вон там, – показал он мне, – стояли дом для слепых и дом для бедных сирот. Гляди, это и есть сокровище Мейзла!
Я увидел два здания, от которых остались только отдельные части каркаса. Вокруг них были расставлены стенобитные машины, которые почти уже завершили свою работу. Еще несколько ударов, и былое богатство Мейзла рассыпалось в прах и щебень, а от земли отделилось и стало неторопливо подниматься к небесам густое облако красновато-серой пыли. Это облако все еще было сокровищем Мейзла. Слегка колыхаясь и подрагивая, оно стояло перед нашими глазами – а потом сильный порыв ветра подхватил его и обрушил на головы ничего не подозревавших пражан.

Снег святого Петра
Глава 1
Когда ночь выпустила меня из своих объятий, я был каким-то безымянным нечто, безличным существом, утратившим способность отличать прошедшее от будущего. На протяжении нескольких часов – а может быть, то были всего лишь доли секунды – я был охвачен столбняком, перешедшим в состояние, которое я теперь уже не берусь описать. Если я попытаюсь охарактеризовать его как сопряженное с ощущением абсолютной никчемности осознания собственного «я», то такое определение окажется весьма несовершенным и не выражающим главного. Точнее всего было бы сказать, что я парил в пустоте. Но и эти слова ничего не значат. Я сознавал только, что существует «нечто», но не знал того, что этим «нечто» был я сам.
Я не могу определить, сколько времени длилось это состояние и когда именно появились первые воспоминания. Они проснулись во мне и тут же растаяли, я не смог их удержать. Одно из этих воспоминаний, несмотря на всю его расплывчатость, причинило мне боль, оно испугало меня, и я услыхал, что глубоко вздыхаю, словно под тяжестью кошмара.
Первые воспоминания, задержавшиеся в моем сознании, носили совершенно отстраненный характер. В моей памяти воскресла кличка собаки, принадлежавшей мне когда-то в течение очень непродолжительного времени. Затем я вспомнил, что одолжил кому-то один том полного собрания сочинений Шекспира, но так и не получил его обратно. В моем мозгу промелькнули название какой-то улицы и номер дома – ни то ни другое я и теперь еще не могу привести в связь с каким бы то ни было событием моей жизни; затем вдруг возник образ мотоциклиста, мчавшегося по безлюдной деревенской улице с двумя убитыми зайцами за спиной. Когда и где я мог это видеть? Я вспомнил, что поскользнулся и упал, уклоняясь от столкновения с мотоциклом, а поднявшись с земли, обнаружил, что держу в руках разбитые карманные часы с застывшей на цифре «восемь» стрелкой. Я вспомнил, что вышел из того дома без шляпы и пальто, держа в руках эти часы…
Когда я добрался в своих воспоминаниях до этого места, события минувших дней вдруг обрушились на меня с не поддающейся никакому описанию силой… Их начало, их ход и конец всплыли в моей памяти одновременно, они свалились на меня, как балки и кирпичи внезапно рушащегося дома. Передо мною предстали люди и вещи, среди которых я прожил длительное время, и все они были несоразмерно велики и призрачны. Они казались мне исполинскими и внушающими ужас, подобно существам и предметам какого-то иного мира. И во мне зашевелилось нечто такое, от чего моя грудь готова была разорваться. Мысль о счастье, тревога за него, безумное отчаяние, всепоглощающая страсть – этими жалкими словами не передать и десятой доли того, что я испытывал в тот момент. Это было нечто такое, что человек не в состоянии перенести даже на протяжении одной секунды…
Такова была первая встреча моего вновь проснувшегося сознания с тем невероятным переживанием, что выпало мне в прошлом.
Это оказалось мне не по силам. Я услышал, что кричу. Должно быть, я попытался сбросить с себя одеяло, потому что вдруг ощутил колющую боль в предплечье и почти сразу же потерял сознание – вернее, нашел прибежище в бессознательном состоянии, оказавшемся для меня спасительным.
Когда я проснулся во второй раз, было совсем светло. Теперь сознание вернулось ко мне сразу и без малейшего перехода. Я увидел, что нахожусь в больничном помещении, в приветливой, хорошо обставленной комнате, предназначавшейся, очевидно, для платных или по какой-либо иной причине привилегированных пациентов. У окна сидела пожилая сестра милосердия. Она что-то вязала и в промежутках между работой пила кофе. На кровати, стоявшей у противоположной стены, лежал какой-то дурно выбритый мужчина с впалыми щеками и белой повязкой на голове. Он смотрел на меня большими печальными глазами, на его лице было написано выражение крайней озабоченности. Мне думается, что я, в силу какого-то загадочного процесса отражения, просто видел самого себя – бледного, исхудавшего, небритого и с повязанной головой. Но возможно также, что я видел какого-нибудь постороннего пациента, который в то время, пока я находился в бессознательном состоянии, лежал в одной комнате со мною. Но в этом случае его должны были удалить в считанные минуты и притом незаметно. Потому что, когда я вновь раскрыл глаза, его не было, да и кровать исчезла.
