Во-первых, потому что после смерти Натальи Кирилловны и Петра Ивановича именно супруг Емельяны Феодоровны взял на себя основную опеку над их осиротевшими мальчиками. Впрочем, юные Иван и Алексей больше тяготели к веселому и добродушному Роману Ухтомскому, с сыном его Никитой дружили не разлей вода – но княгиня все-таки полагала, что главный вклад в образование и воспитание знатных белозерских отпрысков внесла ее семья. Поэтому она рассчитывала, что и повзрослев они станут прислушиваться к ее мнению, а не исключено, что и преклоняться перед ней, как Афанасий.
В гречанке же Емельяна Феодоровна чувствовала сильную конкурентку – не чета ее тихой и застенчивой Ирине. Влияние на князя Алексея Петровича Вассиана имела огромное и делиться им ни с кем не собиралась. Кроме того, чрезвычайно набожная Емельяна, считавшая своим долгом одного из сыновей, младшего Василия, с юных лет определить на путь богослужения, отправив его еще в детские годы послушником в Кириллово-Белозерский монастырь, в гречанке религиозного усердия не замечала. Более того, она обращала внимание, что многие обряды княгиня Вассиана выполняет с предосудительным равнодушием или, вообще, пропускает, сославшись на здоровье, что, по мнению Емельяны, считалось недопустимым. Потому в душе она считала гречанку еретичкой и вероотступницей, что, конечно, не добавляло сердечности их отношениям.
Но более всего возмущало старую княгиню, что, по ее подозрению, Алексей Петрович взял гречанку в жены не девственницей, и узнай об этом кто – не миновать всей семье позора. Емельяна еще на свадьбе, сговорившись с теткой Пелагеей Сугорской, пыталась взять на себя роль покойной Натальи Кирилловны и сопроводить гречанку в мыльню, где по традиции после брачной ночи, невеста должна была предъявить матери жениха знаки своего девства. Но князь Иван Петрович, как старший в семье, обряд по непонятной причине отменил, и была ли гречанка девственницей, или на ней лежит клеймо порока, знали только она сама и ее муж, а Емельяну в подробности не посвящали, что старуху очень злило.
Потому, когда накануне поздно вечером – в доме Шелешпанских уже укладывались спать – к воротам подскакала кавалькада всадников, и слуга сообщил, что прибыл князь Алексей Петрович Белозерский со свитой, Емельяна, вопреки возражениям Афанасия и Ирины, желавших разместить сестру как можно удобнее, отвела гречанке самую холодную и сырую спальню, и была неприятно удивлена, когда Вассиана тепло расцеловавшись с Ириной, едва поклонилась старой княгине и ушла в отведенные ей покои, не преподнеся подарков.
Князь Алексей Петрович объяснил побелевшей от гнева старухе, .что княгиня Вассиана устала, а княжеский поезд со слугами и утварью прибудет только утром, так как заставы уже закрыты и улицы заперты; они, мол, едва успели проскочить через Дорогомиловскую заставу, вот и будут подарки завтра. И тоже ушел в покои Афанасия, который отвел гостю лучшую из своих комнат.
Княгиня Вассиана поднялась с постели и, сунув ноги в толстых шерстяных чулках в стоящие у кровати красные башмаки, так густо расшитые золотыми узорами и жемчугами, что не видно было и сафьяна; кутаясь в беличью накидку, ополоснула лицо розовой водой из небольшого кувшина, стоявшего у изголовья кровати и подошла к окну.
Снизу послышалось радостное похрюкивание – там находился скотный двор.
“Куда же еще меня Емельяна поселит, – грустно улыбнулась княгиня, – разве только прямо в стойло”.
Наверх доносился не только разноголосый шум скотины, но и отвратительные запахи. Сквозь мутное окошко Вассиана разглядела высокого, сухопарого Афанасия Шелешпанского, обходившего поутру, перед тем как отправиться на цареву службу, свои владения. Он проверял, положено ли зерно курам и гусям, дали ли овса лошадям, постелили ли солому в стойла и в хлев.
Рядом с ним гречанка увидела Никиту. Афанасий приказал вывести из стойла двух лошадей, недавно приобретенных, и показывал князю Ухтомскому свои покупки. Никита лошадей любил, управлялся с ними ловко.
Вассиана зябко поежилась, пытаясь стряхнуть неведомо откуда взявшийся холодок. За многие годы, прожитые ею после смерти отца – ее настоящего отца, о котором никто не догадывался – проведенные не только в Московии, но и дома, в Италии, она не встречала мужчины, который так походил бы на него, как Никита. Ухтомский нравился ей не только бесспорной красотой тела и лица, но и редкой для славянина подвижностью, кипучей энергией, бьющей через край, смелостью и чистосердечием.
Впрочем, последняя черта скорее отличала его от – коварного итальянского герцога, но она была чрезвычайно характерна, как не раз убеждалась Вассиана, для выходцев с северной Руси.
