Но перед тем… – он осекся на полуслове и, помешкав секунду-другую, обратился к Лейницетру с вопросом: – А ты что думаешь, Георг? Нет ли у тебя желания посмотреть Францию, Нидерланды, поглазеть на собор Святого Марка в Венеции?
– А на что он мне? – заявил Лейнитцер. – Я уже видел его на гравюре. Там, на Николаевской, в киоске сидит торгаш, так он эти гравюры продает пачками. Может быть, нам взять с собою кого-нибудь из наших, скажем, Ловчилу или Райсенкиттеля, чтобы стелить постели и топить печи в гостиницах?
– Прислуга найдется везде, – сказал Барвициус. – Но прежде чем мы покинем Прагу…
Он умолк и задумчиво уставился перед собой.
– Прежде чем мы уедем отсюда, – продолжил он, – я хочу провернуть еще одно дело, которое давно уже держу в голове. Это будет такое дело, о котором еще не один год будут толковать в Праге. Да что там в Праге – во всем королевстве!
– А что это за дело, патрон? – с любопытством спросил Лейнитцер.
Барвициус откинулся в кресле и скрестил руки на груди.
– Ты знаешь, – начал он, – что у меня везде есть глаза и уши – даже в еврейском городе. Как раз там живет один человек, с которым мне давно хочется свести знакомство поближе. Евреи и христиане облепляют его дом, словно мухи – горшок со сливками. Ему удается все, за что бы он ни взялся. Евреи говорят о нем так: если у всего города выпадает черный год, то он выварит свой год в молоке. И еще говорят: он так богат, что даже в мед сыплет сахар. Ты должен знать этого еврея – скажи-ка, как его зовут?
– Это Мордехай Мейзл, который называет себя также Маркусом Мейзлом, и живет он на площади Трех Колодцев, – без колебаний ответил Лейнитцер.
– Точно. О нем и речь, – подтвердил Барвициус. – Он начинал свое дело с того, что скупал у мелких ремесленников самую залежалую рухлядь и давал деньги в рост под медные весы, козлиные шкуры, латунные тазы и прочую дрянь. Ездил также на рынки в Жигин, Хрудим, Вельварн, в Чаславу, скупал там сколько мог шерсти, менял ее у вязальщиков в Старом Граде на тонкие шали и посылал их на Варфоломеевскую ярмарку в Линц, получая таким образом двойную прибыль. Ему все и всегда удавалось. Мало сказать, что он любил деньги – они любили его еще больше, они, кажется, сами искали его и бежали к нему в руки. Его торговые предприятия все время расширялись. А потом он получил от императора охранную грамоту со многими привилегиями. Наверху есть люди, – он опять ткнул пальцем через правое плечо, – которые даже имеют смелость утверждать, будто Его Величество император тайно ассоциируется с ним в делах.
– Император? С Мейзлом? С каким-то евреем из гетто?! – вскрикнул Лейнитцер, ошеломленно глядя на хозяина. Барвициус пожал плечами.
– Ходит такой слух, – повторил он. – И еще говорят, что как только Мейзл получил эту самую грамоту, у императора завелись неучтенные деньги. Много неучтенных денег. Люди жалуются, что нечем платить старые долги, а вот на императорские коллекции картин, скульптур и диковин со всех концов света всегда находится золото. Граф Мансфельд приобретает для Рудольфа картины в Нидерландах, Хевенхюллер – в Мадриде, Гаррах – в Риме. Из Мантуи везут мраморные статуи и барельефы. Аббат Сен-Мориса посылает ему из Безансона кольца и геммы, найденные в древнеримских гробницах. От Вельзерна и Гохштеттерна в Аугсбурге прибывают чудесные заморские птицы. Курфюрст Пфальцский доставил ему алтарь слоновой кости с резными изображениями из жизни Христа, а один монах из Александрии прислал посох Моисея вместе со свидетельством, что посох этот – подлинный, но император не пожелал его купить, заявив, что раз посох некогда превращался в змею, то это может случиться снова. Антонио ди Джордже делает для него сферические и параболические зеркала, а Мизерони – хрустальные бокалы. А ведь все это стоит денег. Откуда они берутся, спрашиваю я?
– Император связался с евреем из гетто? Я не могу поверить в это, – проворчал Лейнитцер.
– А ты и не знаешь, как это делается? Что ты вообще знаешь о жизни? Да ровным счетом ничего! – осадил его Барвициус. – Но нам с тобой недосуг тревожиться о Его Величестве императоре, у нас есть дело до еврея Мейзла, и надо хватать добычу скорее, а то он, кажется, совсем свихнулся и раздаривает свои деньги направо и налево.
– Я знаю одного свихнувшегося, – откликнулся Лейнитцер. – Он бегает по улицам в одной рубашке и кричит, чтобы на него лили воду, потому что он – душа, объятая черным пламенем ада. А есть еще один, так он воображает себя рыбой и сидит в бассейне, а ночью, когда приходит пора спать, дает себя вытащить оттуда только с помощью крючка и лески. Но вот свихнувшегося, который раздаривал бы свои деньги, я в жизни не видывал, хотя давно уже мечтаю повстречать!
