— Дружок, если ты рассчитываешь остаться живым тут, в Республике Техас, ты каждую секунду должен быть готов отразить нападение индейцев — везде и в любое время.
На этой ободряющей ноте они закончили разговор и повернули своих лошадей в направлении карниза, на который указал Рафаэль. Следующие полчаса ушли на то, чтобы обустроить лагерь и стреножить лошадей.
К тому времени, как они принялись за ужин, солнце уже полностью скрылось и в воздухе разлилась прохлада. Рафаэль разжег небольшой костер, еда была готова быстро и, набив животы мясом с маисовыми лепешками и запив еду крепким кофе, мужчины откинулись на валуны, лежавшие возле входа в их лагерь.
Себастиан и Рафаэль стали укладываться на ночь, не столько заботясь о комфорте, сколько о безопасности.
Оба молчали — сейчас ни одного из них не тянуло на разговор. Неожиданно раздался вой пумы, и Себастиан выхватил револьвер, а Рафаэль при виде этого только усмехнулся:
— Побереги нервы, дружок!
У Себастиана был слегка обиженный вид.
— Не надо подтрунивать надо мной. Ты не можешь не признать, что эта обстановка для меня абсолютно незнакома, и я боюсь, что мне еще надо мною поработать, чтобы получить иммунитет к индейской опасности, который у тебя уже давно есть.
— Нет, дорогой, это не иммунитет и не привычка к опасности. Запомни, что этого просто не бывает. Это привычка принимать опережающие меры — никто не должен застать меня врасплох!
Рафаэль закурил тонкую сигару от гаснущей головешки костра.
— Думаю, сегодня нам ничто не грозит, — сказал он спокойно. — Для них еще не наступил сезон охоты на белых, к тому же еще не наступило полнолуние, а наш лагерь — гарантия безопасности.
Себастиан тем не менее подозрительно оглядывал окрестности. Наблюдавший за ним Рафаэль сказал:
— Одно из главных правил выживания здесь заключается в следующем: если у тебя нет многочисленной и хорошо вооруженной охраны, никогда не останавливайся на открытом месте. Найди что-нибудь, что прикроет тебе тыл.
Немного уныло Себастиан пробормотал:
— Когда ты рядом со мной, я не думаю об этих опасностях. Но признаюсь, что чувствую себя гораздо лучше на улицах Нового Орлеана, чем здесь.
Рафаэль засмеялся, одобряя его честность.
— А я признаюсь, приятель, на улицах города ощущаю себя гораздо в большей опасности. Здесь — в прериях, на холмах, на диких территориях — мне гораздо проще.
Себастиан в свою очередь ухмыльнулся:
— Но твои практические дела не свидетельствуют об этом, ты как хамелеон приспосабливаешься к любым условиям — будь то бал во дворце губернатора или лодка на бурной реке.
Рафаэль ответил ему с ухмылкой:
— Твой отец — очень восприимчивый человек, ну, очень, особенно, когда надо учуять то, что другой хочет скрыть.
— Оставим эту тему, кузен, оставим! Себастиану не хотелось вспоминать подробности своего детства, но тем не менее разговор все же вышел на Джейсона Сэведжа. И оба не без удовольствия вспоминали самые фантастические истории о юности Джейсона, которые стали для них своего рода фольклором. Не все в воспоминаниях Себастиана соответствовало канонам морали, и именно поэтому Рафаэль по ходу разговора неторопливо заметил:
— Наверное, он делал вещи, о которых потом сожалел, и ему не хотелось, чтобы ты повторял те же самые ошибки… А ведь ты очень похож на него.
С обиженным видом Себастиан отметил:
— Но только не в ситуациях с женщинами… Рафаэль не дал ему докончить фразы:
— Когда речь идет о женщинах, не зарекайся — ты никогда не сможешь твердо сказать, что ты сможешь, а чего не сможешь, черт бы их побрал!
Понимая, что разговор подошел к опасной теме, и думая о Бет, Себастиан какую-то долю секунды колебался. Потом, осторожно подбирая слова, сказал:
— Хорошо, но если ты считаешь, что Джейсону было о чем жалеть, ты мог бы сказать то же самое о себе, о своем прошлом?
— Кое о чем? Да! — отрезал Рафаэль таким тоном, что у Себастиана пропало желание продолжать эту тему.
Потом из взаимной вежливости они еще немного поговорили о пустяках, и Себастиан вдруг с искренним интересом решил узнать мнение своего кузена по совершенно другому поводу:
— Ты вот как-то непонятно для меня связал полнолуние с периодом активности индейцев. В чем дело, какое тут может быть объяснение? Я всегда считал, что они готовы нападать в любое время, в любой сезон.
— Это так, — произнес Рафаэль очень медленно, будто втолковывая что-то ребенку. — Индейцы могут напасть в любое время, но, как все хищные звери, они предпочитают охотиться в полнолуние. Испанцы называют полнолуние «индейской луной». А что касается сезона, то они любят весну, когда растут высокие и густые травы, а также лето, пока им не начинают угрожать подросшие буйволы. Вот тогда их надо бояться больше всего.
