Мария пряла, и мысли ее неустанно вращались вместе с веретеном, воспоминания и воображение сливались воедино. Жизнь ее стала полуправдой-полусказкой, годами трудилась она ради скромного дневного заработка, и вдруг откуда ни возьмись, словно павлин в ярком оперении, явилось чудо и укрыло ее измученную жизнь длинными золотыми крыльями.
– Ты ведешь меня, куда Тебе только угодно, Господи, делаешь со мной – что только Тебе угодно. Ты избрал мне мужа, Ты подарил мне сына, Ты наделил меня страданием. Ты велел мне кричать, и я кричу, велел мне молчать, и я молчу. Да и кто я такая? Горсть глины, которую Ты мнешь в дланях Твоих. Делай из меня все, что Тебе угодно, об одном только молю Тебя, Господи: сжалься над сыном моим!
Белоснежный голубь вспорхнул с кровли стоявшего напротив дома, на мгновение задержался у нее над головой, хлопая крыльями, а затем горделиво опустился на устилавшую двор гальку и принялся расхаживать кругами у ног Марии. Распустив хвост, выгнув шею и запрокинув голову, он смотрел на Марию, и его круглый глаз блистал в вечернем свете рубином. Голубь смотрел в небе и говорил с нею, желая поведать какую-то тайну. О, если бы здесь оказался почтенный раввин: он понимал язык птиц и мог бы истолковать… Мария смотрела на голубя, затем, сжалившись над ним, отложила веретено и нежно-нежно позвала его. Голубь радостно вспрыгнул к ней на сведенные вместе колени и, словно в желании этих колен и заключалась вся его тайна, уселся там, сложил крылья и замер.
Мария почувствовала сладостную тяжесть и улыбнулась.
«О, если бы Бог всегда так сладостно нисходил на человека», – подумала она.
И едва Мария додумала это, на память ей снова пришло то утро, когда оба они, обрученные, поднялись на вершину пророка Ильи – на возлюбленную небесами гору Кармил – просить пламенного пророка быть им заступником перед Богом, чтобы родить сына и посвятить его милости Божьей. Вечером того же дня они должны были вступить в брак и еще до рассвета отправились за благословением к огненному громоликующему отшельнику. На небе не было ни облачка, стояла мягкая осень, людской муравейник уже собрал урожай, сусло уже бродило в крупных глиняных чанах, связки смокв сушились на перекладинах. Марии было пятнадцать лет, а жених был седовлас и опирался на роковой расцветший посох, сжимая его крепкой рукой.
В полдень они поднялись на святую вершину, стали на колени, прикоснулись кончиками пальцев к окровавленному острому, граниту и вздрогнули: из гранита вырвалась искра и обожгла палец Марии. Иосиф раскрыл было уста, чтобы вызвать свирепого властелина горы, но не успел: из небесных глубин примчались набухшие гневом и градом тучи и с воем закружились смерчем над острым гранитом. А когда Иосиф бросился, чтобы схватить нареченную и укрыться с ней в пещере, Бог метнул повергающий в трепет перун, земля и небо смешались, и Мария упала навзничь, потеряв сознание. Когда она пришла в чувство, открыла: глаза и огляделась вокруг, то увидела, что Иосиф лежит рядом вниз на черном граните, разбитый параличом.
Мария протянула руку и легко, чтобы не вспугнуть, погладила сидевшего у нее на коленях голубя.
– Свирепо низошел тогда Бог, – прошептала она, – и свирепо говорил со мной. – Что он сказал?
Сбитый с толку множеством окружавших ее чудес, раввин часто расспрашивал Марию:
– Вспомни, Мария. Именно так, посредством грома, разговаривает иногда Бог с людьми. Постарайся вспомнить, чтобы мы могли узнать, какая доля уготована твоему сыну, – говорил он.
– Была молния, старче, она катилась вниз, спускаясь с неба, словно влекомая волами повозка.
– А там, за молнией, Мария?
– Да, ты прав, старче, оттуда, из-за молнии, и говорил Бог, но я не смогла разобрать ясно его слова, прости меня.
Мария ласкала голубя и спустя тридцать лет старалась вспомнить гром и распознать скрытое слово…
Она закрыла глаза, ощутила в ладонях теплое тельце голубя и его бьющееся сердечко. И вдруг – Мария сама не знала как и не могла понять почему, – но в этом она была уверена! – молния и голубь, биение сердечка и гром стали одним целым – и все это был Бог.
Мария закричала и в испуге вскочила с места: впервые она ясно услышала скрытые в громе, скрытые в голубином ворковании слова: «Радуйся, Мария… Радуйся, Мария…»
Да, именно это возгласил ей Бог: «Радуйся, Мария…»
Она обернулась и увидела, как ее муж все открывает и закрывает рот, прислонившись к стене. Уже наступил вечер, а он все старается изо всех сил, обливаясь потом.
Мария прошла мимо него, не сказав ни слова, и стала на пороге, глянуть, не возвращается ли домой сын. Она видела, как тот, повязав волосы окровавленной головной повязкой распятого, спускался на равнину… Куда он пошел? Почему опаздывает? Неужели снова всю ночь до рассвета он проведет в полях?
