Так как дождь льет не переставая, Морисо, выйдя из ограды, предлагает товарищам и соседкам пропустить по рюмочке в соседнем кабачке, — ведь у него еще осталось три франка из тех десяти, что ему выдало бюро пособий. Садятся за столик, распивают два литра вина, съедают по кусочку сыра. Затем приятели Морисо, в свою очередь, заказывают еще два литра, и вся компания слегка навеселе возвращается в Париж.
V
Жану-Луи Лакуру семьдесят лет. Он уроженец Ла-Куртейль, глухой, заброшенной деревушки, где всего сто пятьдесят жителей. За всю свою жизнь он один-единственный раз побывал в Анжере, в пятнадцати лье от дома; но он был так мал, что ничего но помнит. У него трое детей: два сына, Антуан и Жозеф, и дочь Катрина. Она была замужем, но овдовела и вернулась к отцу с сынишкой, двенадцатилетним Жакине. У всей семьи пять-шесть арканов пашни, ровно столько, чтобы скудно питаться и не ходить нагишом. Если они изредка выпивают стакан вина, он выжат кровавым потом.
Деревушка находится в ложбине, окруженной лесами, которые замыкают селение и прикрывают его. Церкви там нет, община слишком бедна. Мессу служит священник соседней деревни Лекормье; но так как она находится в двух лье от Ла-Куртейль, он приезжает только раз в две недели. Дома — два десятка покосившихся лачуг — разбросаны вдоль проезжей дороги. У порогов куры клювом разрывают навоз. Когда проходит чужой человек, женщины вытягивают шею, а дети, разлегшиеся на солнцепеке, удирают вперегонку со стадом перепуганных гусей.
Жан-Луи никогда не болел. Старик высок и кряжист, как дуб. Солнце иссушило его кожу, она потемнела и потрескалась; он — одного цвета с деревьями, ему передались их сила и спокойствие. К старости Жан-Луи перестал разговаривать. Он находит, что это лишнее, и почти всегда молчит. Он идет крупным, ровным шагом, могучий и невозмутимый, как вол.
В прошлом году Жан-Луи еще был сильнее своих сыновей; самую тяжелую работу он оставлял за собой, молча трудился на пашне, которая, казалось, знала его и трепетала перед ним. Но месяца два назад у него вдруг что-то хрястнуло в костях, он, как срубленное дерево, рухнул поперек борозды и пролежал там два часа. На другой день он попытался снова взяться за работу, но сила ушла из рук, земля перестала ему повиноваться. Сыновья покачивают головой, дочь пытается удержать его дома, но он упорствует. Тогда с ним отправляют на поле маленького Жакине, чтобы тот позвал на помощь, если дед свалится с ног.
— Что ты здесь делаешь, лентяй? — спрашивает Жан-Луи парнишку, который ходит за ним по пятам. — В твои годы я сам себе зарабатывал кусок хлеба.
— Ведь я вас стерегу, дедушка, — отвечает Жакине.
Старик потрясен этими словами. Он больше ничего не говорит. Вечером он ложится спать — и уже не встает с постели. На другое утро сыновья и дочь, встревоженные тем, что отца не слышно, заходят к нему, прежде чем уйти в поле. Он лежит на кровати, вытянувшись во весь рост, широко раскрыв глаза, с сосредоточенным видом. Кожа у него такая темная, заскорузлая, что по ее цвету никак не разобрать, чем он болен.
— Что с тобой, отец? Захворал, что ли? Он с глухим ворчаньем трясет головой.
— Значит, не пойдешь с нами? Мы уйдем одни...
— Ладно! — Он знаком велит им уйти без него.
Жатва в самом разгаре, дорог каждый час, все руки на счету. Потеряешь ясный день, а потом, не ровен час, буря разметает скирды! Жакине — и тот плетется за взрослыми. Старик Лакур остается один. Вечером, возвращаясь, они находят его все в том же положении: он по-прежнему лежит на спине, широко раскрыв глаза, с задумчивым видом.
— Ну как, отец, тебе не лучше?
— Нет, не лучше. — Он глухо ворчит, тряся головой. Что сделать, чтобы ему полегчало? Катрина поит
его вином, вскипяченным с лекарственными травами; но это слишком сильное средство, больной от него едва не отправляется на тот свет. Жозеф говорит, что утро вечера мудренее, и все ложатся спать.
На другой день сыновья и дочь на минуту задерживаются у кровати старика, прежде чем уйти в поле. Ну, разумеется, он очень болен! Он никогда еще так не валялся врастяжку. Пожалуй, следовало бы все-таки позвать врача! Плохо то, что врач живет в Ружмоне. Шесть лье в один конец, шесть лье в другой, всего — двенадцать. Целый день пропадет зря! Старик молча прислушивается к разговору детей, он заметно волнуется и как будто сердится. Ему не нужен врач; это ни к чему, да и стоит денег.
— Ты не хочешь? — спрашивает Антуан. — Тогда мы пойдем в поле.
