Не знать, кто ты на самом деле.— Нет, я знаю, кто я. А ты знаешь?Она плескала на себя ледяной водой, и все ее тело сверкало от воды и соли.— Ты не Тамара, — сказал он наконец, поморщившись от этой горькой, но неизбежной правды. — Ты не она.— Разве?— Ты не только Тамара. Ты обладаешь частью ее памяти, но…— Да?— Ты нечто иное. Нечто большее.— Знаю — но что именно?— Мне трудно дать имя тому, кто ты на самом деле. Ты дитя Тверди, правда? Звездное дитя.— Я женщина, Данло. — Она провела руками по грудям, животу и бедрам. — Женщина, которая тебя любит.— Да, — сказал он, почти не слыша себя за громом моря. — Отчасти ты женщина — я это вижу. Но другая твоя часть — это только моя память о другой женщине по имени Тамара. Которая же твоя часть любит?— Разве это так важно?— Да, это важно. Я не хочу быть любимым той твоей частью, которая есть всего лишь тень моей памяти.— Потому что любить самого себя нехорошо?— Нет, — с грустной улыбкой ответил Данло. — Потому что это ненастоящее. Тот благословенный момент, когда наши глаза впервые встретились, ты в реальности не переживала. А значит, у нас с тобой его и не было.Тамара, помолчав, сказала:— Если бы я могла, то изменила бы клетки моего тела так, чтобы стать ею по-настоящему. Заменила бы новыми все атомы моего сердца и мозга. Но вряд ли во вселенной есть сила, способная совершить такое.— Будь даже это возможно, это ничего бы не изменило. Моя память так и осталась бы моей.— Однако, когда Тамара утратила память о тебе, ты предложил заменить эту пропавшую память своей.Холод поднимался по ногам Данло, и он уже начинал трястись всем телом.— Да, это правда, — кивнул он. — Это был дурной поступок. За всю свою жизнь я совершил только один такой же.— Какой?— Ты не помнишь?— Нет.— Я пожелал человеку смерти. Представил себе, как он умирает от моих рук.— Ты говоришь так, будто, пожелав этого, в самом деле убил его.— Почти так все и вышло. В некотором смысле этот человек умер из-за меня. И Тамара тоже умерла бы внутри, если бы впечатала себе мою память.— О, Данло.— Это правда. Навязать свою память другому — это по-своему хуже, чем убить.Тамара, подойдя к нему по пенной воде, взяла его руку и прижала к своему сердцу. Странно, но ее тело, облитое ледяной водой, было теплее, чем у него.— По-твоему, я внутри мертва?— Почти все, что ты помнишь о своей жизни, нереально.— По-твоему, я не могу отличить реальное от нереального?— Ты хочешь сказать, что можешь?— Думаю, да. Я открыла кое-что относительно памяти.— Что же это? . .— Вся эта память, которую мне впечатали, — начала она. — Тот день на кухне, когда я впервые пожелала смерти своей матери, и тот первый раз, когда я увидела тебя в солярии Бардо и пожелала любить тебя, пока ты не умрешь, — я закрываю глаза и вижу все это так же ясно, как очертания Соборной скалы.. Я помню все это, хотя и знаю, что в реальности со мной ничего такого не случалось — то есть не случалось с клетками этого тела. Эти прекрасные воспоминания живут во мне, но я сама не могу пережить их заново. Вот в чем вся разница. Я поняла это во время второго сеанса, когда наконец вошла в состояние возвращения и почувствовала, что рождаюсь снова. Я поняла, что реальную память можно пережить заново, а впечатанную — нет.Данло, прижимая руку к теплой ложбинке между ее грудей, сказал:— Это правда. Мнемоники давно это знают. Потому и запрещают своим ученикам делать себе даже самые простые впечатывания.— Ты знал это и все-таки предложил впечатать свою память другому человеку?— Это из-за любви. Не могу даже сказать тебе, как я любил ее.— Мне кажется, я знаю.— Ну да — ведь это есть в моей памяти.— Можно сказать, что есть. Память — такая странная вещь, да? Я вижу все, что помню, так ясно, и все-таки знаю, что это только воспоминания и я вижу их не так, как сейчас тебя.— Большинство людей запоминает и вспоминает несовершенно. Мнемоника — это другое. Особенно возвращение.— Как же это возможно — вернуть прожитую тобой жизнь?— Не знаю, как. Но мнемоники говорят, что материя — это не что иное как память, застывшая во времени. В состоянии возвращения время растворяется, и мы приходим обратно к самим себе. Снова входим в поток своей жизни.— Что еще говорят твои мнемоники? — улыбнулась она.— Что между обыкновенным воспоминанием и состоянием возвращения разница такая же, как между фотографией грозы и молнией, обжигающей тебе руку.Тамара, не улыбаясь больше, повернула руку Данло ладонью к солнцу и провела пальцем по линиям и мозолям на ней.— Я ведь тоже почувствовала эту молнию. Мое рождение и предшествующие дни в бассейне. И все то время, которое мы прожили вместе в этом доме. Цветы, огонь и любовь. Думаешь, я не помню, как обжигали меня твои руки в нашу первую ночь? Это ведь реально?