Но как мог он объяснить это свое странное и таинственное свойство компьютеру?— Откуда вообще берется знание? — сказал он. — Откуда мы знаем то, что знаем?— Ты действительно хочешь, чтобы я ответил на этот твой вопрос, Данло ви Соли Рингесс? Моя программа содержит ответы на все знаменитые философские заморочки человечества.Данло, ошарашенный этим предложением, медленно покачал головой и улыбнулся.— Меня часто интересовало, что может знать компьютер. Что подразумевают Архитекторы и программисты, говоря, что компьютер “знает”.— Значит, ты не принадлежишь к школе, признающей, что ИИ-программы способны дать компьютеру самосознание? Ты в это не веришь?— Верить — это не для меня. Я хотел бы знать.— Следовательно, ты сомневаешься в том, что я обладаю таким же сознанием, как и ты…— Да. Мне жаль, но я сомневаюсь.— Ты сомневаешься — и все же стоишь здесь и говоришь со мной, как если бы я обладал таким же сознанием, как любой человек.— Да, верно.Эде улыбнулся своей ехидной улыбкой и спросил:— Если бы ты закрыл глаза, то знал бы, что говоришь с компьютером?— Выходит, это единственный тест на степень сознания?— Этот тест освящен временем, разве нет? Древний бродячий тест.— Это верно, но ведь есть и другие?— Какие, например?Данло со вздохом повернулся и пошел обратно в медитационный зал. Пройдя мимо приборов и стенда с флейтами, он остановился у голубой розы под стеклянным колпаком, на которую еще прежде обратил внимание. Снова улыбнувшись своему святотатственному акту, он прижал ладони к стеклу, поднял куполообразный футляр и осторожно поставил его на пол. Потом взял розу за стебель, твердый, почти как деревяшка, и поднял ее на вытянутой руке, желая рассмотреть этот символ невозможного при свете. Ее лепестки голубели нежно, как у снежной далии. Посмотрев на цветок, Данло вернулся с ним в контактный зал. Эде, паря в воздухе, наблюдал за ним с большим подозрением.— Видишь этот красивый цветок? — спросил его Данло.— Естественно. Зрение у меня хорошее.— Возьми ее, — предложил Данло, протягивая ему розу.Голограмма протянула ему навстречу свою ручонку, но бесплотные пальцы, охватив цветок, только осветили голубые лепестки еще ярче.— Этого я, разумеется, не могу.— Верно, не можешь. — Данло с грустной улыбкой погладил пальцем лепестки, прохладные и нежные, как шелк. — А жаль.— Почему жаль?— Потому что тебе очень трудно понять, реален этот цветок или нет.— На вид он реален.— Да, — признал Данло, рассматривая тоненькие прожилки на цветке.— Тем не менее я прихожу к выводу, что цветок искусственный. Было бы слишком трудно сохранить настоящий цветок живым в этом храме — даже в клариевой холодильной камере, даже в криддовом контейнере.Данло снова потрогал розу, и клетки его кожи, соприкоснувшись с шелковой гладкостью лепестков, сказали ему, что она ненастоящая.— Верно, цветок искусственный, — сказал он.— Вот видишь — мы оба это знаем.— Нет. Я знаю, а ты нет. Ты пришел к этому с помощью дедукции.— Не вижу разницы.— Эта разница вмещает в себя всю вселенную.Лицо Эде стало непроницаемым, и он умолк впервые за весь разговор.— Говорить с компьютерным изображением — все равно что смотреть на искусственный цветок, — продолжал Данло. — На вид ты тоже реален, но…— Но что?— Я не могу потрогать тебя. Твое сознание. Твою душу.— Я так же реален, как и ты, — помолчав, возразил Эде.— Нет. Ты всего лишь программа, руководящая движением электронов в схемах твоего мозга.— Мое сознание ни в чем не уступает твоему.— Но как же это возможно?— У меня такое же сознание, как у всякого человека.Жизнь сознается через боль, вспомнил Данло. Глядя на разноцветные огоньки, составляющие лицо Эде, он задумался над этим изречением, столь близким его сердцу. Это и есть мой личный тест на степень сознания, понял он: способность чувствовать боль.Он сказал об этом Эде, и тот ответил: — Есть разные виды боли.— Да. — Данло зажал рукой глаз, борясь со знакомой, прошивающей голову болью. — Но боль — всегда боль. Она всегда… ранит.— Когда-то я был человеком, во многом похожим на тебя, — напомнил Эде. — И страдал от физической боли, как всякий человек. Когда я поместил свой разум в компьютер и покинул тело, я думал, что избавился от боли навеки. Но духовная боль сильнее физической. Бесконечно сильнее.— Я это уже слышал.— Думаешь, это не больно — покинуть свое тело и преобразиться в световые штормы своего компьютера?— Откуда мне знать?— Думаешь, я не страдал три тысячи лет от страха потерять какую-то важнейшую часть моего человеческого “я” — потерять себя — в этой огромности?— Я не знаю.— А когда я раз за разом сокращал себя в своей битве с Кремниевым Богом — по-твоему, это самоурезание не приносило мне мучений?