– Учитель, – простонал Петр. – От слова Божьего одни только неприятности, да еще какие!
Все засмеялись, но Иисус смотрел на них строго и задумчиво.
– Задали нам жару, – продолжал Петр, которому не терпелось рассказать обо всем, чтобы разом покончить с делом. – Поначалу мы пошли было каждый своим путем, но затем испугались оставаться в одиночестве, снова собрались все втроем и принялись возвещать. Я поднимался на камень или влезал на дерево где-нибудь посреди сельской площади, хлопал в ладоши или же свистел, заложив пальцы в рот, и народ сходился к нам. Если было много женщин, речь держал Иоанн – потому и щеки его все в царапинах. Если было много мужчин, говорил своим тяжелым, низким голосом Иаков, а когда речь его становилась слишком уж резкой, слово брал я. О чем мы говорили? О том же, что и ты, но в ответ вам летели гнилые овощи да ругань, потому как мы якобы несли им крушение мира. Нам задавали трепку: женщины – ногтями, мужчины – кулаками, и вот полюбуйтесь на наш плачевный вид!
Иуда расхохотался, но Иисус строго взглянул на него, заставив дерзкие уста умолкнуть.
– Я знал, что посылаю вас, словно агнцев к волкам, – сказал Иисус. – Я знал, что вас подвергнут оскорблениям, забросают камнями, назовут безнравственными за то, что вы ополчились на безнравственность, возведут на вас лживые обвинения, будто вы желаете разрушить веру, семью и отечество, потому что вера наша более чиста, дом наш более просторен, а отечество наше – вся вселенная! Затяните потуже пояса, товарищи, попрощайтесь с хлебом, весельем да беспечностью – мы отправляемся на войну!
Нафанаил встревоженно глянул на Филиппа, но тот кивнул ему, словно говоря: «Не бойся, он говорит так, чтобы испытать нас…»
Раввин снова улегся на свою постель, потому что очень устал, но разум его напряженно работал, он все видел и слышал. Раввин уже принял решение и был спокоен. Некий глас звучал внутри него. Глас, исходивший от него же самого или же от Бога? А может быть от обоих? Глас этот приказывал: «Следуй за ним повсюду, Симеон!»
Петр уж было снова открыл рот, собираясь сказать еще что-то, но Иисус простер руку и велел:
– Довольно!
Он поднялся с места. Пред его мысленным взором возник Иерусалим. Яростный, весь в крови, доведенный, до края отчаяния, откуда и начинается надежда. Капернаум исчез, а вместе с ним исчезли, добрые рыбаки и землепашцы. Геннисаретское озеро утонуло внутри него. Дом почтенного Зеведея стал тесен, его четыре стены сжались, подступили к Иисусу, стали давить на него. Он подошел к двери и распахнул ее настежь.
К чему сидеть здесь, есть, пить и греться у очага, который каждый вечер растапливают женщины, подающие ему на стол и обед и ужин? К чему заниматься рыбной ловлей? Разве так можно спасти мир? Не позор ли это? Он вышел во двор. От распустившихся деревьев веял теплый ветерок, звезды легли ожерельем на плечи и на шею ночи, а под ногами у него вздрагивала земля, словно несметное множество ртов припалок груди ее.
Иисус обратил лицо к югу, в сторону святого Иерусалима, словно прислушиваясь, словно пытаясь разглядеть во мраке его суровое, сплошь покрытое окровавленными камнями лицо. И когда, охваченный Страстным желанием и отчаянием, он мысленно устремился через горы и Долины к святому городу, вдруг что-то дрогнуло, и во дворе, под покрытым разбухшими почками деревом показалась огромная тень. И тут же в темном, еще более темном, чем сама ночь, воздухе – потому он и смог разглядеть ее – появилась его исполинская спутница, и в спокойствии ночном он отчетливо услышал ее глубокое дыхание. Он не испугался: за столько времени он уже привык к ее дыханию. Он ждал.
И вот из-под миндального дерева раздался спокойный голос, звучавший медленно и повелительно:
– Идем!
На пороге появился Иоанн, встревоженный, словно и он тоже услыхал голос во тьме.
– С кем ты разговариваешь, Учитель? – тихо спросил Иоанн.
Но Иисус уже вошел в дом, протянул руку, взял из угла пастуший посох и сказал:
– Идемте, товарищи!
Он направился к двери, даже не глянув, следует ли за ним хоть кто-нибудь.
Почтенный раввин вскочил с постели, затянул потуже пояс, взял посох священника.
– Я иду с тобой, дитя мое, – сказал он, и первым направился к двери.
Почтенная Саломея, сидевшая за пряжей, встала, положила пряжу на сундук и сказала:
– Я тоже ухожу. Вот ключи, Зеведей. Будь здоров!
Она сняла ключи с пояса и вручила их мужу а затем плотно закуталась в платок, обвела взглядом дом и кивнула ему на прощание. На сердце у нее внезапно стало так, будто ей было всего двадцать лет. Счастливая Магдалина молча поднялась с места. Ученики встали и бодро переглянулись.
– Куда это вы? – спросил Фома, вешая трубу на пояс.