– Сумасшедший он или нет, но деньги он дарит, – объявил Барвициус категорическим тоном. – Он делает это в большой тайне – видимо, не хочет, чтобы об этом стало известно всем. Он не только раздаривает деньги, он разбрасывает их, отталкивает их от себя и, хоть этому и не верится, выкидывает их на улицу. К нему приходят люди, и он дает им ссуды без заклада, без векселя, без поручительства и требует от должников лишь молчания да чтобы один не знал о другом. Бедные девушки, которые хотят замуж, получают от него деньги на приданое, даже не зная, от кого оно исходит. Это он велел снести старую баню и построить новую – старая, видите ли, была ему недостаточно вместительна. А теперь они собираются построить в гетто новую ратушу, дом призрения и приют для детей-сирот – а на чьи деньги? На деньги Мейзла. Но ему кажется, что они недостаточно быстро уходят у него между пальцев, потому что, как мне было доведено, он решил замостить все улицы, углы и дворы еврейских кварталов красивым тесаным камнем.
– Так вот почему вы сказали, что он выкидывает деньги на улицу? – подхватил Лейнитцер.
Барвициус встал и тихо засмеялся.
– Ему не придется долго заниматься этим. Настало время мне вступить в игру, – заявил он. – Я хочу вытащить его из дома и отвезти в надежное место, где он и будет сидеть, пока не заплатит выкуп. А в качестве выкупа я возьму с него столько, что мы всю оставшуюся жизнь не будем ни в чем нуждаться. Я не хочу оставлять ему много – пусть еврейский город так и будет немощеным!
Лейнитцер одобрительно кивнул. Эта затея ему понравилась. Он начал прикидывать в уме, как велика должна быть сумма, чтобы они с Барвициусом могли довольствоваться ею до конца жизни, но так и не дошел в своих расчетах до конца, так как Барвициус, разложив перед собой план дома Мейзла, взглянул на него и спросил:
– Сколько людей ты можешь найти для этого дела, Георг?
– Одиннадцать, а если мало, то четырнадцать, – отвечал Лейнитцер.
– Какая разница – одиннадцать или четырнадцать? Все равно не хватает одного человека, – возразил Барвициус. – И не делай глупое лицо. Одного все равно недостает, – повторил он с нажимом, когда Лейнитцер удивленно взглянул на него. – В таком деле ты не годишься на роль вожака, из других тоже никто с этим не справится. Ибо это не простой налет, а самая настоящая военная операция. Без лишнего шума, погони и рубки на сей раз не обойтись, а потому мне нужен человек, научившийся на войне тому, как с горстью людей пробиваться сквозь вооруженный отряд, как захватывать важную персону в ее собственном доме и как вывозить ее из вражеского лагеря. Мне нужен человек, который, нарываясь на препятствие, не спрашивает у меня советов и приказаний, а действует смело и решительно. Мне нужен воин, овладевший военным искусством с младых ногтей и в то же время готовый заняться делом, которое не принесет ему ни славы, ни отличий, но зато…
Он выразительно пошевелил пальцами, пересчитывая невидимые деньги.
– Одного такого я знаю, – заявил Лейнитцер. – И правда, патрон, мне кажется, у меня есть как раз тот человек, какого вы ищете. Один молодой дворянин из рода Вальдштейнов. Он лихо сражался на турецкой войне, а теперь пребывает в раздоре с начальством. Он оставил службу, приехал в Прагу и сидит здесь безвылазно. Занимается какими-то военными науками, читает. Ей-богу, у него полная комната книг!
– А что он изучает? – поинтересовался Барвициус.
– В основной как брать штурмом крепости вроде Петерсвардейна или Рааба, как распределять полки в сражении, как вести минные галереи, как применять артиллерию. Умеет в деталях изложить, как следовало бы римлянам маневрировать при Каннах, чтобы переиграть Ганнибала.
– Уже хорошо. Что еще? – потребовал Барвициус.
– Привержен звездочетному суеверию, – продолжил свой доклад Лейнитцер. – Говорит, что Марс и созвездие Большой Медведицы являются его небесными патронами и что когда Марс находится в доме Большой Медведицы, то наступает его день, в который все ему должно удаваться. Но сейчас, несмотря на высокое небесное покровительство, он так беден, что может себе позволить только по разу в день заказать в гостинице кусок жаркого и бокал вина. Этим он, конечно, недоволен, потому что, как он говорит, без денег невозможно предпринять большое дело. Не раз спрашивал меня, как бы ему побыстрее раздобыть денег. Заметьте и то, что он не гнушается никаким делом, даже самым опасным и противозаконным. Он говорит, что праведными путями в наше время трудно чего-нибудь добиться.