Потом, странно улыбнувшись, Рафаэль добавил:
— Они живут совершенно другой жизнью. Никто не сможет запретить команчам совершать набеги и грабить, как нельзя остановить полет орла.
Себастиана улыбка Рафаэля вывела из себя, хотя он не смог бы объяснить себе причину. Размешивая палочкой угли в костре, он постарался максимально корректно задать вопрос:
— Ну, а тебе.., я имею в виду, когда ты… Я хочу сказать, тебе приходилось принимать участие?..
Рафаэль коротко и ясно прервал словесные упражнения кузена:
— Да!
Себастиан громко вздохнул и потрясение продолжил свой допрос:
— Ты имеешь в виду, что скакал вместе с этими безжалостными убийцами и нападал на белых людей? Как же ты мог дойти до этого?
Почти невозмутимо Рафаэль ответил:
— Мне кажется, ты забыл, что мне было всего два года, когда мою мать и меня схватили команчи. Она умерла, когда мне еще не исполнилось и трех, а с ней ушли и воспоминания о прежней жизни. Ни гасиенда, ни мой отец, ни даже дон Фелипе не остались в моей памяти. Разве мог я в то время отличаться от индейцев?
Сжав губы, Себастиан продолжил упрямо:
— Но неужели ты инстинктивно не чувствовал, что нападаешь на родственные тебе души? Неужели у тебя ни разу не возник вопрос о том, что ты делаешь? Боюсь, ты теперь скажешь, что тебе было приятно нападать на белых!
Воцарилась тишина — тяжелая, почти звенящая. Рафаэль сунул в рот тонкую сигару и, наклонившись к костру, стал раскуривать ее от прутика, которым Себастиан шевелил угли. Когда сигара разгорелась, Рафаэль глянул прямо в глаза своему товарищу. Его крупное, скуластое лицо было непроницаемым и отрешенным. Серые глаза уставились на младшего кузена.
Себастиан внутренне проклинал свой длинный язык, понимая, что опять их отношения оказались на грани разрыва. Почти извиняющимся тоном он начал фразу, которую закончить не успел:
— Мне не стоило говорить этого. Это выскочило как-то…
— Мне было двенадцать лет, когда я принял участие в первом набеге, — Рафаэль перебил Себастиана, зная, что тот может сказать. — И не скрою, мне было интересно. Когда мне было уже тринадцать, я украл своего первого коня и впервые скальпировал белого. А годом позже я впервые изнасиловал белую женщину и взял первого пленного. К тому времени, когда мне исполнилось семнадцать, я совершал набеги наравне со взрослыми воинами уже пять лет. У меня было пятьдесят лошадей, собственный покрытый кожей буйвола вигвам, трое рабов и несколько снятых мною самим скальпов. Ими я украсил свое копье и любимое седло.
В голосе Рафаэля не было ни сожаления, ни раскаяния, серые глаза твердо смотрели на собеседника.
— Я был команчем, одним из племени, и жил как все. В его голосе чувствовалась гордость. — Я был молодым воином в банде «команчей-антилоп», и если я хотел добиться славы, получить право голоса на советах вождей, взять жену и сохранить само право на жизнь, мне не оставалось ничего другого, как участвовать в набегах, грабить, насиловать, убивать. Я все это проделывал как положено и ни к кому не испытывал жалости.
Вновь наступила неловкая тишина. Себастиан смотрел, не отрываясь, на кузена, потрясенный его рассказом. Вместе с тем ему почему-то было жалко Рафаэля, который был вынужден вести такой дикарский образ жизни.
Просить продолжения и подробностей казалось неудобным, но Себастиану было очень интересно услышать их.
Рафаэль замолчал, не глядя на кузена, казалось, он полностью поглощен своей сигарой. На самом деле внутри у него разлилась саднящая пустота. Ведь он впервые рассказал кому-то такие подробности о важном периоде своей жизни. Он сам был поражен, как быстро и послушно в нем ожили воспоминания тех дней и примитивные эмоции команча. А ведь он считал, что сумел избавиться от них много лет назад.
Ему была интересна реакция Себастиана на его рассказ, но спрашивать не хотелось.
Себастиан продолжал смотреть на него изучающе, и Рафаэль с удивлением отметил, что у него в глазах нет ни упрека, ни осуждения. И, не выдержав, старший мужчина спросил младшего:
— Ну, что, комментариев не будет? Ты всегда так скор на слова, а теперь твое долгое молчание озадачивает меня. Или ты обдумываешь, как сформулировать фразу пообтекаемей, чтобы не обидеть меня?
— Нет! — ответил Себастиан абсолютно честно. — Я просто подумал о том, что скорлупа цивилизации на каждом из нас очень тонка и хрупка. То, о чем ты мне рассказал, с одной стороны, не может не потрясти, а с другой….