Мать стала на пороге и увидела почтенного раввина, который приближался, опираясь всем телом на посох священника и тяжко дыша, а седые завитки волос по обе стороны его чела шевелились под дуновением легкого вечернего ветерка, доносившегося с Кармила.
Мария почтительно посторонилась, раввин вошел в дом, ласково взял брата за руку, но не стал говорить с ним. Да и что он мог сказать? Мысли его были погружены во мрак. Он повернулся к Марии.
– Твои глаза сияют, Мария, – сказал он. – Что с тобой? Снова приходил Господь?
– Я распознала, старче! – ответила Мария, не в силах сдержаться.
– Распознала? Что, скажи, ради Бога?
– Слово, звучавшее в громе.
Раввин встрепенулся.
– Велик Бог Израиля! – воскликнул он, воздев руки вверх, – Для того я и пришел, Мария, чтобы снова расспросить тебя. Ибо сегодня распяли еще одну нашу надежду, и сердце мое…
– Я распознала, старче, – повторила Мария. – Сегодня вечером, когда я сидела за пряжей, мне снова вспомнилась молния, и я впервые почувствовала, как гром внутри меня успокаивается, и из-за грома послышался чистый, безмятежный голос – голос Божий: «Радуйся, Мария!»
Раввин рухнул на скамью, сжал виски ладонями и погрузился в раздумья. Прошло довольно много времени, прежде чем он поднял голову.
– И ничего больше, Мария? Постарайся лучше разобрать свой внутренний голос: от того, что нарекут твои уста, может зависеть судьба Израиля.
Слова раввина повергли Марию в ужас. Мысли ее вновь обратились к грому, грудь содрогалась.
– Нет, – прошептала она наконец в изнеможении. – Нет, старче… Он сказал не только это, он сказал еще много другого, но я не могу, пытаюсь изо всех сил, но не могу разобрать больше ничего.
Раввин опустил руку на голову женщины с большими прекрасными глазами.
– Постись и молись, Мария, – сказал он. – Не отвлекайся мыслями о суетном. Что ты видишь – сияние венца, блеск молнии, свет? Я не в силах разобрать этого, потому что лицо твое меняется. Постись, молись и ты услышишь… «Радуйся, Мария!» Ласково начинается слово Божье. Попытайся разобрать, что было дальше.
Стараясь скрыть волнение, Мария подошла к полке с посудой, сняла висевшую там медную кружку, наполнила ее свежей водой, взяла горсть фиников и с поклоном поднесла угощение старцу.
– Благодарю, я не голоден и не хочу пить, – сказал тот. – Присядь. Мне нужно поговорить с тобой.
Мария взяла низенькую скамеечку, села у ног раввина и, склонив голову, приготовилась слушать.
Старец перебирал в уме слова. Высказать то, что он желал, было трудно. Надежда была столь призрачной и неуловимой, что он был не в силах найти слова столь же призрачные и неуловимые, чтобы не перегрузить и не превратить в действительность. Ему не хотелось пугать мать.
– Мария, – сказал наконец раввин. – Здесь, в этом доме, словно лев во пустыне, рыщет тайна… Ты не такая, как другие женщины, Мария, разве ты сама не чувствуешь этого?
– Нет, я не чувствую этого, старче, – пробормотала Мария. – Я такая же, как все женщины. Мне нравятся все женские заботы и радости: я люблю стирать, стряпать ходить за водой к ручью, болтать с соседками, а по вечерам сидеть на пороге дома и смотреть на прохожих. И сердце мое, как и сердца всех женщин, старче, полно страдания.
– Ты не такая, как другие женщины, Мария, – торжественно повторил раввин и поднял руку, не допуская никаких возражений. – А сын твой…
Раввин умолк. Найти слова, чтобы выразить то, что он хотел, было самым трудным. Раввин глянул в небо, прислушался. Птицы на деревьях либо готовились ко сну, либо, наоборот, пробуждались. Свершалось круговращение: день спускался лкодям под ноги.
Раввин вздохнул. Почему дни проходят, почему один день яростно теснит другой, рассветы сменяются сумерками, движется солнце, движется луна, дети становятся взрослыми, черные волосы – седыми, море поглощает сушу, горы осыпаются, а Долгожданный все не приходит.
– Мой сын… – сказала Мария, и голос ее задрожал. – Мой сын, старче?
– Он не такой, как другие сыновья, Мария, – решительно произнес раввин. Старец снова взвесил свои слова и добавил:
– Иногда по ночам, когда он остается один и думает, будто никто не видит его, круг его лика сияет во тьме, Мария. Да простит мне Бог, но я сделал небольшое отверстие высоко в стене, взбираюсь туда и смотрю, высматриваю, что он делает. И потому как все это только приводит меня в смятение, а знание мое совершенно бессильно, вновь и вновь разворачиваю Писания, но все не могу понять, что происходит, кто он?! Я тайком подсматриваю за ним и замечаю, что какой-то свет, Мария, касается его во мраке и гложет ему лицо. Поэтому он бледнеет и чахнет изо дня, в день. Нет, не недуг, не посты и молитвы, но, свет гложет его.