— Это реально, — признал он.— Значит, эту часть моей жизни я по крайней мере могу пережить снова. — Она зажмурилась. — Прямо сейчас. Эти моменты жизни и страсти — они так реальны, да?— Да.— И всегда будут такими?— Да, только…— Есть кое-что еще, — быстро перебила его Тамара, открыв глаза. Данло ежился и гримасничал от холода. — Самое странное.Видя, как он дрожит, она взяла его за руку и вывела из воды. Они прошли немного по берегу в сторону корабля Данло, почти полностью занесенного песком. Ветер усилился, и Данло все еще было холодно, но жизнь уже вернулась в его онемевшие ноги. Он испытывал боль, зато не опасался больше, что отморозит ноги и их придется отрезать. Они остановились на дюнах футах в пятидесяти от корабля.— Что же это — самое странное? — спросил он.Тамара стояла на солнце, высокая и прямая. Она уже совсем обсохла, и ее кожа обрела матовую белизну жемчужины.Повернувшись лицом к океану, она, казалось, слушала стонущую песнь китов там, за голубым горизонтом, — или пение ветра. Казалось, что она черпает силу и смысл в звуках окружающего ее мира. Это было видно по блеску ее глаз и по тому, как неподвижно, почти вопреки естеству, она держала голову.Возможно, она настраивала себя на шепоты и вибрации, слышные только ей. Казалось, что все ее существо трепещет в ожидании некоего великого события. Сейчас, когда она стояла на обдуваемых ветром дюнах совершенно нагая, вся обратившись в зрение, слух и ожидание, в ней чувствовалось что-то дикое, не ведающее жалости, что-то огромное и великолепное. Перед лицом этой сияющей красоты Данло испытал чувство, как будто он ступил за край мира и световой вихрь несет его через вселенную.— Мои сны, — сказала она. — Откуда они?— Я тоже об этом думал.— Когда я переживаю во сне чью-то другую жизнь, полную света кровавых лун и блеска ножей, откуда приходит ко мне эта память?— Возможно, Твердь впечатала тебе и ее тоже. Сновиденную память.— Сновиденную? — переспросила она, не поняв этого мнемонического термина.— Да. Это целая гора памяти, понимаешь? Большей частью она остается бессознательной, но во время сна иногда поднимается в область сознательного, как вершина айсберга над морем.— Но если это искусственная память, почему же я переживаю ее заново?— Н-не знаю.— Я думаю, это больше, чем искусственная память, Данло. Думаю, что мои сны — нечто большее, чем просто сны.— Что же это?Она устремила на него пристальный, дикий взгляд.— Красные луны — это, конечно, Кваллар. Твердь до того, как стать богиней, родилась на Квалларе. Ты знаешь, что она была воином-поэтом. Единственным воином-поэтом женского пола.Данло, взглянув на свой блестящий корабль, в тысячный раз подумал о связи Тверди с воинами-поэтами; Возможно, Она убила Малаклипса только за то; что он имел при себе нож и носил два красных кольца..— Ты думаешь, что Она впечатала тебе собственную память? — спросил он.— Не только.Данло вспомнились Тамарины ночные прогулки и то, как она вооружалась на случай встречи с тигром.— Ее душа, — сказал он. — Думаешь, Она создала тебя с такой же, как у Нее, душой?— Не только.— Скажи тогда сама.— Я слышу Ее мысли. Вижу Ее сны. — Ветер пролетел над океаном, и она умолкла, а потом добавила: — Чувствую Ее боль.— Телепатия?— Нет, не только это.— Ты уверена? Ты уже не первый человек, с которым Твердь говорит таким образом.— Я не сказала, что Она говорит со мной.— Нет? Откуда же тогда приходят Ее слова, которые ты слышишь в себе?— Как я могу это знать? Разве я знаю, откуда приходит ветер и куда он уходит?— Но твое сознание само по себе…— Такие вещи нельзя понять путем простого анализа. — Она смотрела на него все тем же взглядом, пристальным и глубоким. — Ты хочешь знать, откуда берется мое сознание — вырабатывается оно атомами моего мозга или струится из планеты, на которой мы стоим? А может быть, я получаю его от мозголун Тверди? Вряд ли ты найдешь на это ответ. Задумайся лучше, откуда берется твое собственное знание.— Да, это так, но…— Эти мысли зарождаются у меня в уме одновременно с движением моих губ. И складываются в слова. Это мои слова, Данло. Она мне ничего не говорит.Он подумал немного и сказал, настаивая на своем:— Было бы только естественно, если бы Она с тобой говорила, разве нет? Она создала тебя из элементов этого мира; в каком-то смысле ты — рожденное Ею дитя.Она все так же смотрела на него, и ее глаза казались ему темными, как межзвездное пространство, — но при этом, как ни странно, полными света.— Я не Ее дитя, Данло.— Как же ты тогда?— Ты сам сказал: я нечто иное. Нечто большее.— Тамара, ты…— Меня не так зовут. — Ее голос стал холодным и глубоким, как море. — Это имя не соответствует реальности.