Теперь я мог все припомнить. События, приведшие меня сюда, встали предо мною совершенно ясно и отчетливо, но на этот раз они носили несколько видоизмененный характер. Они утратили свои угнетающе фантастические черты. Многое из пережитого мною и теперь казалось мне жутким, загадочным и необъяснимым, но больше не пугало меня. Да и действующие лица уже не представали предо мною в облике исполинских, колеблющихся, наводящих страх призраков. Они, освещенные ярким дневным светом, приобрели земные размеры и стали такими же людьми, как я сам и как все прочие населяющие этот мир существа. Существование их как-то незаметно, само собой, укладывалось в рамки моей прежней жизни. Дни, люди, вещи сливались с нею, становились неотделимой частью моего прежнего бытия.
Сестра милосердия заметила, что я проснулся, и поднялась с места. На ее лице было выражение самодовольного простодушия, и теперь, когда я получше всмотрелся в нее, мне внезапно бросилось в глаза ее сходство с той старухой, которая выскочила, подобно мегере, из толпы бушующих мужиков и стала угрожать ножом дряхлому священнику. «Убейте же этого попа!» – кричала она. И мне показалось удивительным, что эта самая старуха находилась теперь здесь, в моей комнате, и спокойно и приветливо ухаживала за мною. Но когда сестра приблизилась, замеченное сходство исчезло. Я ошибся. Когда она подошла вплотную к кровати, я увидел совершенно незнакомое лицо. Никогда прежде я не видел этой женщины.
Она заметила, что я собираюсь открыть рот, и предостерегающе подняла обе руки. Это должно было означать, что мне необходимо беречь себя, что мне вредно разговаривать. В это мгновение мною овладело ощущение, что когда-то я уже видел все это – эту кровать, больничную комнату, сиделку. Разумеется, это было не более чем заблуждение, но действительность, стоящая за ним, казалась тем не менее удивительной. Я припомнил теперь, что в той вестфальской деревне, где мне пришлось жить в качестве врача, я неоднократно видел нечто вроде галлюцинаций и в некоторые моменты, подобно ясновидящему, предвосхищал состояние, в котором находился сейчас. Я могу присягнуть в истинности этого заявления: в Вестфалии мною и впрямь неоднократно отмечались подобные явления.
– Как я попал сюда? – спросил я. Сестра милосердия пожала плечами. Быть может, ей было запрещено беседовать со мной на эту тему.
– Как давно я нахожусь здесь? – задал я второй вопрос.
Она, казалось, что-то соображала.
– Пошла уже пятая неделя, – ответила она по прошествии некоторого времени.
«Это невозможно, – подумал я. – На дворе снег. Следовательно, все еще стоит зима. Могло пройти всего лишь несколько дней с того момента, как меня доставили сюда. Четыре, ну, может быть, пять. В то воскресенье, в последний день моего пребывания в Морведе, шел снег, и он идет еще по сию пору. Почему же она лжет?»
Я пристально посмотрел ей в лицо.
– Это не совпадает с действительностью, – сказал я. – Вы мне говорите неправду. Она смутилась.
– Возможно, прошло уже и шесть недель, – сказала она неуверенно, – Не могу сказать в точности. Я лично нахожусь в этой комнате пятую неделю. До меня здесь была другая сестра. Когда я пришла, вы уже лежали здесь.
– Какой сегодня день? – спросил я. Она сделала вид, что не поняла меня.
– Какой день по календарю? – повторил я. – Которое число?
– Второе марта 1932 года, – ответила она наконец.
Второе марта? На этот раз по ней было видно, что она говорила правду. Кроме того, эта дата совпадала с моими вычислениями. Я вступил в должность общинного врача деревни Морведе двадцать пятого января. В продолжение одного месяца, вплоть до того рокового воскресенья, я работал в этой маленькой вестфальской деревушке. Я находился здесь пять дней – это не вызывало сомнений. Почему же она лгала мне? И по чьему поручению она делала это? В чьих интересах было заставить меня поверить, будто я провалялся без сознания целых пять недель? Однако не имело смысла и дальше наседать на нее. Когда сиделка заметила, что я не задаю больше вопросов, она сообщила мне по собственной инициативе, что я уже несколько раз приходил в сознание. Однажды, когда она, переменяя мне повязку, уронила на пол миску с бинтами, я, не открывая глаз, спросил, кто здесь находится. Позднее я неоднократно жаловался на боли и просил пить, но всякий раз быстро засыпал. Так она утверждала. Я лично ничего этого не помнил.