Разумеется, пусть идут. От того, что они будут торчать при нем, ему легче не станет. Полю забота нужнее, чем ему.
Так проходят три дня; дети старика каждый день уходят на страду, в поле. Жан-Луи остается один; старик лежит неподвижно; когда ему хочется пить, он рукой достает жестяную кружку. Он — как те старые клячи, которые в изнеможении валятся наземь где-нибудь в углу и околевают, всеми заброшенные. Он проработал шестьдесят лет, ему пора уйти, раз он уж годится только на то, чтобы занимать место и мешать людям.
Сыновья и дочь не очень печалятся об отце. Земля приучила их к чередованию жизни и смерти; они слишком близки к ней, чтобы сетовать на нее за то, что она забирает у них старика. Заглянуть к нему утром, заглянуть вечером — вот все, что они могут для него сделать. Если отец, против ожидания, поправится, значит, он очень крепкого здоровья. Умрет, — значит, смерть засела в нем, а всем известно: уж если смерть засела в теле, ее никакими силами, ни молитвами, ни лекарствами, не вытравить оттуда. Корову — ту еще можно вылечить.
По вечерам Жан-Луи взглядом спрашивает детей о жатве. Когда он слышит, как они считают скирды, как они радуются тому, что благодаря хорошей погоде работа кипит, в его глазах светится радость. Раза два опять заговаривают о том, что хорошо бы за врачом сходить, но старик начинает сердиться, и дети боятся, что он скорее умрет, если ему будут перечить. Он только просит, чтобы к нему позвали его старого приятеля, полевого сторожа.
Дедушка Никола старше Лакура, ему в сретение стукнет семьдесят шесть лет. Никола, все еще прямой, как тополь, приходит и со степенным видом садится возле кровати больного. Тот уже не в состоянии говорить, а только пристально смотрит на старого приятеля выцветшими глазами. Дедушка Никола тоже не отрывает взгляда от Жана-Луи и тоже молчит — ему нечего сказать. Так оба старика безмолвно глядят друг на друга в течение часа, счастливые тем, что свиделись, наверное, вспоминая давно минувшие годы. А вечером того же дня Жозеф, возвратясь с поля, видит, что старик мертв; он лежит на спине, закостеневший, уставясь в пространство.
Да, старик отошел тихо, незаметно. Его последний вздох замер в сельских просторах, слился с несметным множеством других вздохов. Подобно животным, которые, чувствуя приближение смерти, тихо забиваются в укромный уголок, он даже не обеспокоил никого из соседей, он сам справился с этим делом.
Жозеф скликает всех домашних:
— Отец умер!
Они не испытывают удивления. Жакине с любопытством вытягивает шею. Катрина шумно сморкается; сыновья молчат, их лица хмурятся и бледнеют под густым загаром. «А все-таки долго прожил старик, здоровяк был»,— думают они. Эта мысль утешает детей, они гордятся тем, что в их роду все такого крепкого сложения.
Вечером они часов до одиннадцати бодрствуют у гроба отца; затем всех одолевает сон, и Жан-Луи снова остается один; на его лице все то же выражение сосредоточенного раздумья.
Жозеф чуть свет идет в Лекормье уговориться со священником, Антуан и Катрина уходят на поле — ведь еще не все скирды убраны. Жакине оставляют караулить тело. Парнишке скучно возле неподвижно распростертого старика, и он время от времени выбегает на дорогу, швыряет камнями в воробьев, смотрит, как разносчик показывает двум соседкам пестрые головные платки; затем, вспомнив о дедушке, он торопливо бежит домой, удостоверяется, что тот не двинулся с места, и опять выбегает поглазеть, как дерутся две собаки.
Куры входят в открытую дверь, спокойно разгуливают по комнате, разрывают клювом земляной пол. Большой красный петух, обеспокоенный видом недвижного тела, присутствие которого он никак не может себе объяснить, гордо выпрямляется на жилистых лапах, вытягивает шею, таращит блестящие глаза; петух осторожен и сметлив, наверно, он знает, что не в привычках старика залеживаться в постели после восхода солнца; постояв в раздумье, он испускает пронзительный, как звук рожка, победный крик; куры степенно выходят из лачуги, громко кудахча и царапая землю клювом.
Священник может прийти только к пяти часам вечера. С раннего утра слышно, как тележник распиливает доски и вколачивает гвозди. Те, до кого новость еще не дошла, говорят:
— Вот оно что! Значит, Жан-Луи помер!
Ведь жителям Ла-Куртейль эти звуки хорошо знакомы.
Антуан и Катрина пришли с поля; жатва убрана, они не могут сказать, что недовольны ею, — такого урожая не запомнят за последние десять лет.
Вся семья ждет священника; чтобы скоротать время, каждый занялся каким-нибудь делом. Катрина поставила вариться похлебку, Жозеф носит воду, Жакине послали на кладбище — посмотреть, вырыта ли могила. Священник является около шести часов. Он приехал в двуколке, с подростком, который заменяет ему причетника.
