Или я ошибаюсь? Впрочем, вы и сами не можете ответить на этот вопрос. Короче говоря, вы мне уже давно нравитесь, и я бы хотела, чтобы и вы узнали и хотя бы немного полюбили меня.
Последние слова она произнесла без тени смущения – таким тоном, словно ее желание было самой естественной вещью на свете. Молодой Вальдштейн улыбнулся, его досада улетучилась в один миг. Он вспомнил Иоганна Кеплера, сказавшего ему, что не Марс, а Венера правит его судьбой в эту ночь.
– Так, значит, прекрасной даме, – он протянул ей навстречу обе руки, – угодно избрать меня своим возлюбленным?
– На эту ночь! – перебила прекрасная дама, высвободилась из его объятий и начала расстегивать свое бархатное платье. – На одну ночь, мой капитан, зарубите это себе на носу! Я хочу быть свободной и делать то, что мне понравится. Но одна эта ночь будет стоить для вас сотни ночей!
– Как и для вас, – ничуть не смутившись, улыбнулся в ответ молодой Вальдштейн. – Но если вам захотелось сделать меня любовником на одну ночь, так почему же вы не хотите открыть лицо, дабы я мог прикоснуться к нему губами?
– Потому что, – ответила дама, продолжая возиться с застежками платья, – я больше, чем вы думаете, забочусь о своей репутации и не доверяю мужчинам, которые только и делают, что хвалятся своими любовницами и редко умеют молчать.
– Может быть, именно этим я и отличаюсь от других. Я умею молчать, – подчеркнул Вальдштейн.
– Может быть, – с сомнением в голосе сказала дама. – Но даже мужчины, умеющие держать язык за зубами, порою впадают в удивительнейшие ошибки, и рано или поздно весь свет узнает их тайны. Нет уж, милый! В эту ночь можешь требовать от меня всего, чего ни пожелаешь, но маска останется на мне!
Она откинула голову назад, уронила руки, и фиолетовый бархат соскользнул с нее на пол.
Когда после испытанных удовольствий они отдыхали в объятиях друг друга, дамой овладело желание поболтать. Она не могла более ласкаться без слов и принялась говорить обо всем, что только приходило ей в голову.
– У меня еще сна ни в одном глазу, – сказала она. – Но тебе стоит вздремнуть, ведь утром, когда взойдет солнце, ты уже будешь за три мили отсюда. Приедешь домой, и все будет как прежде. Ты не должен больше думать обо мне. О тебе говорят, что ты день и ночь сидишь над книгами. Неужели ты так ревностно изучаешь Священное писание?
– Нет, – пояснил Вальдштейн, – Я читаю исключительно латинских и греческих авторов, которые писали о военном искусстве и его истории.
– Ну, тогда ты просто кладезь учености! – иронически вскричала дама, но было видно, что она удивлена. – Я тоже когда-то учила латынь. Хочешь послушать, как я ее знаю? «Ходье» – нынче, завтра – «крас», будьте снова вы у нас. Да, милый, ходье – ты у меня, а крас, увы, уйдешь – да, к сожалению, по-другому нельзя, иначе – аликвид – я попаду впросак. Насчет «попасть впросак» я тоже знала, но забыла. Не подскажешь ли мне, раз ты такой ученый?
– Дай увидеть твое лицо, тогда подскажу, – предложил Вальдштейн.
Она покачала головой, позволила поцеловать себя, а после ответного поцелуя ее мысли приняли новое направление.
– Скажи мне, милый, раз ты такой ученый, отчего это женщины так охотно и так часто впадают в грех? Если не знаешь (ведь об этом наверняка ничего не написано в твоих книгах), то я расскажу тебе о себе самой. Я грешу, потому что у меня есть на это три важных основания. Во-первых, потому что это остается скрытым от света и никто не может вмешаться в мои дела. Во-вторых, потому что Бог милосерден и, как говорит мой духовник, дает грешникам время покаяться и обратиться. В третьих, потому что так поступают все женщины, но это ты, наверное, знаешь получше меня, так ведь?
С церковной башни донеслись удары колокола. Вальдштейн сосчитал их – вышло двенадцать. И только прогудел последний удар, как откуда-то издалека послышалось приглушенное тявканье и визг собаки. Сперва Вальдштейн не обратил на эти звуки внимания – такими тихими были они, что он едва уловил их. Но потом к ним присоединилось блеяние козы, и вдруг – да уж не снится ли ему это?! Может быть, ему только почудился это плачевный петушиный вопль? Нет, сомнений быть не могло. Это был Иеремия, оплакивавший грехи всего мира.
Еще мгновение Вальдштейн лежал, словно приходя в себя после удара по голове, а потом понял все. Теперь-то он знал, где находится и кто лежит рядом с ним.
– Двенадцать часов, – задумчиво констатировала его дама. – Милый, тебе пора поспать. Вставать чуть свет, а тебе еще предстоит дальняя дорога.