Почувствовав ее взгляд, Никита обернулся и поднял голову. Даже сквозь мутную слюду она почувствовала, как взор его пронзил все ее существо, и мелкая дрожь пронеслась по телу. В дверь спальни постучали: два коротких удара, затем, через секунду, еще один – де Армес.
– Войдите, – разрешила женщина, отойдя от окна.
Дверь открылась. Появился капитан Гарсиа де Армес, несмотря на ранний час, одетый аккуратно и с иголочки. Белоснежные манжеты на его костюме и жабо рубашки сияли серебристыми блесками, длинные черные волосы – гладко зачесаны назад, даже замшевые перчатки – на руках. Войдя, он снял их и поклонился по-европейски, выставив вперед одну ногу в начищенном, как зеркало, черном сапоге со звездчатой шпорой.
– Как вам спалось, госпожа? – спросил он по-итальянски.
– Отвратительно, – призналась Вассиана. – Холодно. Сыро. Зябко. А ты?
– Я-то что! – загадочно улыбнулся испанец, подходя. – Мне не бывает ни холодно, ни жарко. Только вот собаки всю ночь выли.
– Мертвеца чуют, не привыкли еще, – ответила ему Вассиана.
– Благодарю за комплимент, – испанец снова картинно поклонился.
– За правду не благодарят. Удалось тебе что-то узнать о мурзе?
– Нет, госпожа. Татарин как в воду канул. Наши люди пока не нашли его.
– А Голенище?
– Князь Андомский, как и положено ему, в Александровской слободе, при государе, конюшнями царскими ведает, обер-шталмейстер здешний, не знаю, как русские это называют.
– Ты виделся с ним?
– А как же. Невидимкой прикинулся, да как приказали, проник в само подворье укрепленное, в новую государеву столицу, что меж глухих лесов теперь стоит, за рвом да валом и со сторожевыми заставами по дорогам – так просто не проедешь. Там у них ныне что-то наподобие монастыря. Сам государь – игумен, а князь Афанасий Вяземский – за келаря. Все в монашеских скуфейках, в черных рясах поют заутреню. Сам государь с царевичем на колокольню полез в колокола звонить, а потом на клиросе читал, да такие земные поклоны клал, что я уж испугался, как бы он лоб-то в кровь не расшиб. Ну, а затем все за трапезу принялись, тут-то я Андрюшку и отозвал в сторонку. Государь там о посте да о воздержании речь держал, прямо как Великий магистр у нас в Лазурном замке.
– Не у нас, а у вас, – поправила его Вассиана.
– Ну, да, простите, госпожа, не то сказал, – снова поклонился испанец. – Так передал я князю, что велели. Государь на охоту нынче собирается. Там, видать, и супруга вашего нынешнего лицезреть изволит, а Голенищу не терпится в соколиной охоте с господином де Ухтом потягаться. Клялся, что одержит верх над Никитой.
– Не бывать тому, – уверенно заявила Вассиана.
– Ну, так это как вашей светлости будет угодно, так мы и сделаем, – насмешливо хмыкнул испанец.
– Ты, Гарсиа, тут не лезь, – прервала его Вассиана. – Князь Ухтомский без тебя свою удаль покажет. А передал ты Голенищу, что видеть его желаю?
– А как же. Он, правда, в обиде большой. Ну, я уж постарался, уломал его. После охоты, сказал, готов, просил место назначить. Только, сами знаете, камешки ему нужны. За так – шагу не шагнет.
– Камешков он больше не увидит. Голенище нам теперь не нужен, – произнесла задумчиво Вассиана. – Когда требовалось от него себя показать, он провалил всю нашу задумку. Кроме того, с неуместными обидами своими да амбициями он может нам сейчас помешать, так как знает лишнее. Я для того и привезла тебя в Москву, Гарсиа, чтобы ты о нем позаботился. Но все должно быть незаметно, естественным путем, и с моего ведома, понял?
– Как не понять, ваша светлость.
– Так что ступай к нему и передай, что буду ждать его у Гостиного Двора на пересечении Бронницкой и Кузнечной улицы сегодня в десятом часу дня. И пока ничего не предпринимай. Иди, Гарсиа, а то сейчас дворовые прибегут, одевать меня, да и князь, не дай Бог, пожалует…
Испанец молча отвесил поклон и направился к двери.
– Татарина ищи, – приказала ему вслед Вассиана – Мне Юсуф нужен. И пока живой.
* * *
Царь Иоанн Васильевич, с недавних пор обосновавшийся в Александровской слободе с избранной тысячей приближенных бояр, в Москву теперь наезжал не часто и не на великое время. Потому каждого приезда государя бояре ждали со страхом и подобострастием. С раннего утра собирались в кремле, старики ехали в каретах, молодые – верхом. Не доезжая до царского двора, вдалеке от крыльца, выходили из карет, слезали с лошадей и шли к крыльцу пешком.
