– Стоит только посвятить некоторое время внимательному изучению чьего-либо почерка, как он обретает жизнь и начинает рассказывать о писавшем; он может выдать его самые тайные помыслы и самые отдаленные планы. В результате этот человек становится так хорошо известен мне, как если бы мы с ним съели меру соли.
Последние слова ученого потонули в оглушительном хохоте Хан-нивальда.
– Клянусь спасением моей души, – воскликнул тайный советник императора, – я не знал, что стоит только сунуть нос в какой-нибудь жалкий клочок бумаги, как уже можно вещать наподобие библейского пророка! Клянусь моей вечной жизнью на небесах, если бы я не знал, что вы, домине Кеплер, всего лишь мечтатель и фантазер, то я поистине остерегался бы показывать вам что-либо из написанного моею рукою. Но скажите же, какие секреты выдал вам почерк господина фон Вальдштейна?
– Немаловажные, господин секретарь, весьма немаловажные! – сказал Иоганн Кеплер. – Там есть много злобы, много такого, что меня испугало, но в целом я узнал немаловажные вещи. Вальдштейн обладает очень беспокойной натурой, он жаден до всяческих новшеств, употребляет для осуществления своих планов странные и рискованные средства, раздражителен, порою склонен к меланхолии, презирает человеческие законы и правила, а потому будет конфликтовать со своим окружением до тех пор, пока не научится притворяться и скрывать свои истинные намерения. Ему недоступны милосердие и братская любовь, и все же это необыкновенная натура: его влечет к власти и почестям, и может статься, что когда он достигнет зрелости и полного развития своих способностей, то окажется способным к высоким и героическим подвигам…
– Тысяча чертей! В таком случае мы еще услышим об этом господине фон Вальдштейне! – заметил Ханнивальд. – До сих пор, правда, он себя ничем не проявил. И все это вы извлекли из одной маленькой записочки? Знаете, я не из тех; кто умеет притворяться и скрывать свое мнение, а потому скажу вам прямо, что считаю все это одной из причуд, свойственных ученым мужам. Ваш слуга, домине Кеплер, ваш покорнейший слуга.
Иоганн Кеплер проводил императорского секретаря и запер двери. За окном вовсю кружил снегопад – первый в ту холодную осень.
Когда ученый вернулся в свою комнату, неприятный разговор с Ханнивальдом уже начисто вылетел у него из головы. Случайно взгляд его задержался на крупных снежинках, приставших к рукаву плаща, и, внезапно заинтересовавшись, он принялся рассматривать их сквозь увеличительное стекло. Вдоволь насмотревшись, он схватил перо и с улыбкой записал на чистом листе бумаги еще одно подтверждение давно вынашиваемоей им теории, призванной объяснить природу всего сущего, – «De nive sexangula» – о сложной, многофигурной, но неизменно имеющей в основе шестиугольник форме снежинок.
«Вот уж поистине беспокойная голова! А может быть, что-то донимает его и не дает усидеть на месте?» – размышлял про себя Иоганн Кеплер, наблюдая за тем, как молодой офицер, пришедший к нему по поводу «дел небесных», все время ерзает на стуле, отрываясь от этого занятия лишь для того, чтобы вскочить и пробежать несколько кругов по комнате.
– Итак, – обратился ученый к своему посетителю, – сегодня вам исполнилось двадцать три года, два месяца и шесть дней.
– Именно так, – ответил офицер, подошел к печке и протянул озябшие руки к топке, казалось, даже не заметив, что огня там и в помине не было. – Именно так, сударь, и если вы хотите этим сказать, что иные люди в моем возрасте уже совершили значительные дела и внесли свое имя в почетную книгу истории, то вы будете совершенно правы. Мне нечем похвастаться кроме того, что я изучал военные науки в Падуе и Болонье, а потом под началам генерала Баста дрался против турок. Правда, я захватил одного пашу – по-ихнему бека – в его собственной ставке, но разве же это подвиг! После аферы Грана я уволился со службы и до сих пор… Нет, это просто невыносимо! – вскричал он вдруг, прижав ладони к вискам, как если бы ощутил внезапную и страшную боль.
– Вам плохо, сударь мой? – спросил Кеплер.
– Да нет же, просто на вашей улице стоит такой гвалт, что и впрямь можно сойти с ума, – объяснил молодой дворянин голосом, звучавшим отнюдь не жалобно, а скорее порывисто и гневно. – Может быть, вам, господин астролог, и не по вкусу придется моя прямота, но я просто не могу взять в толк, как это при таком шуме вы еще находите силы читать ваши книги и выстраивать ваши мысли?
– Шум, говорите? Да что вы, сейчас на улице еще довольно тихо! – возразил Кеплер. – У кузнеца-гвоздодела сегодня выходной, а кабак, в котором солдаты собираются для того, чтобы всю ночь орать песни, ругаться и бить друг другу физиономии, еще закрыт.
