Черкасов расчленил монолог на «эпизоды», которые произносил в разном ритме и с тончайше разработанными интонациями: то словно задыхаясь от нетерпения увидеть «блещущие груды» и торопясь, то оживленно, раскрывая сундуки и зажигая свечи, то задумчиво, то с болью и тревогой, то вдруг под сводами подземелья гремел резкий, властный голос прежнего Барона, гордого и сильного. Актер удачно преодолел трудности сценического исполнения пушкинского стиха, обычно плохо совместимого на сцене как с декламацией, так и с психологической нюансировкой.
Черкасов тонко показывал, что душевные движения Барона не соответствуют действительности. Мнимы его власть и свобода («Мне все послушно, я же — ничему»), неосуществима его власть («отсюда править миром я могу»). Обижать вдов и нанимать убийц еще он может, реализовать же богатства и изменить свою жизнь ему не дано: он давно уже переродился и пожизненно прикован к своим сундукам золотой цепью. Ни в чем не противореча тексту, Черкасов доводил откровенные самоизлияния Барона до глубокого цинизма. Без всякого страха вспоминал: старик про «слезы, кровь и пот, пролитые за все, что здесь хранится», не осуждал, а скорее одобрял «плута» Тибо, подозреваемого им в разбое.
Создав дополнительное внутреннее движение образа, способствующее его самораскрытию, Черкасов стал более свободен в своем сценическом существовании от скудного внешнего действия. Ведь все, что совершает Барон в подвале, предусмотрено всего четырьмя ремарками: «Хочет отпереть сундук», «Отпирает сундук», «Всыпает деньги», «Зажигает свечи и отпирает сундуки один за другим».
Черкасову была близка установка Вивьена на поиски емкого, сжатого сценического стиля. Актер закончил монологическую сцену выразительной статикой: опершись на меч, Барон застывал недвижным стражем своих бесполезных несметных богатств, полный решимости вечно и любой ценой защищать их.
После утомительной сцены у Черкасова была только одна минута, чтобы переодеться к следующему выходу. В разговоре с Герцогом и в ссоре с сыном Альбером барон Филипп обнаруживал новые свойства своей сложной извращенной натуры. Черкасов уверенно заканчивал лепку характера, существом которого делал мерзостную страсть к золоту и низкую ненависть-ревность к сыну-наследнику. В этой сцене актер в большей мере показал в скряге рыцаря. Обвиненный Алъбером во лжи, он швырял ему перчатку, а затем с силой и неожиданной грацией бросался на него со шпагой. (Тут нельзя умолчать о примечательной требовательности Черкасова к себе: для сцены, длящейся несколько секунд, больной шестидесятилетний актер долго занимался фехтованием.) Трагическую тему Барона актер усиливал тем, что обнаруживал в нем страдающего человека. Еще в подвале этот, казалось бы, закоренелый, черствый циник с тоской говорил о том, что его мучает «когтистый зверь, скребущий сердце, совесть. Незваный гость, докучный собеседник…». Старый барон, как трактовал его Черкасов, и умер от человеческого потрясения перед лицом зла, которое сам же и вообразил в сыне.
Черкасов играл Барона изобретательно, умно, эмоционально. Но сам Барон с его идеями и чувствами, радостями и страданиями не очень занимал зрителей. И этот момент сказался на восприятии спектакля и его судьбе сильнее, чем недочеты исполнителей других действующих лиц и холодок несколько традиционной режиссуры. «Истина страстей», заключенная в пушкинском шедевре, могла полно раскрыться на сцене лишь в атмосфере заинтересованного зрительского сопереживания, как это происходило на спектакле «Моцарт и Сальери». Своей проблематикой (нравственные основания искусства и принципы творчества) он оказался значительно ближе аудитории шестидесятых годов, чем «Скупой рыцарь». Каждое время ищет в живом мире пушкинской поэзии ответа на волнующие его вопросы.
Черкасов понимал, что его работа, не получив значительного общественного резонанса, по-настоящему не прозвучала. Добротный академический спектакль, на который через год станут водить старшеклассников… Ну что ж, его барон Филипп незаметно отойдет в тень. В актерской жизни никому не избежать и рядовых созданий. Вот только в шестьдесят лет успех нужен, как никогда. Того и жди, поползут слухи: «выдыхается, повторяется…» Чем он мог ответить? Делом, новым творением. Но это зависело не только от него. В июне 1963 года, выступая с речью, Черкасов произнес горькие слова: «Разве нормально, когда лучшие советские актеры часто „простаивают“, годами сидят без хороших ролей, не могут создать полноценные образы героических современников? Это негосударственно, так же как держать под снегом ценные машины, как гноить семена. А ведь актер не может браться за любую роль, он должен беречь свое доброе имя…»
Как всегда, Черкасов беспокоился не только о себе.