– Все это звучит очень обнадеживающе, – отметил Барвициус. – Но скажи мне, каких лет этот дворянин?
– Чуть больше двадцати.
– А вот это плохо! – воскликнул Барвициус. – Дерево с зеленой корой…
– Я знаю, – сказал Лейнитцер, – дает много дыма, да мало огня. Но это к Вальдштейну не относится. Он уже задубелый. Этому парню ни один ров не глубок и ни одна стена не высока. С полудюжиной своих драгун он захватил посреди турецкого лагеря визиря и доставил его к своим.
– Ну, тогда, может, и действительно задубелый, – обрадовался Барвициус. – Сейчас же ступай и поговори с ним! Но будь осторожен, не сболтни ему лишнего. Знаешь ведь, что для молодых вояк честь и совесть не пустяк!
– Не беспокойтесь, – ответил Лейнитцер. – Я сумею так наворковать ему о нашем деле, что ему понравится.
Молодой Альбрехт фон Вальдштейн, который, по мнению Лейнитцера, был тем самым «задубелым», который мог осуществить замысел Барвициуса, жил в маленьком, слегка покосившемся домике, расположенном чуть ниже Градчан, в той части города, которую называли Малой Страной. Из окон его чердачной комнаты была видна вся Прага вплоть до Страховского монастыря. Но когда он по утрам подходил к окну, его взгляд прежде всего натыкался на маленький огородик, который содержала вдова портного. Там, доставляя господину фон Вальдштейну невыносимые мучения, с утра до вечера вертелись две козы, десятка полтора кур и собака Люмпус. Самом собой разумеется, вся эта живность беспрестанно блеяла, кудахтала и тявкала. Но особую злость у молодого графа вызывал петух – мелкий, занудливый горлан, которого вдова звала Иеремией за его умение издавать столь горестное и печальное кукареканье, что казалось, будто он оплакивает скорби всего мира. Когда фон Вальдштейн не мог больше выносить весь этот шум, он бросал своего любимого Полибия и сбегал вниз по лестнице на кухню, где вдова портного колдовала с шумовкой над дымящимися горшками и сковородами. Он кричал, что не может этого больше выносить, что это сущий ад и что с шумом необходимо покончить, иначе он немедленно съедет с квартиры. Но вдова только смеялась и говорила, что держит кур не ради кудахтанья и что если господин хочет иметь молочный суп и яичницу, то ему следует мириться с присутствием коз и птиц, а что касается Иеремии, то дни его сочтены, ибо в ближайшее воскресное из него будет приготовлено отличное жаркое.
После обеда в огородике становилось потише. Люмпус больше не гонялся за козами и курами, а убегал носиться по улочкам Малой Страны. Обратно он заявлялся только ночью, всегда в одно и то же время, когда колокола церкви Лорето били двенадцать. Он начинал тявкать и скулить под окнами, прося, чтобы ему открыли дверь. От производимого им шума просыпался Иеремия и начинал оплакивать земную скорбь, а уж к нему подключались козы, после чего Вальдштейну оставалось только прижимать руки к ушам и кричать, что это не дом, а преисподняя и что он не останется здесь больше ни на одну минуту, ибо ни днем ни ночью ему нет покоя. Тем временем вдова впускала пса, который тихонько залезал в свой угол, потом успокаивались козы и, наконец, на время забыв мировую скорбь, засыпал Иеремия.
Но если огород с козами, Люмпусом и Иеремией были для Вальдштейна адом, то сразу же за ним начинался рай. Это был просторный парк, обнесенный красивой решеткой и живой изгородью. За старыми развесистыми деревьями парка виднелись черепицы, трубы и флюгера небольшого изящного замка. Там царила тишина, не было никакого движения и только ветер пролетал сквозь облетевшие кроны да изредка раздавалось негромкое постукивание дятла.
Парк и замок принадлежали Лукреции фон Ландек, молодой вдове, которая считалась одной из самых богатых наследниц во всем королевстве. Говорили, что многие кавалеры и высокие господа искали ее руки, но она всем отказывала, утверждая, что хочет остаться незамужней и передать свое неделимое богатство церкви. Ибо она была к тому же одной из самых набожных дам королевства. Толковали, что она каждый день слушает мессу в церкви Лорето и всегда носит при себе томик Евангелия, чтобы постоянно иметь слово Божие перед глазами. Она редко принимала участие в развлечениях, которыми столь обилен большой город, и почти не показывалась в придворном обществе. Зато она регулярно общалась с настоятелем собора Святого Витта, который состоял с нею в родстве, а также с двумя старыми девами из аристократического дамского кружка Град-чан и отцом-иезуитом из собора Святого Сальватора.
Альбрехт фон Вальдштейн любил стоять у окна и любоваться парком. Он сам не мог сказать, почему он это делает. Иногда в его сердце просачивалась горечь, и ему вспоминалось унаследованное от отца именьице, которое еще в его отроческие годы пошло с молотка под тяжестью долгов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49