Эрих, сделав горку, резко ушёл в пикирование и с правым разворотом понёсся в глубь территории, контролируемой немецкими войсками. От советской колонны оторвались два истребителя, но вскоре развернулись и снова заняли строй.
Картманн поднял свою пару на шесть километров и сблизился с Баркхорном, тот показал большой палец в фонаре, и Эрих опять пошёл в атаку. Теперь советские истребители были начеку, навстречу приближающейся паре развернулись сразу три русских истребителя, и Эрих, дав очередь с расстояния в пару километров, отказался от продолжения атаки. Он, круто задрав нос самолёта, пошёл вверх. Русские тоже отвернули, пристроившись к девятке бомберов.
– Внимание, внимание, говорит Брест. В воздухе Кожедуб. Охотники, внимание, к вам приближается истребительная группа под командованием русского аса Кожедуба. Всем покинуть квадрат. Повторяю, к вам приближается истребительная группа Кожедуба. Всем покинуть квадрат.
– Эрих, уходим! Это Баркхорн.
– Подожди, Вилли. Пока они подойдут, я свалю ещё одного.
– Это никому не нужно…
Вернувшись на аэродром, Картманн заполнил анкету на сбитие трех истребителей и повреждение ещё пары. Все видели, что он стрелял по русским, и поэтому с готовностью подтвердили. Ведь летать предстоит в одних небесах, авось пригодится. Вечером Эрих весело и складно плёл журналисту «Военного дневника» о том, как он и их четвёрка разогнали целую тучу советских бомберов, и только то, что те рухнули на советской территории, не позволило им записать на свой счёт по десятку сбитых машин. Но союзники шлют и шлют самолёты, экономика США в порядке, а у русских много народу, и поэтому настоящим асам воздушной войны хватит работы ещё надолго.
Потрясённый журналист ушёл, а Картманн вместе с Баркхорном закрылись в домике, в котором квартировали, и, открыв «Камю», решили отпраздновать свою сегодняшнюю победу. Победа состоит ведь не столько в том, скольких врагов ты свалишь с небес, а и в том, что сам до этого вечера дожил. Это Картманн воюет недавно, а Баркхорн уже год на фронте и видел, скольких суперасов закопали советские «неумёхи». Не чета им были лётчики, и в круговерть воздушных свалок врывались отчаянно, и в гущу советских бомберов влетали, чихвостя их в хвост и в гриву. И где они все?
Тепло коньяка благостно разливалось по телу, и мысли все дальше уносили от грязи и вшей фронта. Постепенно разговор перешёл на личные темы. Эрих рассказал о том, как он познакомился с Урсулой, своей невестой. Рассказал о своей мечте: когда закончится война и ненавистные большевики будут загнаны за Урал, он построит большой трехэтажный дом с видом на Днепр и будет жить-поживать, основав свою собственную династию. Построит лётное поле, купит планёр и самолёт, нарожают с женой пацанов, и он, их отец, выпустит их в небо. На что Вилли, недобро ухмыляясь, отвечал, что до времени этого прекрасного нужно ещё дожить, а так все нормально, толково придумано. Вот только непонятно, на какие такие шиши ты собираешься все это заполучить.
– Но ведь фюрер обещал, что всем ветеранам, особенно заслуженным, будут переданы в собственность поместья вместе с крестьянами. Именно поэтому до сих пор немецкая администрация и не распустила колхозы, ведь это идеальная форма хозяйствования, которая позволяет организовать и нормальный контроль, и нормальный доход хозяину.
– А как ты собираешься руководить таким колхозом, ведь ты в сельском хозяйстве ни черта не петришь?
– А как это делается во всем мире? Найму управляющего, он и будет вести дела, а я только, как в своё время западные сюзерены, буду втайне от Урсулы осуществлять право первой ночи…
– Так чего ж ждать? Вон на дворе, в бане, твоя будущая наложница. Иди, покажи ей, какое будущее ожидает и её, и её детей! То-то, сынок, кишка тонка!