Теперь трудно поверить, что вначале Черкасова не хотели утверждать на роль Дронова в фильме. Выдвигались те соображения, что актеру не избежать самоповторения. Однажды было даже заявлено о слишком театральной игре актера, не подходящей для экрана. Поэтому, приступая к работе в новой картине, Черкасов был «разогрет», находился в состоянии внутренней полемики со скептиками и недоброжелателями.
Когда на «Ленфильме» начались съемки «Все остается людям», Черкасов уже более двухсот раз выходил на сцену Дроновым. Роль выкристаллизовалась, была отлажена до мельчайших деталей. Черкасов не стал менять сути образа, но создавал его иными средствами, нежели в театре. То, что на сцене длилось три с половиной часа, на экране должно было занять менее полутора. Ушло все второстепенное, в то же время детали стали еще важнее. Крупные планы требовали более тонкой мимической игры, должна была измениться и интонация.
Черкасов уже семь лет не снимался и истосковался по трудной, но любимой «киношной» работе. Когда-то на творческом вечере он говорил: «Театр — лаборатория, десятки лет можно развивать образ. Кино же оттачивает технику — взлетать без разбега, без трамплина на самую высокую ноту. Надо попасть сразу в точку, чтобы лететь, лететь. Вот разница». Проявляя высочайший профессионализм кинематографического актера, Черкасов, когда возникала необходимость, легко и быстро создавал несколько вариантов одного эпизода. Бывало, что он сам предлагал и даже настаивал на новых дублях, хотя состояние его здоровья оставляло желать лучшего. Артист утомлялся, ему приходилось время от времени отдыхать на «дроновском» диване.
Часть съемок проходила в научном центре в Дубне, под Москвой. Для Черкасова уже одно это представляло известные трудности. Летом в жару он чувствовал себя очень неважно. Жена или сын всегда старались проводить его.
Всегда была готова ему помочь и московская родня. Приезжая в, Москву, Черкасов, если удавалось выкроить время, навещал семью брата Константина. Это было праздником для всех. «Угощение чтоб было хорошее!» — голосом Осипа угрожающе произносил, входя в дом, Черкасов. После оживленных разговоров и смеха наступал час музыки. Пели русские песни, отрывки из опер (особенно удавался хор бояр из «Князя Игоря» — «Мужайся, княгиня…»). Черкасов пристально следил за музыкальным образованием обоих своих одаренных племянников, гордился их успехами. Случалось, помогал и деньгами. Он любил их почти отцовской любовью. И они обожали своего дядю.
Из гостиницы «Москва», где Черкасов всегда останавливался, однажды он приехал на Савеловский вокзал, откуда ему нужно было попасть в Дубну. Николая Константиновича сопровождал племянник Геннадий. Электрички были переполнены. Пока племянник искал вагон посвободнее, чтобы можно было хотя бы присесть, в духоте и вокзальной суматохе Черкасов ждал его на перроне. Когда Геннадий Константинович вернулся, то увидел, что вокруг Черкасова собралось много людей. И он подумал, что Николаю Константиновичу стало плохо. Но оказалось, что тут возник маленький митинг. «Сам еле стоит, прислонясь к фонарю, чемодан уже выпустил из рук, но говорит живо, шутит, и все, кто вокруг, тоже улыбаются, слушают», — вспоминает Г. Черкасов.
Когда фильм вышел на экраны, он вызвал к себе огромный интерес. Появились сотни рецензий — в центральной и периферийной печати, на всех языках союзных и автономных республик. За этим чувствовалась большая радость народа, вновь встретившегося со своим любимым артистом — Николаем Черкасовым.
«Мы по праву можем сказать, что это новое создание Черкасова, — писал в „Правде“ (1 февраля 1964 года) критик П. Марков. — Его выступление в кино совсем не повторяет спектакля». А. Анастасьев («Искусство кино», 1963, № 12) точно отметил важнейшую особенность черкасовской игры в фильме: «Он современен не только по своей идее, по жизненной позиции, но по душевному устройству, ритму мысли, складу речи, интонациям». В то же время режиссура, как справедливо писал критик, по сути дела, осталась в рамках фильма-спектакля. Но теперь па это не приходится особенно сетовать. Если с точки зрения чистоты жанра и был урон для киноискусства, то мы, по крайней мере, можем благодаря фильму все же судить и о последней крупной работе Черкасова.

Здоровье артиста заметно ухудшалось. После церемонии вручения Ленинской премии за исполнение роли Дронова в фильме «Все остается людям» Николай Черкасов, выйдя из Спасской башни Кремля, на небольшом пути до гостиницы «Москва», всего каких-нибудь 600 метров, пять раз останавливался передохнуть.