Но она так и не дала ему уснуть, а продолжала болтать:
– Всего ехать шесть миль. На пятой миле ты еще будешь думать обо мне. На четвертой миле ты забудешь меня. На третьей тебе станет невтерпеж: Эй, кучер, гони! И кучер щелкнет кнутом, и гуси метнутся с дороги, крича и вытягивая шеи. Вот уже две мили осталось! Еще миля – и ты у ворот Нового Града Праги.
Как доедешь до ворот – Бык там каменный встает. Раз, два, му-у – Вот подобен ты кому!
– Замолчи, Лукреция! – сказал молодой Вальдштейн. – Брось свои выдумки! Не будет у меня длинной дороги и не поеду я через новоградские ворота…
Она подняла голову и уставилась на Вальдштейна испуганными глазами. Но все-таки еще попыталась прикрыть свое смятение легким смешком.
– Как ты меня назвал? Какое еще имя ты для меня выдумал? То я была патроном, а теперь – как ты сказал?
– А, перестань! – усмехнулся Вальдштейн. – С самого первого мгновения я знал, кто ты. Извини, Лукреция, но у меня нет охоты еще раз трястись два часа в твоей карете. Я лучше пробегу по парку, перепрыгну через ограду и буду дома!
Лукреция фон Ландек вздохнула, еще раз взглянула на него и сдернула шелковую маску. Ему явилось узкое, бледное, испуганное личико с большими глазами и длинными ресницами, острым носиком и своевольно изогнутыми губками. Губки нервно подрагивали.
– Ах, милый! – жалобно сказала она. – И как ты только додумался? И зачем ты только сделал это? О горе, теперь с тобою все кончено – ты должен умереть, а мне во всю жизнь не будет больше доброго дня.
Она вскочила, подбежала к шкафу, стоявшему у стены, и несколько секунд рылась в нем. Когда она повернулась к Вальдштейну, в руках у нее был мушкет, направленный ему в грудь.
– Вот, посмотри! – сказала она. – Я часто рисовала себе в уме эту картину: какой-нибудь человек узнает мою тайну, и вот ему уже не выйти из моей комнаты. Он на коленях умоляет меня оставить ему жизнь, но я холодна и беспощадна! Но представлять себе нетрудно, теперь же дошло до дела, а мушкет не заряжен. Я даже не умею обращаться с этой штукой и не знаю, как ее зарядить. Ведь я никогда не училась военному делу.
– Я могу показать тебе, как с ним обращаться, – предложил Вальдштейн. – Это несложно. Сперва насыпь на полку порох, только следи, чтобы его не сдувал сквозняк, потом…
Она выпустила мушкет из рук и бросила на Вальдштейна беспомощный взгляд.
– Что мне делать? – почти прорыдала она. – Милый, подскажи, что же мне теперь делать?!
– Я не должен был встречаться с тобой, Лукреция, – ответил молодой Вальдштейн. – Но раз уж это случилось, то я должен полюбить тебя и быть с тобой до конца моих дней!
Ее лицо враз осветилось, словно она только и ждала этих слов.
– Да, у нас нет другого выхода, – заявила она окрепшим голосом. – Ты станешь моим супругом и будешь молчать, охраняя мою честь до самой смерти. По званию и происхождению мы с тобой равны. И мы знаем друг о друге все, что полагается знать мужу и жене. Ты хочешь этого? Священник и два свидетеля всегда у меня под рукой.
– Да, я хочу этого, да и как иначе! Давай сюда священника и свидетелей! – воскликнул Вальдштейн так весело и громко, что Лукреция невольно съежилась от испуга.
– Тише! – прошептала она, приложив палец к губам. – Не подымай шума. Не забудь, что ты лежал в постели с дамой, которая еще не успела стать твоей женой. Не хочешь же ты, чтобы завтра об этом болтал весь город?!
Когда на следующее утро, уже после таинства бракосочетания, Вальдштейн вернулся в свою чердачную комнату, он нашел там Лейнитцера; тот стоял в углу и дожидался хозяина. Он выглядел жалким, усталым и сломленным. Судя по обилию соломы у него в волосах, на башмаках и в складках разорванной одежды, эту ночь ему пришлось провести на сеновале.
– Куда вы вчера пропали? – вскричал он, едва Вальдштейн успел затворить за собой дверь. – Вы не ночевали дома? Кто предупредил вас?!
– Предупредил? О чем? – удивился Вальдштейн. Лейнитцер прижал ладони к лицу и начал всхлипывать.
– Они арестовали его! – скулил он. – Вы слышите? Они его арестовали! Я ждал вас два часа, но вас все не было, и я пошел доложить патрону, а когда добрался до места, дом был уже оцеплен и Барвициуса в цепях, со скованными за спиной руками, выводили на улицу.
– Барвициуса? А кто это такой? – без особого участия спросил Вальдштейн.
– Патрон! – простонал Лейнитцер. – И он предвидел это. Да, он предвидел это, а я-то, дурак, еще не хотел его слушать. Что же теперь с ним будет? Тюрьма, цепи, виселица или галеры… А я? Что теперь делать мне? Где теперь Франция, где Нидерланды?…
Он злобно взглянул на Вальдштейна и крикнул:
– Надо иметь сердце из камня или из железа, чтобы слушать такое без сострадания!