Князья Белозерский и Ухтомский также отправились во дворец, едва только рассвело. У постельного крыльца и на обширной площади, его окружающем, толпились наименее знатные царевы холопы, в основном дети отцов, бывших в высоких чинах: площадные и комнатные стольники, стряпчие, московские дворяне, у которых не было придворных должностей, дьяки и подьячие. Взад и вперед бегали жильцы: в основном, дворянские, дьяческие и подьяческие дети, ночующие при царском дворе. То тут, то там возникали драки – кто сцепится из-за холопов, кто – из-за старых слухов да сплетен, да из-за места, кому ближе, а кому дальше стоять.
Перед князьями Белозерскими, как знатными особами, толпа расступилась. Вслед за боярами, окольничими, думными дворянами и дьяками князья прошли в переднюю, где собирались родовитые князья да бояре, или выслужившиеся в приказные дьяки служилые люди. Здесь было душно. Вся зала рябила разноцветием шелка и бархата, слепила глаз золотыми и серебряными узорами вышивок на одеяниях щеголявших друг перед другом богатством бояр, целый лес меховых шапок колыхался над головами, и то тут, то там, кто-то, вспотев от натуги ожидания, доставал из-под прикрывавших под шапкой макушку тафьи да колпака вышитые платки с золотой бахромой и вытирал испарину.
Видимо, перепрев, старый боярин Константин Шереметев неожиданно стукнул об пол тростью с резным набалдашником и громко посетовал, что князь Юрий Трубецкой на днях за обедом у государя получил назначение выше, чем сын его, Андрюшка Шереметев.
– Вы, Трубецкие, хоть и князья природные, да пришлые, литовские, а мы, Шереметевы – старинный московский знатный род. Вот и подаю государю челобитную, – донесся до Алексея Петровича сварливый голос Шереметева, – что я и сын мой полагаем, что бесчестит нас назначение иноземца пришлого на место выше нашего. А если и дальше так пойдет, так всему отечеству нашему поруха случится.
– А ты не нападай, не нападай на меня, – разражено отбивался Трубецкой. – Ты меня не менее бесчестишь, иноземцем называя. Мы, Трубецкие, не иноземцы, а старый, честный род, за себя постоять сможем. И бесчестье свое я так не оставлю – доправлю, так и знай, за счет родственников твоих. И за то, что дворню свою на моих людей натравил давеча, драку затеял – за все ответствовать будешь, старый шут, – злился Трубецкой. Разъяренный Шереметев кинулся было на врага с посохом, но его удержали, и тут он заметил среди вновь пришедших князя Никиту
Ухтомского.
– Ага, вот и Никитка, герой наш, из заморских стран явился, – заскрипел Шереметев, подскочив. – Ты когда сватов к моей Лизке засылать будешь? А? Ветреник, ты что девку мою позоришь? Засиделась уж, тебя-то дожидаяся. Вроде и столковались обо всем, а он, вот те и на – пропал, по царевой службе как бы. Уж не передумал ли, чай? – Шереметев подозрительно прищурился. – Так я тебе голову-то снесу, – пригрозил он пальцем.
– Траур у нас, по князю погибшему Ивану Петровичу, – спокойно ответил ему Никита, отодвигаясь от Шереметева, чтобы тот не задел, не дай Бог, большой короб, завернутый в алую шелковую материю – подарок государю, который Никита держал в руках. – Негоже в траур разговоры такие вести. Вот отмолим душу брата нашего, тогда и потолкуем.
– Ох, и доиграешься ты у меня, Никитка. Коли узнаю, что на другую девку глаз положил… Мы в родстве давно, чести друг у друга не отнимем, так что не дури…
– Что-то погляжу я, Шереметев, обнищал ты, что ли, что на богатый белозерский куш девку свою пристраиваешь? – тут же язвительно подцепил его Трубецкой. – Никак мыши в карманах дырки прогрызли? Лизку белыми местами ее в княгини проталкиваешь, раз сам носом не дорос, – захохотал он.
Шереметев побагровел и снова кинулся на Трубецкого с посохом. Перепалка разгорелась с новой силой.
Не обращая внимания на Шереметева, князь Алексей Петрович протиснулся к дверям заветной комнаты, куда доступ имели только самые ближние бояре, и, улучив момент, вошел внутрь. Никита, воспользовавшись тем, что Шереметев забыл о нем, поспешил следом.
Внезапно двери распахнулись, и вышел государь.
Все мгновенно стихло – бояре как один склонились в землю.
Царь был молод, высок ростом, крепко сложен, на бледном лице особо выделялись длинный выгнутый нос и небольшие, но чрезвычайно проницательные голубые глаза. Одет он был в золотой терлик, в руке держал хлыст, длиной в локоть, с медным гвоздем на конце. Вокруг толпились опричники, одетые для охоты, кто в черные, кто в желтые одежды, а также царский сокольничий и подчиняющиеся ему подсокольни-ки и начальные сокольники. Каждый подсокольник держал на руке птицу – огромного бурого или серого кречета с мерцающими черными глазами. Птицы сидели на широких кольцах, как застывшие чучела, не мигая и не двигаясь.
Среди опричников князь Алексей Петрович сразу заметил Голенище. Невысокий, коренастый, плотный, он стоял рядом с князем Афанасием Вяземским.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43