А еще будет чай, такой крепкий, что в нем не видно ложки. «Одну вещь твоя мать, очевидно, никогда не научится делать, – говорил отец, – правильно заварить чай».
Но не это было главным. Имелись другие вещи, в которых его мать преуспела. В частности, вовремя оценить способности отца. После пяти лет замужней жизни, когда Рею было четыре година, она уехала с торговцем, поставляющим товар небольшим лавочкам в деревнях и городках. Его специализацией были прищепки для белья, сушилки, совки для мусора – разные хозяйственные приспособления. Когда они не находились в дороге, то жили в домике на колесах в Инголдмеллсе. Мать Рея всегда любила запах моря.
Первые несколько лет она присылала ему открытки на Рождество и на день рождения. Рей долго хранил их, время от времени доставая и водя пальцем по слегка выпуклым буквам коротких посланий: «С любовью от мамы», «Твоя любящая мама». Когда ему исполнилось четырнадцать, он вынес их на задний двор, разорвал на клочки и пустил по ветру. Но даже и теперь он иногда заглядывал в ящик, поднимал белье и с надеждой смотрел, а вдруг они еще там.
Рей принял решение: он не идет домой. Хватит с него шуточек отца и дяди. Он знал, что сегодня Сара должна быть дома – помогать матери мыть голову. Ну и плевать. Ведь можно принять ванну и посидеть у себя в комнате. Посмотреть телевизор и побаловаться с ножом.
Майкл Моррисон ковырял вилкой в обеденной тарелке до тех пор, пока Лоррейн не взяла ее и не выбросила содержимое в мусорное ведро. Затем достала из холодильника две порции его любимого мороженого. Но он лишь сидел и смотрел, как оно тает. Казалось, после выступления по телевидению он потерял последние запасы энергии. Прошло немногим более двенадцати часов, и они снова поменялись ролями. Лоррейн каким-то образом находила в себе новые силы, чтобы поддерживать его все это время.
Еще один день, как исчезла Эмили, оставив после себя лишь разбросанные куклы.
Конечно, еще была надежда, что она жива.
Еще была.
Зазвонил телефон, но, прежде чем Лоррейн успела поднять трубку, он замолчал. Она стояла над ним и умоляла, чтобы он зазвонил снова.
– Вероятно, – обратилась она к мужу, вернувшись на кухню, – нам следовало бы связаться с твоим братом?
– С Джеффри? Ради Бога, это еще зачем?
– Он говорил о вознаграждении…
– Нет.
– Но почему?
– Ты же знаешь мнение полиции по этому поводу.
– Да. Но я не вижу другого выхода. Они же не предложили ничего иного.
– Пусть так. – Он встал и открыл новую бутылку шотландского виски, не дав Лоррейн возможности хоть что-то сказать. – Если бы я верил, что это принесет какую-нибудь пользу…
Она наполнила чайник водой, чтобы приготовить себе чай.
– Но мы же ничего при этом не теряем.
Майкл проглотил виски и не почувствовал никакого вкуса. Он налил и выпил еще.
– Сколько я помню себя, мой брат все время пытался руководить моей жизнью. «Майкл, проснись, тебе надо сделать то-то и то-то», «Майкл, если бы ты был более энергичен, быстрее соображал, ты был бы похож на меня».
– Он старается помочь тебе.
– Ему хочется, чтобы я стал его подобием. Она поцеловала его в уголок рта.
– Я не хочу, чтобы ты был похож на Джеффри.
– Я знаю. – Майкл закрыл глаза и прижался щекой к ее волосам. – Я знаю.
Она провела пальцами по его спине и, когда он не отшатнулся и не оттолкнул ее, вытащила из-под ремня рубашку и стала поглаживать по груди.
– Лоррейн, – выдохнул он. – Лоррейн…
– Разве это причинит какой-нибудь вред?
Стивен Шепперд каждый вечер в половине девятого повторял одну и ту же процедуру: запирал на задвижку переднюю и заднюю двери и проверял запоры на окнах первого этажа. После этого он ставил на поднос напиток для Джоан, выкладывал бисквиты с маслом, два с ломтиками зрелого чеддера, два с джемом, черносмородинным и абрикосовым, а также сыр для себя. Говорят, что сыр на ночь вызывает сновидения, но он верил этому не больше, чем другим россказням старушек. Прошло почти четыре года с тех пор, как Джоан уговорила его посетить гадалку на ярмарке. Та нагадала долгую и счастливую жизнь, удачу в работе, повышение по службе. А на самом деле было увольнение. С тех пор у него ни разу не было постоянной работы. И такое обрушивается на тебя в пятьдесят лет. Большинство фирм даже не находят нужным прислать ответ. Ну да ладно! В конце концов, все не так уж и плохо.
Сначала он подошел и открыл дверь и лишь затем вернулся за подносом. Входя, он услышал вступительную мелодию перед началом передачи «Новости в десять». Что ж, он успел вовремя.