– Но я говорю не о солдатах – уж к ним-то я попривык, – уточнил молодой дворянин. – Я имею в виду гомон этих безбожных лягушек. Их там, наверное, не одна сотня! Неужели господин их не слышит?
– Слышу, но не слушаю, – ответил Кеплер. – Рассказывают же о том, что люди, живущие на порогах Нила, глухи от рева и грохота. А я так думаю, что они просто привыкли к шуму и не замечают его. Вот и я перестал замечать крик лягушек… И не следует называть их безбожными, ибо всякая тварь возносит свой голос во славу Бога.
– Будь я Господом Богом, я сумел бы снискать себе лучшую славу и не позволил бы воспевать себя лягушкам, – раздраженно обронил молодой дворянин. – Если я не выношу даже малейшего шума, то почему я должен слушать вопли животных, будь то собаки, кошки, ослы или воробьи. Для меня это сущая пытка. Но давайте перейдем к цели моего визита, – продолжил он уже более спокойным тоном. – Нога fugat – время бежит, и я не хочу отнимать его у господина.
– Я должен составить вам гороскоп? – спросил Иоганн Кеплер.
– Нет, на сей раз не это. Я очень признателен господину, но я пришел не ради гороскопа, – заявил фон Вальдштейн. – Я всего лишь хочу задать господину один короткий вопрос: будет ли завтрашней ночью огненосный Марс господствовать в доме Большой Медведицы?
– И больше ничего? Я могу сразу дать вам ответ, – сказал Кеплер. – Нет, завтрашней ночью в доме Колесницы господствует не Марс, а Венера. Что же до Марса, которого вы называете огненосным, то он находится на пути в дом Скорпиона.
– Возможно ли это? – воскликнул явно пораженный молодой человек. – Не Марс, а Венера? Не может быть! А господин не ошибается?
– В таких вещах я никогда не ошибаюсь, – заверил его Кеплер. – Если я сказал Венера, значит Венера. Можете быть абсолютно уверены в этом.
С минуту молодой дворянин стоял молча, всецело погрузившись в свои мысли. Затем он произнес скорее для себя, чем для Кеплера:
– Итак, дело проиграно, еще не начавшись. И все же попытаться следует. Еггаге humanum est, и потом – тут все зависит от везения.
Он снова умолк, глядя на Кеплера так, словно с уст его готов был слететь какой-то вопрос. Однако он так ничего и не сказал, а вместо этого пожал плечами, махнул рукой, словно показывая, что намерен сам управиться со своими неурядицами, и повернулся к выходу.
Внизу, около ворот, он снял шляпу и откланялся.
– Я весьма обязан господину за его доброту. Очень скоро – я думаю, послезавтра – господин услышит обо мне. Если господин не ошибся и дело не выгорит – что ж, у меня еще осталось редкостное турецкое кольцо, которое я добыл своей шпагой в сражении. Посмотрим, что я за него выручу. А до тех пор – покорнейший слуга господина астролога.
Он еще раз взмахнул шляпой и направился вверх по крутой улочке мимо дощатого забора, за которым, словно ему назло, еще громче завопили лягушки.
В доме на улице Святого Иакова, недалеко от Круглой площади Старого Града, в те времена жил старик по имени Барвициус, который когда-то был знатным господином, а под конец даже тайным советником, но однажды попал в немилость у влиятельного лейб-камердинера Рудольфа II, Филиппа Ланга, и пулей вылетел со службы. К тому же он спустил все свои деньги и половину имущества за карточным столом, а второю половину потерял в неудачных торговых спекуляциях и теперь вынужден был проводить остаток своих дней в бедности и нужде. И все-таки он жил так, как если бы ничего этого не случилось. Он приглашал к себе гостей, держал прислугу, лошадей и коляску (которой, правда, редко пользовался, уверяя, что ему для здоровья нужно больше ходить пешком), бывал за карточными столами во многих дворянских домах, держал хорошую кухню и отборные вина – одним словом, не отказывал себе ни в чем.
Средства для такой жизни он, конечно, черпал не из законных источников. Тот, кто видел, как по воскресеньям и праздничным дням он шествует, опираясь на дорогую трость, к обедне в церковь Святого Духа, никогда бы и не подумал, что этот респектабельный седовласый господин является главарем воровской банды.
Чаще всего для своих воровских дел Барвициус подбирал совсем уж пропащих людей низкого происхождения – молодчиков, готовых за полгульдена продать Бога со всеми Его святыми, прямых кандидатов на виселицу. Но бывали в банде и сыновья почтенных бюргеров, которые сбились с пути истинного оттого, что боялись честного труда, как черт крестильной купели, и были готовы на любую низость, если она могла принести деньги. Когда же одной низости было недостаточно, они не гнушались и ножа. Среди этих последних был некий Георг Лейнитцер, сын ювелира с Малого Кольца и бывший студент. Он сразу же завоевал особое доверие старого Барвициуса своими хорошими манерами и умением быстро соображать. С этим Лейнитцером Барвициус виделся почти каждый день, тогда как других допускал до себя лишь изредка, в случае крайней необходимости, да и то лишь по ночам, при тусклом мерцании свечей и в искажавшем лицо до неузнаваемости гриме.