– Больные лишь в самых, редких случаях помнят об этом, – сказала сестра и, направившись к окну, снова взялась за свое рукоделие.
Я лежал с закрытыми глазами и думал о том, что все кончилось – кончилось навсегда. Она осталась в живых, это я знал. Она спаслась от последствий того ужасного последнего часа, избегла возмездия – это представлялось мне несомненным. Она была слишком сильна, чтобы погибнуть. Пуля, предназначавшаяся ей, попала в меня.
Такие, как она, не погибают. Как бы она ни поступила, как бы ни была велика ее вина, всегда найдутся люди, которые станут между нею и возмездием судьбы.
Но при этом я совершенно отчетливо сознавал, что все кончено и что она уже не вернется. Второй раз пути наши не скрестятся в этой жизни. Но что же из того? Одну ночь она мне все-таки принадлежала. И эта ночь осталась со мной, ее никто не мог у меня забрать. Она покоилась в недрах моей жизни, подобно темно-пурпурному альмандину, вросшему в кусок гранита. Эта ночь навсегда связала меня с нею. Я держал ее в объятиях, ощущал ее дыхание, биение ее сердца, пробегавшую по ее телу дрожь, я видел детскую улыбку, сопровождавшую ее пробуждение. Разве может такое пройти без следа? Нет. То, что женщина дарит в такую беспредельную ночь, она дарит навсегда. Быть может, она принадлежит в настоящий момент другому… Пускай так… Я в состоянии думать об этом без скорби. Прощай, Бибиш!
«Бибиш» – так она называла себя, когда разговаривала сама с собою. «Бедняжка Бибиш», – как часто слыхал я из ее уст эти жалобно-ласковые слова. «Вы сердитесь на меня, а я не знаю за что. Бедняжка Бибиш!» – написала она в записке, которую мне принес какой-то деревенский мальчик… Господи, как давно это было! А однажды, когда мы еще были едва знакомы друг с другом и она изо всех сил делала вид, будто совершенно не интересуется мною, капля кислоты обожгла ей руку. «Ой, как больно! Нельзя так плохо относиться к Бибиш!» – жаловалась она, с изумлением и грустью рассматривая свой маленький пальчик. А когда я посмеялся над этими словами, по мне скользнул ее холодный и презрительный взгляд.
Все это было и прошло. Никогда больше она не посмотрит на меня таким взглядом. Это прошло навсегда с той ночи…
Я услыхал чьи-то шаги и открыл глаза. У моей кровати стоял старший врач с обоими своими ассистентами, а позади них какой-то человек могучего телосложения в белом балахоне с синими полосами вкатывал через дверь столик с перевязочными материалами.
Едва взглянув, я тотчас же узнал его. То обстоятельство, что он изменил наряд, не могло сбить меня с толку. Это мощное тело, этот мягкий, несколько скошенный назад подбородок, эти глубоко сидящие светло-голубые глаза… Человек в полосатом балахоне, несомненно, был князем Праксатиным – последним из рода Рюриков. Шрам на его верхней губе был закрыт пышными усами. Его светлые волосы не были, как раньше, зачесаны назад, а свисали прямо ему на лоб. Да и руки его на этот раз были не холеными, а загорелыми… Может быть, я все-таки ошибся, и то был не он?
И все-таки то был он – тут у меня не могло быть ни малейшего сомнения. Уже то обстоятельство, что он старался избегать моего взгляда, свидетельствовало в пользу этого предположения. Он нашел себе убежище, сменив имя и разыгрывая роль санитара. Было ясно, что он не хотел быть узнанным. Ну, меня-то ему незачем было опасаться: по мне, так пускай он влачит и дальше свое жалкое существование, раз совесть ему позволяет. Я не имел ни малейшего намерения выдавать его.
– Проснулись? С добрым утром! – услышал я голос старшего врача. – Как вы себя чувствуете? Лучше? Чувствуете какую-нибудь боль?
Я не отвечал. Я все еще продолжал всматриваться в Праксатина. Он отвернулся – мой взгляд явно смущал его. Лишь теперь я заметил то, что раньше ускользнуло от моего взора: пламенно-красный шрам, начинавшийся за его правым ухом и протянувшийся почти вплоть до подбородка – воспоминание о той ночи, в которую он предал своего друга и благодетеля.
– Знаете ли вы, где находитесь? – спросил старший врач.
Я посмотрел ему в лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49