Его, бывало, спрашивали:
— Почему вы не идете на пенсию?
— Какая пенсия, помрешь ведь тогда, — отвечал он обычно. И по-прежнему работал много, увлеченно, не помышляя о покое.
В январе 1964 года Черкасов возглавлял ленинградскую делегацию на XI съезде Всероссийского театрального общества (ВТО). Ему выпала честь открыть съезд. Со сцены Малого театра он говорил о почетной и увлекательной задаче, стоящей перед деятелями сцены, перед всеми «творцами прекрасного»: «раскрыть смысл и содержание титанических процессов, какие повседневно свершаются у нас, воспеть все, что идет вперед к коммунизму, разоблачать все то, что тянет нас вспять».
Когда в 1948 году его выбирали председателем правления Ленинградского отделения ВТО, Черкасов, широко разведя руки и улыбаясь, сказал:
— Ну что же, товарищи, это у меня двадцать первая нагрузка. Буду работать.
И за восемнадцать лет бессменного руководства этой большой творческой организацией он сделал очень много полезного и доброго. Двери его кабинета были широко открыты для всех. Черкасов был прост и доброжелателен. Самые застенчивые и самолюбивые заходили к нему со своими нуждами. Он не забывал даже тех мелких просьб, которые выслушивал на лестнице, у подъезда. Работа, жилье, лечение, устройство детей и престарелых… Не было, кажется, такого бытового вопроса, которым бы Черкасову не приходилось заниматься. И в неослабевающем желании помогать людям он многого для них добивался.
Черкасовская отзывчивость была широко известна. Когда фильм «Все остается людям» пошел по экранам страны, актер стал получать огромное количество писем. Среди них были и прошения, адресованные «Депутату Балтики». Черкасов в то время уже не был депутатом, но поступавшие заявления пересылал в соответствующие инстанции с просьбой рассмотреть их и по возможности удовлетворить.
Особым вниманием Черкасова пользовался Дом ветеранов сцены. Его обитателям, из числа тех, кто получал небольшую пенсию, по инициативе Черкасова к праздникам вручали денежные пособия.
А открытие пионерлагеря в Сестрорецке, новогодние елки для детворы, казалось, не меньше радовали самого Черкасова. Его стараниями и хлопотами был отремонтирован и открыт на Невском проспекте Дворец работников искусств имени К.С. Станиславского, выстроен в центре города жилой кооперативный дом ВТО, а в курортной зоне Карельского перешейка (поселок Комарово) — большой благоустроенный Дом творчества имени Е.П. Корчагиной-Александровской.
Постоянной заботой Черкасова было и повышение идейно-творческого уровня ленинградских театров. На обсуждениях спектаклей, на творческих, теоретических и юбилейных конференциях и заседаниях, которые устраивало ВТО, Черкасов был оживлен, активен, выступал в прениях, а то и с докладом. Он анализировал состояние репертуара, театральной критики, режиссерского и актерского искусства, деятельность конкретных театров. Черкасов всегда старался установить тон полной откровенности, товарищеской критики, не взирающей на чины, звания и заслуги. Он был сторонником дискуссионных схваток и дружеской взаимопомощи.
Работа подрывала здоровье, но она же и поддерживала Черкасова. Работать — для него значило жить. Он был еще полон творческих планов, надеялся сыграть роль короля Лира, Каренина в фильме «Анна Каренина», в пьесе Эдуардо де Филиппо «Мэр района Санита», наметил написать книгу воспоминаний о Шаляпине и Эйзенштейне…
И все же в июне 1964 года Черкасов оказался на пенсии. Только что в Ленинградском Доме кино его чествовали в связи с присуждением ему Ленинской премии, и вдруг такой неожиданный поворот жизни… Защищая нескольких актеров Театра имени А.С. Пушкина от увольнения на пенсию, он в полемическом разговоре предложил сэкономить на нем. Неожиданно для артиста его заявлению был дан ход. Так содеялось ошибочное и недоброе дело. Это нанесло ему тяжелый, непоправимый удар. Потрясенный случившимся, он первое время целыми днями лежал, отвернувшись к стене.
С 1964 года Черкасов был вынужден ежегодно ложиться в больницу. Его лечили специалисты, светила медицины, и он прекрасно знал о своем состоянии здоровья. Человек мужественный, он не любил нытья. Дисциплинированный в творчестве, он так и не научился хранить себя в футляре, оберегать свою персону, жил широко, нерасчетливо. Мог выступить в какой-нибудь жилконторе, поехать на станцию Рощино в районный Дом культуры, чтобы оказать помощь самодеятельному драматическому кружку.
Ранней весной 1966 года ему пришлось опять лечь в больницу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53