– А ничего и не тонка. Только они ещё не привыкли к тому, что мы хозяева на этой земле. Будет визжать и сопротивляться. И поставит меня в глупое положение перед подчинёнными.
– Я же говорю, что кишка тонка. Я – воин, высшая раса! А приболтать славянскую сучку слабо тебе?
– Да ничего не слабо. Запросто. Они ведь тупые как пробки. Вот приглашу её на ужин, а там и натяну.
– Не пойдёт она с тобой. Хочешь пари? Ставлю бутылку настоящего «Мартеля», что не сдастся тебе эта русская фрау.
– Мало бутылки. У меня их почти пол-ящика.
– И ещё две победы в воздухе в придачу.
– Идёт.
– Только никаких избиений, угрожать можешь, но не замахиваться даже, только словами!
– А как я ей смогу объяснить, чего я от неё хочу, если я по-русски ни слова не знаю, а она по-немецки ни бум-бум.
– А вот это уже твои проблемы.
Эрих накинул френч, вышел во двор. Подошёл к невысокому забору и, закурив, облокотился на него, выглянул наружу. На перекрёстке стояли два солдата патруля, выделяясь чёрными силуэтами на белом пушистом снегу. Солдаты о чем-то неторопливо трепались, а офицер в стороне раскуривал папиросу. За деревней, на аэродроме, на котором базировалась 52-я охотничья эскадра, техники гоняли только что отремонтированный мотор «Мессершмита», а в самой деревне ни огонька – светомаскировка, только слышны звуки патефона из соседней хаты, где идёт большая пьянка, организованная только что пришедшим пополнением по поводу первого боевого вылета. «Сколько вас останется к пятому вылету, сынки!» – Эрих зло сплюнул на снег.
Полная луна пыталась высветить грешную землю сквозь тёмные тучи, несущие снеговые заряды. Вдали взлаивал цепной пёс. Эрих сразу же пристрелил собаку во дворе дома, в котором им с Вилли определили квартиру. Ещё схватит за ногу, а охрану и аэродромный патруль обеспечит. Картманн докурил папиросу, швырнул окурок на улицу и пошёл к бане, в которой жила прежняя хозяйка дома с двумя своими детьми. Эрих вспомнил её пухлые губы. Чуть толстовата, на его взгляд, но молода, подвижна, ловко управляется с вилами, когда мечет сено корове на заднем дворе, и топором, когда колет дрова. Странно, что он раньше не обращал на неё внимания, ведь живут бок о бок уже два месяца, а словно существуют в параллельных мирах. Ведь его мечты о Урсуле постоянно приводили к тому, что в лётной учебной казарме молодые курсанты называли спермотоксикозом, то есть состоянием, при котором уже и думать ни о чем не можешь, кроме как о близости с женщиной. Он властно постучал ногой в низенькую дверь бани. Внутри что-то загремело, и вскоре женщина спросила: «Кто там?»
– Ком хир, матка, ком!
– Что вам? – Женщина вышла, пригнувшись, из бани, в валенках на босу ногу, в одной ночной рубашке, кутаясь в просторный шерстяной платок.
– Ви хайст ду?
– Чего?
– Их хайзе Эрих, унд ви хайст ду? Наташа? Маша? Даша?
– А, зовут как? Варвара. Варя.
– Барбара? Варья?
– Ну пусть будет Барбара, и что?
– Ком цу мир, Варья, банкет, водка, фиш кушать, говорить.
– Какой банкет, нет, я не могу, дети… да и замужем я, нельзя мне.
– Ком, Варья, – Эрих властно взял её за руку, но вспомнил, что по условиям пари он не имеет права применять физическую силу, резко бросил её руку и строго сказал: – Варья, ду хабст цвай киндерн. Шиссен киндерн, пиф-паф. – Он указательным пальцем показал, как стреляют из пистолета. – Ком, шнеллер.