— Может быть. Или ты просто запрограммирован на то, чтобы называть это мучениями.— Можешь ты себе представить, что значит быть богом?— Нет.— Я скажу тебе. Если бы я захотел, то мог бы в миллионную долю секунды передумать все мысли, хранящиеся в библиотеках человечества.— Мне… жаль тебя, — сказал Данло.Лицо Эде приняло горестное выражение.— Я потерял почти все. Даже ту великую сюрреальность, с помощью которой Кремниевый Бог уничтожил меня. Ее прежде всего. Не могу тебе сказать; насколько она была совершенна. По красоте. По деталям. Я видел, как переделывается вселенная, видел чуть ли не до последней молекулы. Видел, как преображаюсь я сам, становясь еще огромнее. Видел системы собственной развертки и связи, видел, как буду создавать информационные экологии, которых эта вселенная еще не знала. Я понимал, что это будет такое — знать по-настоящему. Знать почти все. А теперь я все забыл. У меня осталась только память о моей памяти, да и то совсем слабая.Данло стоял, вертя в пальцах стебелек голубой розы, и слушал рассказ Эде о том, чего тот лишился. Эде, по его словам, восстановил историю галактики Млечного Пути.Начинаясь от зажигания первых звезд, она охватывала возникновение звездных систем и появление таких рас, как Шакех, Эльсу и божественная Эльдрия. Все это теперь забыто, как и секрет уничтожения Кремниевого Бога, который Эде узнал в самом конце их битвы. Забыл он и поэму, которую складывал тысячу лет. Он помнил только причину, по которой задумал ее сочинить: ему захотелось соблазнить одну богиню, живущую в Вальдианском скоплении галактик, которое лежит в пятидесяти миллионах световых лет по направлению к скоплению Ярмиллы. Это он помнил, но сами стихи стерлись из его памяти. И неудивительно, сказал он: ведь каждое из шестидесяти шести триллионов “слов” этой поэмы было само по себе массивом информации, представленным в изящных фрактальных образах.— Терять по частям самого себя — мука невыразимая, — сказал Эде, — но это еще не самое страшное.— Что же страшнее?— Не знать.— Не знать чего?— Не знать, действительно ли я — это Я. Не знать, кто я на самом деле.— Мне жаль тебя, — сказал Данло. Гримаса, которую мимическая программа Эде изобразила на лице голограммы, выглядела весьма убедительно: можно было подумать, будто Эде и правда испытывает сильную боль.— Кремниевый Бог убивал меня, — сказал Эде. — У меня оставались считанные наносекунды, чтобы написать финальную программу себя самого. Значит, эта программа и есть мое “я” — если это “я” вообще где-то есть.Данло кивнул, прижимая к губам лепестки искусственной розы, и Эде рассказал ему, как трудно писать такую программу второпях. Рассказал, как досадовал из-за необходимости втискивать свое огромное “я” в тип личности, не могущий вместить во всей полноте реального Эде. Но иного выбора у него не было. С помощью набора человеческих качеств, взятых из таких источников, как Эннеаграмма Описание девяти древнеегипетских божеств

, цефическая система вселенских архетипов и старая земная астрология, он слепил персону, личность, себя. Для ИИ-программы это была тонкая работа, хотя и не совсем тщательно выполненная. Эде, естественно, остался недоволен и ей, и тем собой, каким стал теперь.— Где зеркало, в котором я мог бы увидеть свое отражение? — вопрошал он. — Как мне узнать, что я — это я, Николос Дару Эде?— Я тоже не знаю, кто ты, — сказал Данло, глядя на голубую розу. — Личность, сознающая свое сознание, или только программа для управления машиной. Но ты — это ты, правда? Вот настоящее чудо. Ты не можешь быть ничем, кроме того, что ты есть. Разве этого мало?— Да. Этого мало.— Ну… извини тогда.— Есть кое-что, чего я хочу, я запрограммировал себя хотеть этого больше всего.— Что же это?Глаза Эде вспыхнули, и он сказал: — Хочу снова стать человеком.— Нет! — в изумлении воскликнул Данло.— Хочу снова быть человеком, иметь тело и дышать воздухом. — Но ты сам сказал…— Я сказал, что существование в виде чистого разума неизмеримо выше человеческого. Но что, если я заблуждаюсь? Я хочу знать, так ли это. — Эде посмотрел на цветок в руке Данло. — Хочу снова почувствовать себя живым. Хочу опять нюхать розы. Боюсь, я уже позабыл, что это такое — реальная жизнь.— Ты хочешь невозможного, — с грустью ответил Данло, покачав головой.— Вероятно. Но голубая роза на Старой Земле тоже считалась чем-то невозможным, пока ботаники не вывели ее в конце Веков Холокоста.— Человек — не роза.— Я думаю, что Твердь овладела секретом воплощения, — с надеждой на лице сказал Эде. — Мне кажется, Она воплощается в человеческую оболочку с легкостью анималиста, создающего свои персонажи.