Мария вздохнула. «Горе матери, родившей сына, не похожего на других…» – подумала она, – но вслух не произнесла ни слова.
Старец наклонился к Марии, снизил голос, уста его пылали:
– Радуйся, Мария, Бог всемогущ, непостижима воля его. Может быть, сын твой…
Но тут злополучная мать громко воскликнула:
– Сжалься надо мной, старче. Неужели пророк? Нет, нет! Даже если Бог предначертал это, пусть Он сотрет начертанное! Я хочу, чтобы он был человеком как все, ни больше и ни меньше, – таким как все. Чтобы он, как некогда его отец, мастерил квашни, колыбели, плуги, домашнюю утварь, а не так, как теперь, – кресты, на которых распинают людей. Чтобы он взял в жены дочь доброго хозяина из честной семьи, с хорошим приданым, чтобы жил в достатке, имел детей и каждую субботу все мы – бабушка, дети и внуки – ходили на прогулку, а люди с восхищением смотрели бы на нас.
Раввин поднялся, тяжело опираясь на посох священника.
– Мария, – сказал он строго, – если бы Бог слушал матерей, мы бы погрязли в беспечности и благополучии. Подумай как-нибудь наедине с собой о том, про что мы говорили.
Раввин повернулся к брату, чтобы пожелать спокойной ночи, а тот устремив в пустоту взгляд стеклянных осоловевших глаз и высунув язык, пытался заговорить. Мария покачала головой.
– Он старается с самого утра, но все напрасно, – сказала Мария, подошла к мужу и вытерла слюну с перекошенных губ.
Раввин простер уж было руку, чтобы пожелать спокойной ночи и Марии, но в это мгновение дверь бесшумно отворилась, и на пороге появился ее сын. Его лицо сияло во тьме, а волосы были схвачены окровавленной повязкой. Стояла, уже ночь, и поэтому не было видно ни его покрытых пылью и кровью ног, ни крупных слез, все еще бороздивших его щеки.
Он переступил через порог, быстро огляделся, вокруг, увидел раввина, мать и стеклянные глаза отца в темноте.
Мария хотела было зажечь светильник, но раввин остановил ее.
– Погоди, – тихо сказал он. – Я поговорю с ним. Раввин совладал с сердцем, подошел к юноше.
– Иисусе, – нежно сказал раввин тихим голосом, чтобы не слышала мать.
– Иисусе, дитя мое, доколе ты будешь противиться Ему?
И тогда раздался дикий крик, от которого содрогнулась хижина:
– До самой смерти!
И тут же юноша рухнул наземь, словно все силы покинули его. Он навалился на стену и, задыхаясь, тяжко ловил ртом воздух. Почтенный раввин снова попытался было заговорить с юношей, наклонился к нему, но сразу же отпрянул, словно жаркое пламя обожгло ему лицо.
«Бог пребывает вокруг него, – подумал раввин. – Бог, который не позволяет никому приблизиться. Лучше уйти!»
Погруженный в раздумья, раввин ушел, закрыв за собой дверь, а Мария все не решалась зажечь свет, словно какой-то зверь притаился внутри. Она стояла посреди дома, прислушиваясь, как отчаянно сопит муж, а рухнувший наземь сын в ужасе втягивает в себя воздух, словно задыхаясь, словно кто-то душит его. Кто душил его? Вонзив ногти в щеки, несчастная снова и снова задавала один и тот же вопрос, сетуя на Бога.
– Я мать! – кричала она. – Неужели Ты не сжалишься надо мной?!
Но никто не ответил ей.
И вот, когда слух застывшей в молчании Марии ловил, как содрогается каждая жилка в ее теле, раздался дикий ликующий крик. Паралитик совладал с языком, и перекошенный рот произнес наконец по слогам целое слово, прокатившееся эхом по хижине:
«А – ДО – НА – И!»
Произнеся это слово, старик тут же погрузился в глубокий, свинцовый сон.
Мария наконец решилась, зажгла светильник, затем подошла к очагу, опустилась на колени и подняла крышку кипящего глиняного горшка, чтобы посмотреть, достаточно ли там воды и не нужно ли добавить соли…

Глава 6
На небе брезжил свет. Назарет все еще спал и видел сны, у изголовья его звенела Денница, а лимонные деревья и финиковые пальмы обволакивала розово-голубая вуаль. Стояла глубокая тишина. Черный петух еще не прокричал.
Сын Марии открыл дверь. Вокруг глаз у него были синие круги, но рука была тверда. Он открыл дверь и, даже не обернувшись, чтобы взглянуть на мать и отца, даже не затворив за собой дверь, навсегда покинул отчий дом. Он сделал несколько шагов и остановился, словно услышав чьи-то шаги, тяжело ступавшие вместе с ним.
Юноша оглянулся. Никого. Он затянул кожаный с гвоздями пояс, надел поверх волос повязку с красными пятнами и пошел по узеньким извилистым улочкам. Какой-то пес жалобно залаял на него, почуявшая приближение света сова испуганно вспорхнула над головой. Он торопливо прошел мимо запертых домов, вышел в сады на околице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68