— А с другой, — перебил его Рафаэль, — ты вдруг понял, что внутри у каждого цивилизованного человека прячется дикарь, — произнес он очень сухим тоном. — Ты можешь мне не верить, но многие пленники, которых находили и выменивали у команчей, убегали от своих спасителей и возвращались в племя.
— Ну, ты-то так не поступил?
Рафаэль горько рассмеялся:
— Только потому, что мой дедушка предпринял все меры предосторожности, чтобы лишить меня такой возможности.
— Но когда ты был в Испании, там же за тобой не следили круглые сутки?
— Не следили, но в этом тогда уже не было необходимости. — И видя удивленный взгляд Себастиана, он пояснил:
— Когда дон Фелипе «освобождал» меня от команчей, ему очень повезло. Сначала он этого не оценил, но потом быстро сообразил. В тот момент, когда меня схватили его люди, вместе со мной попались еще двое команчей. Одного из них я считал своим отцом, а другого — старшим братом. Мы ведь не имели понятия, кто нас схватил, и тем более не знали, кто приказал это сделать. Мы полагали, что стали жертвами мексиканских бандитос. Не сразу стало понятно и то, почему меня разъединили с двумя другими.
Поймав Буйволиного Рога — так звали моего приемного отца — и его сына Стоящего Коня — это был мой названый брат, — дон Фелипе выиграл в лотерею. Он получил рычаг воздействия на меня. Мне было очень красочно рассказано, что ждет двух пленников, если я откажусь выполнять распоряжения дона Фелипе.
Себастиан даже присвистнул, поняв, почему Рафаэль часто совершал поступки, которые посторонним, знающим его характер, казались странными и нелогичными. Стала понятна и подоплека брака с Консуэлой.
Немного помолчав, Себастиан поинтересовался:
— А потом ты когда-нибудь бывал у команчей?
— Естественно! — не промедлил с ответом Рафаэль, но был вынужден признать:
— Дон Фелипе и его подручные — священники и преподаватели — неплохо поработали со мной. Я понял, что команчи могли бы принять меня как блудного сына назад. Но сам я не смог бы теперь жить среди них и поступать, как раньше. Я слишком много знал теперь об окружающем мире и вопреки собственной воле все-таки превратился в испанского внука, заполучить которого дон Фелипе хотел за любую цену.
По выражению лица Рафаэля Себастиан понял, что тому не хотелось бы продолжать эту тему. И через несколько секунд, затянувшись сигарой, Рафаэль сказал:
— Я думаю, мы обсудили мое индейское прошлое достаточно подробно. Больше я не намерен рассуждать о том, что произошло много лет назад.
Он чуть ли не со злобой повернул лежащее на земле седло и положил на него голову, устраиваясь на ночлег. Отблески костра таинственно освещали его. Надвинув сомбреро глубоко на глаза, он по-испански пожелал спокойной ночи:
— Буэнос ночес!
Себастиан не мог заснуть, думая о том, что узнал неожиданно для себя. Потом молодость взяла свое, и он, отключившись от действительности, заснул, ни разу не вспомнив о Бет и своем разбитом сердце.
А Рафаэль не спал, хотя со стороны любой сказал бы, что этот человек погрузился в глубокий и безмятежный сон. Разговор растревожил его. Ему было трудно ответить на вопросы Себастиана о жизни среди команчей вовсе не потому, что это будило угрызения совести или какие-то болезненные воспоминания — просто в его не очень длинной жизни более счастливого периода не было.
Поняв, что сейчас ему не заснуть, Рафаэль откинул плед и сел. Помешивая угли затухавшего костра, он достал головешку, от которой удалось раскурить тонкую сигару. Но и она не помогла ему успокоиться — слишком сложны были его воспоминания о том времени! Взглядом человека, готового на убийство, посмотрел он на Себастиана:
— Черт бы его побрал с его вопросами…
Попыхивая сигарой и глядя на то разгорающийся, то гаснущий огонек, он вдруг понял свое заблуждение. Его взбудоражили вовсе не воспоминания о жизни с команчами. Нет! Ему было противно думать о той жизни, для которой он был рожден, — жизни наследника богатой испанской семьи.
Даже сейчас, пятнадцать лет спустя, он помнил начало нового отрезка своей биографии. Помнил свою ярость в те первые дни, когда по распоряжению дона Фелипе его сковали и посадили в грязное подземелье, служившее тюрьмой для узников неукротимого старика.
На лодыжке Рафаэля до сих пор сохранились шрамы от цепи, которой он был прикован к стене подземелья. Туда не проникало ни дуновения ветерка, ни заблудшего лучика солнца.
А дон Фелипе из безопасного укрытия наблюдал за своим пленником, черный шейный платок и длинные свисающие усы делали его похожим на дьявола. Вспоминая все это, Рафаэль заметил, что у него дрожат руки.
О Боже! Как он ненавидел своего испанского деда!
Рафаэль не отрицал, что команчи были жестокими людьми, но это была звериная инстинктивная жестокость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51