У дома Лакуров он сходит с двуколки, разворачивает газету, вынимает из нее стихарь и епитрахиль и облачается, говоря:
— Начнем скорее, я должен вернуться к семи часам.
Но никто не торопится. Идут за двумя соседями, которые обещали понести покойника на почерневших от времени деревянных носилках. Когда наконец все в сборе, прибегает запыхавшийся Жакине и кричит, что могилу еще не кончили рыть, но что уже можно идти.
Священник идет первым, читая молитвы по-латыни. За ним следует причетник, держа в руках старую медную погнутую чашу со святой водой и кропилом. На середине деревни навстречу им из сарая, где каждые две недели служат обедню, выходит другой подросток с насаженным на длинную палку крестом в руках и становится во главе шествия. Семья умершего идет за гробом; постепенно к ней присоединяются все жители деревни; шествие замыкают деревенские мальчишки, без шапок, оборванные, босые.
Кладбище — на другом конце деревни: путь не близкий, соседи трижды ставят носилки наземь, чтобы отдышаться. Всякий раз все останавливаются и поджидают их. Деревянные башмаки гулко стучат по пересохшей земле. Когда доходят до кладбища, оказывается, что могила не готова; могильщик еще стоит в ней, выбрасывая землю, и то исчезает из виду, то снова появляется.
Вокруг кладбища — живая изгородь; там и сям в ней попадаются кусты ежевики, которою деревенская детвора лакомится под вечер в сентябре. Кладбище в этой унылой местности — цветущий сад. В глубине огромные кусты крыжовника; в дальнем углу грушевое дерево, ветвистое, как дуб; посредине — недлинная тополевая аллея, в тени которой старики летом покуривают трубочки. Солнце жарко припекает, кузнечики стрекочут, в прозрачном знойном воздухе жужжат золотистые мухи. Тишина пронизана трепетом жизни, кроваво-красные лепестки мака напоены соком, источаемым жирной темной землей.
Гроб ставят возле могилы. Подросток, несший крест, водружает его в ногах мертвеца, священник все еще читает латинские молитвы по требнику. Но присутствующих больше всего интересует работа могильщика. Они теснятся у ямы, следя за каждым взмахом лопаты; когда они оборачиваются, священника уже нет, он ушел вместе с обоими подростками; остались только родные, которые терпеливо ждут.
Наконец могила готова.
— Хватит рыть! — кричит один из крестьян, несших тело.
Все помогают опустить гроб. Старику Лакуру там будет спокойно. Он любит землю, и земля его любит. Они поладят друг с другом. Она назначила ему эту встречу лет шестьдесят назад, в тот день, когда он впервые вонзил в нее мотыгу. Этим должна была закончиться их долголетняя связь, земля должна была навсегда завладеть им. Какой чудесный отдых! Он будет слышать только легкое шуршанье птичьих лапок, приминающих стебельки травы. Никто не будет шагать над его головой, пройдут долгие годы, прежде чем его потревожат. Это — смерть, озаренная солнечным светом, безмятежный вечный сон в тиши необъятных полей.
Дети покойного вплотную подошли к могиле. Кат-рина, Антуан, Жозеф набирают каждый по пригоршне земли и кидают ее на гроб. Жакине, нарвавший маков, бросает в могилу цветы. Затем семья уходит домой ужинать; скот возвращается с поля, солнце заходит. На деревню спускается жаркая летняя ночь.
ТРИ ВОЙНЫ
Война! Во Франции у людей . моего поколения, у тех, кому теперь за пятьдесят, с этим страшным словом связаны воспоминания о трех войнах: о Крымской войне, об Итальянской кампании и о катастрофе 1870 года. Какие победы, какие поражения, какой урок!
Поистине, война — проклятие, нет ничего ужаснее, когда между народами разгорается резня. Мы, люди гуманные, веря в прогресс, уповаем, что настанет время, когда войны исчезнут и народы всего мира обнимут друг друга. Великие умы, которые думают не только о своей родине, но и о судьбе всего человечества, предрекают наступление всеобщего мира. Но как быстро эти теории рушатся, когда угроза нависает над их собственной родиной! Сами философы берут в руки оружие и идут сражаться. Тогда уж не слышно заверений в братской дружбе, из недр всего народа рвется призыв к уничтожению. Ведь война, как и смерть, — роковая неизбежность. Быть может, для процветания цивилизации необходимо удобрение. Смертью утверждается жизнь, и в этом смысле война подобна тем катаклизмам геологических эпох, которые подготовили землю для появления человека.
Мы стали очень чувствительными и оплакиваем каждого уходящего из жизни, но знаем ли мы, сколько людей должно появиться или исчезнуть, чтобы установилось равновесие на земле? Мы привыкли к мысли, что человеческая жизнь священна. Может быть, больше подлинного величия в фатализме древних, которые воспринимали кровавые бойни ранних веков как должное и не обольщались утопическими идеями всеобщего братства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61