Все же я считаю их достойными уважения, и мне отвратительна та критика, которая издевается над их неудачами и испытывает злобную потребность загнать их на каторгу массового производства.
Видите, до какой степени лишены логики упреки, обращенные ко мне за «Наследников Рабурдена»? Некоторые театральные критики утверждают, будто я просто повредился в рассудке и отвергаю какие бы то ни было правила, мечтаю предать огню творения Сприба, открыто презираю условности, вынашиваю в душе план некоего чудовищного театра. Одновременно с этим другие критики обвинили меня в том, что я по уши погряз в жалких условностях, опоздал со своею пьесой на двести лет по отношению к эволюции драматургии, воскрешаю комедию, изглоданную червями. И эти критики также не поняли, к чему я стремился. Какой же вывод сделать мне из этих двух столь противоречивых утверждений? Во-первых, что не всегда мнения критиков совпадают. Во-вторых, что, будучи непримиримым в тех случаях, когда имею дело с идиотскими пьесами, я преклоняюсь перед творениями гениев. Я люблю гениев за то, за что их и следует любить, — за их правдивость. Я так люблю их, что мне хотелось бы, чтобы мы непосредственно вернулись к ним, перескочив через головы пигмеев, увеселяющих толпу своими прыжками. Здесь я отрицаю относительность талантов, а признаю только абсолютность гения. Пишу я это предисловие не затем, чтобы защитить мое творение. Если оно действительно стоит того, оно когда-нибудь само защитит себя. Поэтому я не стану пытаться отвечать пункт за пунктом на те нападки, которым его подвергли. У меня только одна забота: разобраться в том, что произошло со мною, и, если возможно, извлечь урок для тех молодых писателей, которые, подобно мне, попытаются говорить правду в театре. Среди обращенных ко мне упреков есть три таких, коих достаточно для моих противников: моя комедия лишена веселья; в ней нет ни одного симпатичного персонажа; основная ситуация остается неизменной на протяжении всех трех актов. Допускаю, что здесь налицо три больших изъяна, — с точки зрения наших драматургов. Естественно, что при сравнении моей пьесы с некоторыми современными водевилями (как это обычно делали) она может показаться наивной, слишком простой и в то же время слишком грубой. Но я не приемлю подобного сравнения. У меня — повторяю еще раз — была иная цель. Я не согласен с тем, что комедии Мольера веселы, — я имею в виду ту веселость, которая требуется в наши дни. При виде Дандена, упавшего на колени перед женой, у меня сердце обливается кровью; Арнолъф, суетящийся вокруг Агнесы, вызывает у меня слезы сострадания; Алъцест тревожит меня, а Скален внушает страх. Под смехом скрывается бездна. Я также отрицаю, будто Мольер когда-либо пытался смягчить жестокость своего анализа, вводя в пьесы привлекательных персонажей; кроме неизменной пары влюбленных, являющихся данью его времени, все созданные Мольером типы обладают обычными человеческими свойствами, то есть более злы, чем добры. В «Скупом» от начала и до конца все обманывают и обкрадывают друг друга, в «Мизантропе» все персонажи внушают подозрение, так что и по сей день еще ведутся споры о том, кто же в этой пьесе истинно честный человек. Я не говорю уже о фарсах Мольера, где фигурируют лишь дураки и мошенники. И, наконец, я решительно отрицаю, что Мольер когда-нибудь имел в мыслях усложнять комедию, желая сделать ее более увлекательной; его пьесы являют собой откровенную наготу: единая интрига раскрывается в них широко, логично, исчерпывая по мере своего развития все людские истины, с коими она встречается. Нам прекрасно известно, что наши кропатели водевилей заявляют, будто Мольер ничего не смыслил в театре... Следовало бы довести откровенность до конца и прямо признатъ, что Мольер вызывает грусть, пугает и нагоняет скуку. И это была бы чистая правда.
Скажут, что мы живем уже не в XVII веке, что наша цивилизация усложнилась и что театр ныне не может жить по той же формуле, что и два столетия тому назад. Против этого нельзя спорить. Но я говорю не о трафарете. Речь идет попросту о возвращении к истокам комедии во Франции. То, что нам необходимо воскресить, — это широкая обрисовка характеров, в которой гениальные мастера нашей драматической сцены видели основную цель своих произведений. Сохраним же их высокое презрение к занимательным сюжетам, попытаемся, подобно им, создавать живых людей, — правдивые вечные типы. И останемся в нашей современной действительности, с нашими нравами, нашей одеждой, нашей средой. Разумеется, надо найти некий общий прием. По моему мнению, это и есть тот натуралистический прием, на который я указывал в моем предисловии к «Терезе Ракен». Правда, это задача весьма нелегкая. Именно потому, что я еще не овладел этим приемом, я надумал тем временем создать «Наследников Рабурдена» в качестве образца, надеясь на то, что общение с гениальными драматургами выведет меня на путь к истине. Я считаю написанную мною комедию всего лишь этюдом, лишь опытом. За исключением нескольких мест, она находится за пределами того общего приема, который я ищу.