Все они состояли у Барвициуса в слепом повиновении, ибо знали, что без него мало на что годятся. Он изыскивал возможности, разрабатывал планы, продумывал все случайные обстоятельства. Он проводил подготовку с такой осмотрительностью, что налеты очень редко бывали неудачными.
В тот ноябрьский день Лейнитцер с утра пораньше заявился к Барвициусу. Он застал хозяина за игрой в карты с самим собой. Старик ставил по одному-два гульдена то на одну, то на другую карту и всякий раз, как они проигрывали, разражался ужасной бранью. Лейнитцеру это не понравилось. Барвициус проводил время таким образом только в тех случаях, когда бывал не в духе, наткнувшись на неожиданные трудности в задуманном деле, или же когда его томила подагра, доставлявшая ему немало мучений.
Оказанный Лейнитцеру прием также указывал на дурное настроение Барвициуса.
– Опять заявился? – пробурчал старик. – Разве я тебя звал? Ты что, не можешь хоть на день оставить меня в покое?
– На улице дождь. Я промочил ноги, – сказал Лейнитцер, после чего уселся к камину, снял башмаки и с видом человека, зашедшего только для того, что обогреться, протянул ноги к огню.
Не обращая никакого внимания на Лейнитцера, Барвициус продолжал тасовать и раскладывать карты, передвигать гульдены с одной карты на другую, ударять кулаком по столу и ругаться. Через четверть часа он наконец отложил карты в сторону, собрал деньги и, обозвав себя напоследок зеленым дилетантом, повернулся к Лейнитцеру с таким выражением лица, словно был удивлен, но отнюдь не рассержен его появлением.
– Вот хорошо, что ты пришел, Георг, – мне как раз надо с тобой поговорить, – сказал он.
Лейнитцер поднялся, сунул ноги в башмаки и подошел к столу.
– Я не хочу больше обманывать тебя, Георг: наши дела идут совсем плохо!
– Это правда, – подтвердил Лейнитцер, поглядев на свои башмаки и убедившись, что они достаточно просохли. – За последние несколько недель мы, как говорится, больше свеч сожгли, чем денег нашли…
– Это еще не все, – отозвался Барвициус. – Хорошо, если бы только это! Слушай внимательно, Георг, но не говори другим, это должно остаться между нами. Один из моих добрых приятели там, наверху, – он потыкал большим пальцем через свое правое плечо, и Георг Лейнитцер понял, что имеется в виду Старый Град, – один из немногих, кто мне сочувствует, недавно вызвал меня из-за карточного стола и, отведя в сторонку, начал толковать о Филиппе Ланге, на разные лады доказывая, как опасно иметь его себе врагом. Еще он сказал, что у Ланга есть рука во всех делах и что капитан городской стражи очень озабочен участившимися кражами и грабежами, а потом, когда мы снова сели за карты, добавил, что для здоровья ничего не может быть полезнее дальних поездок…
– Может быть, это только болтовня? – предположил Лейнитцер.
– Это было предостережение, пойми это правильно, Георг. Филипп Ланг никогда не спускал с меня глаз, – объяснил Барвициус. – Нет, Георг, то был совет человека, ко мне расположенного. С тех пор нет мне никакого покоя, все кажется, что за мной следят. Иду по улице и вдруг слышу за собой шаги, а стоит оглянуться – никого.
– Ну, вот, – сказал Лейнитцер. – Сами же говорите – никого!
– А сегодня во сне, – продолжал Барвициус, – я видел, как нас с тобой, и всех остальных тоже, погонял кнутом по улице палач. Мы были связаны, и нас вели на казнь. А у тебя, Георг, руки были скованы за спиной.
Лейнитцер оживился.
– Надо непременно посмотреть в соннике! – воскликнул он. – Говорите, там был длинный кнут? И он громко щелкал? Кнут, который щелкает, – это ведь что-то значит. Кажется, это к достатку в доме! Надо бы узнать насчет…
– Послушай, Георг! – прервал его Барвициус. – Перебери в уме всех наших людей, одного за другим. Не кажется ли тебе, что кто-то из них ведет двойную игру?!
– Патрон! – с великим пафосом отвечал Георг. – Среди них не найдется ни одного, кто не позволил бы себя сжечь, четвертовать и колесовать за вас!
– Ты мне лучше не говори о колесовании! – вскричал Барвициус. – Знаешь ведь, что я не люблю слушать о таких вещах. С меня хватает и подагры, которая колесует меня каждый день не хуже любого палача.
Минуту он сидел молча, нахмурив лоб.
– Нам нужно подумать о том, – начал он затем, – как избежать своей участи. Я отправлюсь путешествовать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49