— Но кто же ты на самом деле? Кто?Она то ли случайно, то ли намеренно стояла спиной к солнцу, и оно окружало ее голову, как золотой нимб. Данло было трудно смотреть на нее. Стоя совершенно неподвижно и глядя на него, она сказала:— Я — это Она.Данло потряс головой и заслонился рукой от солнца.— Нет, нет.— Я та, кого ты знаешь как Твердь.Глядя в ее темные бездонные глаза, Данло сказал:— Да, это правда. В каком-то смысле я знал это с того самого момента, как впервые увидел тебя. Но мне и теперь трудно в это поверить.— Она и я — одно. Во мне нет ничего, что не было бы частью Ее, а в Ней нет ничего, что было бы мне неизвестно.— Но зачем? Да, понимаю — испытание. Любовь, которая почти осуществилась. Наша жизнь с тобой. Если ты — если Твердь — хотела просто испытать меня, почему Ей было не создать Тамару, которая не разделяла бы Ее сознание? Она могла бы создать любую женщину — любую женщину в виде Тамары — и просто читать ее мысли. Так ведь легче, разве нет?Она закрыла глаза. Казалось, что она ищет и не находит ответа, который удовлетворил бы его. Глядя на ее прекрасное, полное сочувствия лицо, Данло не мог поверить, что она — нечто иное, чем человек.— Любое Ее дитя должно было иметь одну с Ней душу, — заговорила наконец она. — Только так могла Она достигнуть своей цели. Именно по этой причине во мне помещаются Ее память и Ее разум. Иначе мой опыт и мое восприятие реальности были бы Ей столь же чужды, как восприятие любого другого человека.— Какова же Ее цель? Что Она надеялась узнать через тебя такого, чего не могла узнать по-другому?Она крепко, до боли, стиснула его руки.— Твердь хотела узнать, кто на самом деле ты. Нам нужно было это знать.Ее ответ изумил Данло.— Но зачем Ей все это? — почти выкрикнул он. — Она уже читала мои мысли — могла бы продолжать в том же духе.— Знание приходит разными путями, Данло.— Но зачем же именно так? — Он высвободил руки и потрогал ее лоб, ее лицо, золото ее волос, нагой изгиб ее плеча. — Почему ты?! В ответ она провела пальцем по шраму у него на лбу и сказала: — Я рождена, чтобы трогать и осязать. Выйдя из бассейна, я поняла, что должна потрогать весь этот мир. Снова пройтись по земле нагая, как новорожденное дитя, ощутить песок под ногами, а на языке — морскую соль. Трогать, пробовать, ощущать, пользоваться всеми своими чувствами. Чувствовать, двигаться, стать такой, какая я есть. Жить, Данло. Жить и любить и опять жить. Разве может кто-нибудь насытиться жизнью? Или любовью? Мне всегда было нужно много любви, очень много.Хочется любить так, что умереть можно, и при этом знаешь, что ни за что не умрешь, потому что тогда не будет ни любви, ни всего остального. А любовь — это все, ты сам знаешь. Трогать мир, как это делают любовники, и видеть, как все пробуждается, хотя это причиняет почти невыносимую боль. Но не ты ли однажды сказал мне, что жизнь познается через боль?Как ее много, боли, правда? Одна боль внутри другой, и так без конца. Но ведь она не имеет значения, верно? Мне кажется, я могу вытерпеть любую боль, только бы жить и участвовать в этом чудесном пробуждении. Я бы все вынесла, лишь бы прикоснуться к твоему прекрасному лицу и почувствовать, что такое любить и быть любимой. Я готова гореть вечно, лишь бы твои глаза соприкоснулись с моими так, как я помню. Вот для чего я пришла в мир. Я коснулась бы самого солнца, если бы оно любило меня так, как любил прежде ты.Куртизанки говорят, что проще любви нет ничего во вселенной. Был момент, когда она, нагая и вся золотая под утренним солнцем, прижала ладонь к щеке Данло, словно хотела удержать слезы, обжигающие ему глаза. Был момент, в который он никоим образом не мог полюбить ее так, как хотела она, — а в следующий момент Данло уже падал, погружаясь в любовь столь же неотвратимо, как камень в середину звезды.— Испытание продолжается, да? — попытавшись улыбнуться, спросил он. — Значит, в этом оно и состоит? Проверить, сколько боли я способен вынести?“Через боль человек сознает жизнь”. Вслед за этой старой мудростью Данло явилась новая: “Боль — это полнота любви”.Она поцеловала его в губы и сказала:— Испытания окончены. Это награда.— Награда?!— Ты можешь полюбить снова, если позволишь себе это сделать.— Это способ, которым ты хочешь взять меня в плен, не погубив мою душу?— Мы могли бы любить друг друга почти вечно.— Нет, нет. Прошу тебя.— Мы могли бы пожениться. Здесь, на этом берегу, под этим прекрасным солнцем, мы могли бы заключить брачный союз на тысячу лет. Разве не этого ты всегда хотел?— Жениться — да. Но жениться сейчас, на тебе — как можно!— Отчего же нельзя? — улыбнулась она. — Мы поженимся, и у нас будут дети.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76