А теперь настало время сказать, откуда я взял «Наследников Рабурдена». Критика, которая наизусть знает репертуар маленьких театриков, швырнула мне в лицо названия целой кучи водевилей. Она вытащила на свет божий самые поразительные названия, такие, которых я никогда не слыхивал, — должен признаться, что мое невежество в этом вопросе велико. Я попросту взял первоначальный замысел моей пьесы из «Вольпоне», комедии Бена Джонсона, современника Шекспира, Ни один из театральных критиков не догадался об этом. Правда, это потребовало бы некоторой эрудиции и некоторых познаний в литературе другого народа. Теперь, когда я указал источник моего заимствования, советую добросовестным критикам прочесть «Вольпоне». Они увидят, чем могла быть комедия в эпоху английского Возрождения. Я не знаю театра более отважного. Это великолепная резкость красок, неостывающее яростное стремление к правде, восхитительное исступление сатиры. Представьте себе человека-зверя, которого со всеми его аппетитами спустили с цепи, и вообразите публику, аплодирующую грозному смеху этой сатиры! В этих людях все было незаурядно, — и нервы, и мускулы у них были иные, чем у наших жалких буржуа, приходящих в театр лишь затем, чтобы с удобством переваривать пищу, сидя в первых рядах партера в белых перчатках. Разумеется, мне пришлось смягчить Бена Джонсона. Моя комедия, для оценки которой театральная критика исчерпала эпитеты, выражающие отвращение, рядом с «Вольпоне» кажется бесцветным, слащавым бумагокропанием. Среди прочих сцен в «Вольпоне» есть одна, особенно замечательная, почти пугающая, обращаю на нее внимание деликатных душ: когда доктора заявили, что больному для излечения нужна красивая женщина, один из наследников предлагает мнимому умирающему свою собственную жену. Ни одна литература не наносила подобной оплеухи человеческим страстям. Конечно, необходимо считаться с более утонченными нравами нашей собственной эпохи, но какой художник не станет сожалеть о том, что минули те прекрасные столетия, наивные и свободные, когда человеческий дух расцветал в полную силу!
Остается только во весь голос потребовать, чтобы мне возвратили звание романиста! Когда театральная критика говорит о начинающем драматурге: «Он пишет романы», — то этим уже все сказано. Под ее пером ото означает, что авторы романов не способны писать для театра. Но подобное презрение со стороны театральных критиков я считаю странным. Ведь те, кто писал романы, создали литературную славу нашего века, и если кто-либо из них вознамерится применить свое дарование в театре, то критике следовало бы лишь всемерно поощрять его. Разумеется, если бы театр нашего времени был овеян славой; если бы поставленные в нем пьесы были шедеврами; если бы драматурги сообщали тому искусству, которое они представляют, весь желаемый блеск; и, наконец, если бы наш театр не требовал возрождения, — тогда я понял бы, почему нас отталкивают. Но на театральных подмостках царит пустота! И каковы бы ни были наши неудачи, они не идут ни в какое сравнение с теми, которые постигают профессиональных драматургов! Нам все равно не удалось бы уронить театр ниже того уровня, до которого он пал ныне. Но в таком случае почему же не позволить нам производить наши опыты? В целом мы хотим лишь, чтобы театр сделался значительнее. Мы пытаемся влить в него свежую кровь, дать ему правильный язык, научить его стремиться к правде. Авторы романов, литературные властители дум эпохи, окапывают честь нашему опошлившемуся театру, снисходя до него.
Повторяю, то, что произошло со мной, не единичное явление. Я говорил здесь от имени целой группы писателей. Я отнюдь не воображаю, будто моя скромная персона могла вызвать такой гнев! Я оказался козлом отпущения — вот и все! В моем лице нанесли удар идее, а не человеку. Критика обнаружила появление деятельной группы литераторов, которая в конечном счете возьмет верх. Критика не признает этой группы, отрицает ее; ибо стоит критике признать за нею талант — и критика пропала! Ей придется принять идею жизненной правды, которую несет с собой эта группа, а следовательно, изменить все свои критерии. Повторяю: казнили не мою пьесу, а формулу натурализма, на которой она основана. У критики было предвзятое мнение, и доказательством тому служат отзывы о премьере: пи один из критиков не признался в том, что «Наследникам Рабурдена» много аплодировали. В связи с этим я могу привести умные слова, сказанные мне одним знаменитым писателем при выходе из театра. Прощаясь, он заявил: «Завтра вы окажетесь великим прозаиком». И в самом деле, на следующий день люди, которые на протяжении десятилетия отказывали мне в таланте, стали превозносить мои романы, стремясь изничтожить мою пьесу. Приведу также слова — на сей раз устрашающие, — произнесенные неким закоренелым романтиком, возглавлявшим одну распространенную газету, которую он превратил в политическую и литературную лавочку; он без зазрения совести науськивал на меня своего театрального критика, твердя во всеуслышанье: «Он слишком талантлив, а потому опасен; надобно его попридержать!» В моей пьесе, направленной против человеческой низости, не найти ничего подлее и кровожаднее этих слов.