Женщина сразу как-то съёжилась и, опустив голову, пошла вслед за Картманном. Тот, громко топая сапогами в прихожей, очистил их от налипшего снега, пропустил её вперёд, в кухню, где сидел над очередным стаканом коньяка Баркхорн. Тот молча налил в стакан коньяка на два пальца и подал его женщине. Та, давясь, выпила его содержимое, поставила стакан на стол и, сгребя концы платка на груди, начала всхлипывать. Картманн взял её за локоть и галантным жестом указал на спальню. На негнущихся ногах женщина прошла за занавеску. Эрих, обернувшись из проёма двери Вилли, подмигнул, не скучай, мол, и задёрнул штору.
Вилли налил себе ещё коньяка, закусил шоколадом и задумался. Лётчики суеверны. Когда ходишь каждый день под ножом гильотины, готовым сорваться в любую минуту, поневоле станешь обращать внимание на всякие «знаки», которые мерещатся из разных углов. И он решил для себя, что отныне будет поступать по наитию, по первому своему решению, которое нужно принимать, не обдумывая, только так можно – на интуиции – проскочить весь ад этой войны. «Делай, что должен, и будь что будет!»
За занавеской раздался треск разрываемой материи, женщина заголосила, но тут же сразу раздались шлёпки пощёчин и яростный шёпот Эриха, и она утихла. Баркхорн усмехнулся, расслышав глагол «шиссен» – расстрелять, – кавалер, блин. Взвигнули пружины матраса. После непродолжительного пыхтения и возни железная кровать стала ритмично стучать козырьком по стенке, после чего Вилли сплюнул на пол и, сгребя лётную куртку под мышку, пошёл на двор. Там, покурив, он решил, что сегодня он не вернётся в дом, а заночует у молодых лётчиков, в хате которых гульба шла столбом, пелись песни и играла музыка.
Наутро Вилли, чуть свет продрав глаза, с жестокого похмелья мучаясь головной болью, пришёл в дом. Картманн спал, но Баркхорну это не помешало начать греметь посудой, чтобы приготовить завтрак. То ли запах яичницы с тушёнкой, то ли звяканье горлышка бутылки о стакан разбудили Картманна, и он вскоре в одних трусах присоединился к застолью.
– Я все сделал по правилам пари? – спросил Картманн у Баркхорна.
– Рад за тебя, после вылета победы с меня.
– А что с погодой? Вроде как снег не перестаёт.
– Скоро рассветёт, давай-ка побыстрее.
Баркхорн налил в кружку горячего кофе и с сигаретой подошёл к окошку. Там Варвара развешивала бельё на верёвке: детские рубашки, штанишки, полотенца. К забору подошли две старухи, что-то сказали Варваре. Та подошла к ним, и они стали переговариваться, причём разговор был довольно эмоциональным. Вилли не мог слышать, о чем говорят на улице женщины, да и не знал русского, но внутренним чутьём понял, что речь идёт о ночном «происшествии». Его догадку подтвердили и старухи. Одна из них, повыше ростом, замахнулась и ударила по щеке Варвару, та отпрянула, и вторая попыталась ударить, но не дотянулась через забор и что есть силы плюнула. Баркхорн, усмехнувшись, поставил кружку на стол и пошёл одеваться.
В этот день вылетов не было. Низкая облачность придавила авиацию к земле, и лётчики 52-й «охотничьей своры» коротали время на аэродроме, играя в карты, читая письма, а то и просто подрёмывали. Эрих вернулся домой позже Баркхорна, а тот встретил его стаканом водки.
– На, выпей, помяни душу грешную. – Баркхорн был уже сильно пьян.
– Кого помянуть? Сегодня же не было полётов.
– Душу загубленной тобой женщины.
– Кого? Вари? Как это – загубленной?
– Повесилась твоя наложница. Проиграл ты, хотя пари честно выиграл.