– Так поздно? К чему такая спешка? Не лучше ли завтра с утра? – сказал Нафанаил, исподлобья глянув на Филиппа.
Но Иисус уже прошел быстрым шагом через двор и направился на юг.
Глава 25
Содрогались основы мира, ибо содрогалось сердце человеческое. Оно изнывало под тяжестью камней, имя которым было Иерусалим, под тяжестью пророчеств, светопреставлении, проклятий, фарисеев и саддукеев, сытых богачей и голодных бедняков, Бога Иеговы, с бороды и усов которого во веки веков струилась в бездну кровь человеческая. С какой стороны к нему ни подступишься, он все ворчит. Скажешь ему доброе слово – он заносит руку, стиснутую в кулак, и кричит: «Хочу мяса!» Приносишь ему в жертву агнца или первородного сына своего – он кричит: «Не хочу мяса! Не разрывайте предо иною одежды – разорвите сердца ваши, обратите плоть вашу в дух, а дух – в молитву и пустите ее по ветру!»
Сердце изнывало под тяжестью шестисот тринадцати писанных заповедей еврейского Закона и тысяч неписаных и не могло сдвинуться с места: оно изнывало под тяжестью «Бытия», «Левитов», «Чисел», «Судей», «Царств» и не могло сдвинуться с места.
И вдруг совсем нежданно подул легкий ветерок – не с неба, а с земли – и глубины сердца человеческого задрожали, словно листва. И тут же дали трещину, содрогнулись и стали рушиться, поначалу в сердце, затем в мыслях и, наконец, на земле камни, имя которым Иерусалим, пророчества и проклятия, фарисеи и саддукеи, «Судьи» и «Царства». И надменный Иегова снова опоясался кожаным передником Первотворца, снова взял угольник и метр, спустился на землю и принялся крушить прошлое и вместе с людьми созидать грядущее, начав перво-наперво с Храма Еврейского в Иерусалиме.
Каждый день Иисус приходил на залитые кровью каменные плиты, созерцал этот перегруженный Храм и чувствовал, как сердце его стучит молотом, сокрушая Храм. Он все еще блистал, возвышаясь под солнцем, словно украшенный венками бык с вызолоченными рогами. До самого верха стены его были облицованы белым мрамором с лазурными разводами, отчего казалось, будто Храм плывет среди бурного моря, а у подножия его поднимались одна над другой три террасы: нижняя, самая широкая, – для идолопоклонников, средняя – для народа Израилева, а верхняя – для двадцати тысяч левитов, которые мыли, чистили, убирали, зажигали и гасили огни в Храме… Денно и нощно горели семи видов благовония, и дым от них стоял столь густой, что козы чихали на семь миль вокруг.
Скромный прадедовский Ковчег, пронесенный кочевыми предками через пустыню, а теперь пребывающий внутри Храма, причалил здесь к вершине Сиона, пустил корни, разросся, облачился в кипарисовое дерево, золото и мрамор и стал Храмом. Дикий бог пустыни поначалу не соизволял войти в дом и обосноваться там, но благоухание кипарисового дерева, воскурении и дыма, идущего от сжигаемых жертв, настолько понравилось ему, что в один прекрасный день он решился и вошел.
Вот уже два месяца со дня своего прихода из Капернаума Иисус ежедневно стоял перед Храмом, созерцая его. Каждый день он смотрел на него так, словно видел в первый раз, словно каждый раз поутру ожидал увидеть его повергнутым, чтобы ступить на него стопами своими и пройти чрез него. Он больше не желал и не боялся Храма. Он уже низвергнул Храм в сердце своем. Однажды, когда почтенный раввин спросил его, почему он не войдет в Храм совершить поклонение, Иисус вскинул голову и ответил:
– Годами кружил я вокруг Храма, а теперь Храм кружится вокруг меня.
– Великое слово изрек ты, Иисусе, – ответил раввин, втягивая старческую голову в плечи. – Не страшно тебе?
– Когда уста мои произносят «я», говорит не это тело, которое есть прах, – сказал Иисус. – Говорит не Сын Марии, который тоже есть прах, обладающий всего лишь малой искрой огня. Когда уста мои произносят «я», почтенный раввин, это значит «Бог».
– Это богохульство еще страшнее! – воскликнул раввин, закрывая лицо руками.
– Не забывай, что я – Святой Богохульник, – ответил Иисус и засмеялся.
Однажды, когда он увидел, как ученики разглядывают горделивое строение, разинув от восхищения рты, гнев охватил его.
– Восхищаетесь Храмом? – едко спросил он. – Сколько лет ушло на его сооружение? Двадцать лет, а трудилось при этом десять тысяч человек. Я же ниспровергну его в три дня: посмотрите на него хорошенько в последний раз и проститесь с ним, ибо камня на камне здесь не останется!
Ученики отпрянули в страхе: может быть, и вправду Учитель повредился рассудком? В последнее время он стал вдруг резким и странным. И упрямым. Он стал вести себя чудаковато и противоречиво. Лицо его то сияло солнцем, несущим всюду день при восходе своем, то покрывалось тенью, а глаза его были полны отчаяния.