Впрочем, разве успех имел бы какое-нибудь значение? Ныне успех меньше, чем когда-либо, служит доказательством достоинств произведения. Однако меня растрогало одно обстоятельство. Как-то воскресным вечером я очутился в театральном зале, заполненном простонародной публикой праздничных дней. Собрался весь квартал Сен-Жак. На протяжении всех трех актов раздавался безудержный хохот. Он сопровождал каждое слово, ничто не оставалось не замеченным публикой, этим большим ребенком, для которого, казалось, и была создана моя пьеса — примитивная и наивная в своей тенденциозности. Резкость и выпуклость образов восхищала зрителей, простота приемов сближала их с действующими лицами. Признаться ли? Впервые в жизни я испытал чувство гордости.
В заключение этой статьи я хочу поблагодарить г-на Еамиля Ваншенка за его смелое гостеприимство. Мало есть директоров театров, которые решились бы поставить мою пьесу. Для того, чтобы пойти на подобный риск, надо обладать литературным вкусом, быть охотником до споров, неутомимым искателем нового. Хочу также поблагодарить артистов, влозкивших столько таланта и доброй воли в исполнение моей пьесы. Н особенной благодарностью я обязан мадемуазель Рейнер, чей тонкий юмор неизменно спасал опасные места пьесы в вечер премьеры. С бесконечной грацией она сумела сыграть роль Шарлотты; у нее это была не дерзкая классическая субретка, Дорина, а девочка, какой она представлялась мне, — полукрестьянка, полубарышня, шаловливая, живая, легкая, воздушная. Что касается г-на Мерсье, то он с лукавым добродушием весьма удачно исполнил трудную роль самого Рабурдена, всю сотканную из нюансов; его сценический опыт и уважение, которым он пользуется у зрителей, немало способствовали успеху пьесы.
Итак, приключение окончено. Некий драматург, хорошо знающий свою публику, сказал мне: «Будьте счастливы уже одним тем, что вашу пьесу удалось доиграть до конца. Еще пять лет тому назад публика ни за что не согласилась бы выслушать столько истин за един присест». Поэтому я считаю себя очень счастливым, если я и в самом деле не злоупотребил долготерпением публики. Мне остается только ответить одному критику, — впрочем, вполне доброжелательному, — который, сравнивая «Терезу Ракен» и «Наследников Рабурдена», сказал в заключение, что вторая из этих пьес оказалась шагом назад; а я заявляю ему, что в моем возрасте и на нынешнем этапе моего творчества у меня не может быть шагов назад: я могу шагать в любом направлении — вправо, влево, куда мне только покажется интересным.
Теперь я складываю в один объемистый пакет все статьи, напечатанные по поводу «Наследников Рабурдена». Я перевяжу пакет шнурком и унесу его на чердак. Из этого пакета, полного оскорблений, я не могу извлечь никакой пользы. Возможно, позднее мне будет любопытно порыться в нем. А теперь мне остается только умыть руки. Я привык к тому, что мои труды не скоро вознаграждаются. Уже десять лет я публикую романы, швыряю их туда, в толпу, не прислушиваясь к шуму, с которым они падают. Когда наберется достаточно, прохожим придется остановиться. Ныне я обнаружил, что та обе борьба происходит в театре. Пьесу мою изничтожили, отвергли, утопили под улюлюканье современной театральной критики. Но это не имеет знамения. Я запираю дверь на ключ и снова, в одиночестве, предаюсь своему труду.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
РАБУРДЕН. ШАПЮЗО. ДОКТОР МУРГ. ДОМИНИК. ИСААК. ЛЕДУ. ШАРЛОТТА. Г-жа ФИКЕ. Г-жа ВОССАР. ЭЖЕНИ.
Действие происходит в Санлисе.
Мизансцена указывается со стороны зрительного зала.
Первое из перечисляемых действующих лиц находится по левую руку от зрителя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11