Картманн хлестанул из стакана водки, сморщился протянул руку к столу за закуской, но там, кроме нарезанного крупными кусками лука, ничего не было. Он, давясь, закусил, слезы брызнули из глаз, а пьяный Баркхорн продолжал:
– Что слезы льёшь? Крокодиловы слезы-то получились, крокодиловы!
– Ты это… думай, о чем говоришь!
– А что, ты мне решил рот заткнуть? Ас! Да ты такой же, как все мы, насильник и убийца!
– Вилли, – не поверил своим ушам Картманн, – это ведь ты со мной заключил пари, это ведь с тобой мне делить ответственность за…
– Перед кем – ответственность? Кто тебя будет судить? Советы? Так не попадай им в плен. А наши… – он махнул рукой.
– Что наши?
– А вот что. Этот из «Ангриффа», ты думаешь, он простой корреспондент, а он – большая шишка при Геббельсе. Он приехал искать нового героя из Люфтваффе, вот поэтому наш командир и пишет тебе в сбитые все, что ты ни насочиняешь. Только ты ври, ври, да перед нами нос-то не задирай. Мы-то, простые лётчики, знаем цену твоим подвигам…
– Но ведь ты сам меня спровоцировал заняться русской.
– Сам. И знаешь почему? Да потому, что ты не обо всех своих подвигах пишешь своей Урсуле.
– Ты что, читаешь чужие письма?
– Я иногда читаю газеты, которые их печатают. Почему твои письма печатают, а мои письма, которые я мог бы написать своей жене и детям, не печатают. Потому что мои родные погибли от английских бомб?
– Зачем ты это сделал, Вилли? Чтобы посмеяться надо мной?
– Эх, сопляк. Я это для себя сделал. Ты думаешь, что ты один такой, уникум. А как быть мне? Я-то ведь тоже оседлал полгода тому назад одну русскую. Правда, она совсем молоденькая была. Школьница ещё. Ах, как же она отчаянно сопротивлялась! Только потом она сошла с ума. И ведь меня, так же, как я тебя, спровоцировали. Они погибли до тебя, эти двое австрийцев, над Ржевом. И они тоже прихватили в хате одну русскую. А у неё – трое детей под печкой, а на печке старая мать. Так вот она ими пыталась прикрыться, не могу, мол, дети смотрят. Эти австрийцы сначала застрелили детей, потом старуху, все, нет препятствий для группового секса. И метелили её всю ночь. А наутро она взяла топор и на них. Хорошо, пистолет рядом был. Только не сильно он им помог. Обоих в следующем же бою русские сожгли. Такова война, умри ты сегодня, а я завтра.
– Зачем ты и меня втравил в это?
– Да затем, что когда вокруг такая грязь, теперь я могу чувствовать себя спокойнее, не один я в неё вляпался…
Картманн сжал кулаки, но вовремя поборол в себе гнев. Это ведь только недочеловеки не могут справляться со своими эмоциями, а Белокурому рыцарю Третьего Рейха не пристало им уподобляться. Он улыбнулся и, не прощаясь, вышел на улицу, под снег. Что-нибудь придумаем…
Эрих подошёл к своему самолёту. Поднялся на крыло, откинув фонарь, заглянул внутрь. Все в норме. Пушки на предохранителе, ремни сложены. Блок предохранителей… он открыл крышку блока, вытащил фишку предохранителя фотопулемета и, оглянувшись по сторонам, зашвырнул её в снег, а на место вставил сгоревший, подобранный в пепельнице у техников. После чего, спустившись с крыла, начал внешний осмотр самолёта.
В полет опять пошли двумя парами, цель полёта – патрулирование в глубине русской территории. Вёл группу, как повелось, Баркхорн, Эрих со своим ведомым выше и сзади, прикрытие задней полусферы. А при обнаружении противника – пара Баркхорна отвлекает внимание противника на себя, а Картманн бьёт из засады, из туч или со стороны солнца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33