– Ну, мне-то до этого нет никакого дела, – отрезал Вальдштейн.
– Но вы что-то подозревали, – сказал Лейнитцер, – потому и провели ночь вне дома. И, конечно, правильно сделали – ведь за мной наверняка следили и видели, как я несколько раз приходил к вам. Я ударяюсь в бега, мне теперь нельзя показываться в Праге, да и вам советую найти себе новую квартиру.
– Я это уже сделал, – ответил Вальдштейн.
В тот же день Иоганн Кеплер получил от графа Альбрехта Венцеля Эусебия фон Вальдштейна письмо, в котором тот выражал «всяческую благодарность за полученную высокополезную информацию». Далее в письме говорилось, что Венера поистине правила в минувшую ночь в доме Большой Медведицы, так как он, «ваш покорнейший нижеподписавшийся», в эту ночь получил от нее величайшую милость.
К письму был приложен увесистый кошелек с пятью золотыми венгерскими дукатами.
Иоганн Кеплер взял кошелек и прошел в комнату, где лежала сто больная жена. Он присел на край кровати, налил ложечку лекарства и вытер ей со лба капли пота.
– Ты помнишь, – сказал он, – как я говорил тебе, что астрология, которую так почитают многие невежды, в сущности является глупой и распутной дочкой благородной науки о звездах. Я ее терпеть не могу, но, как многие заблудшие дети, она кормит за счет своих прелестей бедную мать, о которой никто и знать не хочет…
И он высыпал пять золотых дукатов на постель больной.
– Собака, которая вовремя залаяла, и петух, который кстати запел, положили начало счастью Валленштейна, – сказал мой домашний учитель, студент медицины Якоб Мейзл, когда в один дождливый и туманный денек закончил излагать историю графа Валленштейна, которую он мне рассказывал вместо того, чтобы посвящать в тайны синусов и косинусов. – Об этом ты, конечно, не слыхал в своей гимназии, там ведь интересуются одной хронологией. Упаси меня боже сказать о нем плохо, но этот Валленштейн был отлично расчетлив, что на войне, что в любви, и потому я сильно сомневаюсь, что в ту ночь домом Большой Медведицы правила одна лишь Венера. Вспомни: в самом начале я говорил тебе, что Лукреция Ландек была одной из богатейших особ в богемском королевстве. Она рано умерла от родов, и ее богатство позволило Валленштейну сформировать два драгунских полка и привести их на службу королю, когда случилась война с Венецией. И это было началом его стремительной карьеры, которой много лет спустя положил конец удар алебарды капитана Бутлера в замке Эгер…
Студент медицины Мейзл вынул свою длинную трубку, фарфоровую головку которой украшал портретик Вольтера, набил ее дешевым продуктом императорско-королевской табачной монополии, а затем продолжил свою мысль:
– Иоганн Кеплер, который так глубоко проник в законы вселенной, конечно же, не ошибался, и Венера царила в ту ночь в доме Большой Медведицы. Но мне кажется, что там была еще одна, такая мелкая, малозаметная звездочка. То была подлинная звезда Валленштейна – Меркурий. А поскольку латинист из тебя никудышный и ты не можешь перевести самое простенькое место из поэмы Овидия, то я скажу тебе по-немецки: Меркурий считался у древних богом денег.
IX. ЖИВОПИСЕЦ БРАБАНЦИО
Жил в Праге художник, о котором мало известно позднейшим поколениям, и звали его Войтех или Адальберт Брабенец, но он на дух не выносил этого имени и предпочитал, чтобы его называли синьором Брабанцио. Правда, его скорее можно было назвать бродягой или вагантом, нежели художником. Он ежегодно объезжал чешско-богемские и австрийские области, колесил по Венгрии и Ломбардии, но редко находил работу у хорошего мастера. И даже в том случае, когда ему везло, он нигде не задерживался надолго – у него были свои, особенные воззрения на живописное искусство, и он не хотел подчиняться указаниям мастеров. А поскольку он обладал беспокойной и горячей натурой, то всюду, где бы он ни находился, он начинал разводить мятежные речи против властей и выказывать свое презрение всем людям с именем и положением. Один вид богатой одежды приводил его в ярость, как красная тряпка – быка. Так он и слонялся по сельским кабачкам, портовым пивным и борделям, ибо только там могли слушать его зажигательные подстрекательские речи и умели ценить способность немногими штрихами запечатлевать физиономии собутыльников. Сам он, даже когда бывал трезв, выглядел одинаково по будням и праздникам: он походил на человека, только что поднявшегося из каменоломни. Лицо его было исполосовано следами бесчисленных схваток, ибо в том случае, если дело доходило до ссоры, он, не желая отстать от своих уголовных приятелей, сразу же хватался за нож.
Когда он уставал от бродячей жизни, он ненадолго возвращался в Прагу. Он являлся в рваных сапогах, без рубашки, без единого крейцера в кармане, иногда даже и без палитры с кистями и устраивался в мастерской своего брата, который жил на берегу Влтавы близ монастыря Святой Агнессы и зарабатывал себе на жизнь ремеслом починщика платья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49