— Возможно, ты прав. — Данло потупился, не желая рассказывать Эде о неудачном воплощении Тверди в Тамару.— Есть и другой способ — маловероятный, но все же возможный.— Да?— Ты сказал, что ищешь планету Таннахилл. Планету Архитекторов Старой Церкви.— Ее ищут многие пилоты моего Ордена.— Архитекторы всегда поклонялись мне как Богу, — с лучистой, как солнце, улыбкой заявил Эде. — Как ты полагаешь, что сталось с моим телом, когда я поместил свое сознание в мой вечный компьютер?— Не знаю.— Сказать тебе?— Скажи, если хочешь.— Обычно Архитекторы после церемонии преображения сжигают своих мертвых. Но я думаю, что мое тело хранится в храме на Таннахилле — оно стоит там, замороженное в клариевом склепе.— Но твое преображение состоялось почти три тысячи лет назад!— Так давно? Верность моей паствы поистине беспредельна.— Но зачем? К чему это шайда-погребение?— Архитекторы чтят все, что имеет отношение ко мне — и в жизни, и в смерти. Даже мою старую и вполне человеческую плоть: она как нельзя лучше напоминает им, что тело без оживляющей его программы души — всего лишь пустая шелуха.— Но три тысячи лет…— Для меня это было как будто вчера. Всего миг назад.— Но молекулы, даже замороженные, нестабильны. За столько веков… И потом, этот процесс преображения, сканирование синапсов — ведь это разрушает мозг?— Возможно.— Во время преображения карта синапсов мозга моделируется как компьютерная программа, но сам мозг умирает. Такова цена помещения человеческого разума в компьютер, ведь так?— В общем, да, — с хитрой улыбкой подтвердил Эде, — но в любом преображенном мозгу могут остаться молекулярные следы синапсов. Значит, синапсы, а с ними и мозг можно восстановить.— Ты правда веришь в это?— Это моя надежда.— Значит, ты надеешься получить свое тело назад?— Да.— Восстать из мертвых… — прошептал Данло и прижал руку к пупку, подавляя внезапную дрожь. — Ты хочешь вернуть свое сознание в свое старое тело?— Да. Хочу жить опять. Что в этом плохого?Данло постоял секунду с закрытыми глазами и сказал:— Но ты здесь, на этой забытой Земле, а тело твое на Таннахилле.— Да, пилот. Мое тело.— Таннахилл где-то дальше… в глубине Экстра.— Хочу опять увидеть его, мое старое тело. Ощутить его изнутри.— Так ты знаешь, где находится Таннахилл?— Нет. Знал раньше, но забыл.— Жалость какая.— Но есть другие, которые могут это знать.— Другие? Кто они — люди?— В основном да.— А где они живут?— В центре Экстра, среди наиболее диких звезд. На других Землях, созданных мной.— Ты знаешь координаты этих звезд?— Знаю.— И назовешь мне их?— Только если ты пообещаешь взять меня с собой.— Взять? Куда — в грузовой отсек?— Нет, пассажиром. Как соискателя несказанного пламени и других вещей.Данло потер лоб и вздохнул.— Хорошо, если хочешь, я возьму тебя в кабину.— Ты должен пообещать мне еще одно. — Эде улыбался — очевидно, он без труда читал все, что было написано на лице Данло.— Что именно?— Обещай, что, если мы найдем Таннахилл, ты поможешь мне вернуть мое тело.— Это будет трудно.— Что трудно — пообещать или выполнить?— И то, и другое.— Я прошу только твоей помощи — что в этом плохого?Данло снова потер лоб, вспоминая.— Умершие мертвы. Это шайда, когда мертвые оживают.— Но я-то не умер. — Эде мигнул и стал ярким, как световой шар. — Я такой же живой, как и ты — почти.— Если даже ты не скажешь мне координаты этих звезд, я все равно могу их найти.— Возможно.— И Таннахилл я могу найти без тебя, а вот ты без меня никогда не покинешь эту Землю.— Ты хочешь сказать, что преимущество на твоей стороне.— Верно.Глаза голограммы приобрели сходство с черными дырами, вбирающими Данло в себя.— Но ты, как мне известно, не любитель торговаться.Данло подумал о купцах, спорящих о цене фравашийского ковра, и червячнике, ведущем торг с проституткой за ее татуированное тело.— Это правда. Терпеть не могу торговаться.— Тогда помоги мне, пилот, Пожалуйста.Данло смотрел на Эде, горящего компьютерными огнями, и ему начинало казаться, что сам он тоже горит. Горели глаза, лоб и кровь, струящаяся под кожей. В следующий момент, устрашающий и странный, в мире не осталось ничего, кроме огня, боли и дикого белого света, горящего между ними двумя и вокруг них.— Хорошо, будь по-твоему, — сказал наконец Данло. — Я помогу тебе, если сумею.— Спасибо.— А теперь, — Данло оглядел заставленный кибернетикой и прочими вещами храм, — мне надо найти место для ночлега.— Само собой. А утром?— Утром я осмотрю остальную часть храма. Мне всегда хотелось увидеть, где преображаются Архитекторы.— А потом?— Потом мы вернемся на корабль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76