– И тебе не жаль его, Учитель? – осмелился спросить Иоанн.
– Чего?
– Храма. Ведь ты хочешь ниспровергнуть его.
– Чтобы воздвигнуть новый. В три дня я воздвигну новый. Но прежде этот должен освободить мне место.
В руках у него был подаренный Филиппом пастуший посох, и он ударил им по каменным плитам. Лицо его дышало гневом. Он смотрел на фарисеев, которые брели, спотыкаясь, и ранили себе тела, наталкиваясь на стены, словно ослепленные чрезмерным сиянием Божьим.
– Лицемеры! – кричал им Иисус. – Если Бог возьмет нож и рассечет сердца ваши, змеи, скорпионы да нечистоты низринутся оттуда!
Фарисеи слушали его, приходили в ярость и тайком порешили забить землей бесстрашные уста.
Почтенный раввин прикрывал рот Иисусу ладонью, призывая его к молчанию.
– Ты что смерть на себя накликаешь?! – воскликнул он как-то, обращаясь к Иисусу, и глаза его наполнились слезами. – Разве ты не знаешь, что фарисеи-книжники то и дело ходят к Пилату, требуя тебе смерти?
– Знаю, старче, знаю, – отвечал Иисус: – Но я знаю и иное… Иное…
Он приказывал Фоме трубить в трубу, поднимался на свое обычное место, площадку у портика Соломона, и снова принимался возглашать оттуда:
– Пришел, пришел День Господень!
Он взывал каждый день, с раннего утра и да захода солнца, заставляя небеса разверзнуться и низринуть вниз пламя, ибо знал, что голос человеческий обладает всемогущей силой заклинания: достаточно воззвать к огню или к прохладе, к аду или к Раю: «Приди!» – и те явятся на зов. Так и он взывал к Огню, который должен очистить мир, который должен открыть путь Любви, ибо стопам Любви всегда любо ступать по пеплу…
– Учитель, – как-то спросил его Андрей, – почему ты больше не смеешься, не радуешься, как прежде? Почему ты становишься все суровей?
Иисус не ответил. Да и что мог он ответить? Разве доброе сердце Андрея было способно понять его?
«Этот мир нужно выкорчевать с корнем и взрастить новый нужно низвергнуть старый Закон – и я низвергну его! Новый Закон нужно высечь на плитах сердца – и я высеку его? Я сделаю Закон более просторным, дабы смог объять он врагов и друзей, иудеев и идолопоклонников, дабы восторжествовали десять заповедей! Для этого и пришел я в Иерусалим. Здесь разверзнутся небеса. Что снизойдет с неба? Великое чудо или смерть? То, чего желает Бог. Я готов и вознестись на небо и низвергнуться в ад. Решай же, Господи!»
Близилась Пасха. Необычайная весенняя доброта излилась на суровый лик Иудеи. Всюду на открылись пути, по которым прибывали паломники со всех четырех концов еврейского мира. Террасы Храма гудели, наполняясь смрадом приносимых в жертву животных, навоза и людей.
У портика Соломона собралось множество калек и оборванцев. Бледные, изголодавшиеся лица, горящие глаза, косо поглядывающие на холеных саддукеев, богатых, смеющихся хозяев и их жен, увешанных массивными золотыми украшениями.
– Доколе вы будете ухмыляться? – прорычал какой-то бедняк. – Близок уже час, когда мы свернем вам шею. Ибо сказал Учитель: «Бедные умертвят богатых и разделят между собой добро их».
– Ты плохо расслышал, Манассия, – перебил его человек с бледным лицом, овечьими глазами и волосами похожими на овечью шерсть. – Не будет больше ни бедных, ни богатых – все станут равными. Вот что значит Царство Небесное.
– Царство Небесное значит изгнание римлян, – встрял разговор верзила.
– Пока есть римляне, Царства Небесного быть не может.
– Ничего из слов Учителя ты так и не понял, Аарон, – сказал старик с заячьей губой, покачивая плешивой головой. – Нет ни израильтян, ни римлян, нет ни эллинов, ни халдеев, ни бедуинов – все друг другу братья.
– Все есть пепел! – воскликнул кто-то. – Вот что понял, вот что Я слышал собственными ушами. Учитель сказал: «Разверзнутся небеса – первый потоп был от воды, этот же будет от огня. Все – богатые и бедные, израильтяне и римляне – обратятся в пепел!»
– «И останутся, как бывает при обивании маслин, две-три ягоды на самой вершине или три-четыре, на ветвях», – говорит пророк Исайя. – «Смелее, ребята, мы и есть ягоды, которым суждеио уцелеть. Смотрите только, чтобы Учитель не покинул нас» – сказал черный как сажа человек с глазами навыкате пристально вглядываясь в покрытую белесой пылью дорогу на Вифанию. – «Что-то он запаздывает сегодня… Запаздывает… Смотрите, ребята, как бы он не улизнул от нас!»
– Куда он денется? – возразил старик с заячьей губой. – Бог велел ему сражаться в Иерусалиме. Здесь он и будет сражаться!
Солнце уже достигло середины неба. Каменный настил дымился. Жара усиливала смрад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68