Линн Келлог сидела в автомобиле, пристегнувшись ремнями безопасности, когда поняла, что совсем не хочет ехать домой. Достаточно было вспомнить о груде белья у гладильной доски. Дивайн и Нейлор были там, где она и рассчитывала их найти. Дивайн в углу бара, глубоко погруженный в разговор с высоким иммигрантом из Вест-Индии. Это означало, что он собирает информацию. Для Дивайна выпивка в баре с цветным была большой редкостью.
Линн взяла половину пинты горького для себя, пинту для Кевина Нейлора и присела к его столику у окна. От стены доносился электронный шум игральных автоматов, а из динамиков Фил Коллинз давал явно неисполнимые обещания. Прошедшей весной она ездила на поезде в Бирмингем, чтобы только посмотреть на него. Поездка была не ахти, но он был хорош. Действительно хорош.
– Как дела? – спросила она.
– Не спрашивай.
Она пила свое пиво и молчала. Он заговорит сам, когда придет время, или так и будет молчать. Танов Кевин.
– Все рухнуло, – заявил он неожиданно, спустя некоторое время. Она решила, что он говорит о расследовании, но быстро сообразила, что речь идет о чем-то другом. – Дебби вернулась домой к своей матери, взяла с собой ребенка и, кажется, основательно там устроилась. Черт-те что!
– О, Кевин. – Линн взяла его за руку и сжала ее. – Я понимаю.
– Это хорошо. Все всё понимают, но это ни черта не меняет.
– Ты можешь поговорить с ней. Попытаться объясниться…
– Заткнись! – внезапно выкрикнул Нейлор, и Линн отшатнулась назад, словно ее ударили по щеке. И только взглянув на лицо Кевина, она поняла, что его возглас относился к передаче по телевидению, а не к ее словам.
Фоторобот мужчины, бегавшего недалеко от дома Моррисонов, еще был на экране телевизора. Тщательно выбритое морщинистое лицо с большим носом, начинающие редеть волосы.
– Кевин, в чем дело?
– Этот тип. Я же его знаю. Я с ним разговаривал сегодня днем.
– 31 –
Когда Резнику было одиннадцать, его бабушка поскользнулась и упала в маленькой комнате, служившей им гостиной. Падая, она задела угольки, тлевшие в камине. От удара виском о каменную плиту, она ненадолго потеряла сознание и не почувствовала, как одна из искр подожгла ее платье. Мать Чарли была занята на кухне, смешивая муку с салом для клецек, добавляла воду из мерного кувшина, ложечку сухой горчицы, щепотку укропа и не сразу почувствовала, что где-то горит. К тому времени, когда она нашла где, вся одежда на бабушке полыхала, а сама она, очнувшись, не могла понять, что случилось, что это за кошмарный сон. Но это не было кошмарным сном, и крики были ее собственными воплями боли, когда горящие волосы превратили голову в огненный шар.
Мать Чарли тут же стала принимать все необходимые меры с полным хладнокровием и скоростью, которые иногда проявляются в моменты крайней необходимости. К приезду пожарников, «скорой помощи» и полиции пожар был уже потушен, оставались лишь отдельные дымящиеся очажки. Бабушка лежала у тяжелого шкафа, стоявшего вдоль боковой стены, ее тело было закутано в одеяла, они же закрывали ее обожженную, покрытую волдырями голову. Ее забрали в реанимацию, дали успокаивающее, провели противошоковую терапию и, когда состояние несколько стабилизировалось, перевели в отделение по лечению ожогов.
Почти месяц родители Чарли провели около постели. За все это время она не сказала ни слова. «Вы должны понять, – объяснял им врач, – ваша мать была травмирована, и требуется время, чтобы она поправилась». Единственными звуками были вскрики боли, когда ее переворачивали.
Чарли все это время ничего не рассказывали.
Когда бабушка наконец открыла рот и заговорила, то только для того, чтобы накричать на свою дочь и обозвать ее проституткой. Так продолжалось довольно долго: недели молчания и внезапно дикие обвинения, обычно на польском языке. Она обвиняла своих детей в том, что они отдали ее в гестапо, что ее тащат из гетто за волосы, запихивают в вагон для скота, везут в концентрационный лагерь. Она кричала, что вокруг нее пепел, что она чувствует запах горящей кожи, волос, сладковатый запах смерти.
Когда ей разрешили наконец вернуться домой, она все время проводила в деревянной качалке на кухне. Прикрыв голову шалью, чтобы закрыть клочки отросших между шрамами волос, она целыми днями раскачивалась взад и вперед. Однажды она так долго держала руку стоявшего рядом Чарли, что у него затекли ноги. При этом он не был уверен, что она знает, чьи пальцы в ее ладони, кто находится возле нее.
А затем опять приехала машина «скорой помощи» и увезла ее в другую больницу, для людей с психическими отклонениями. Там она и закончила свои дни.
По воскресеньям они ездили навещать ее на машине. Отец надевал костюм и галстук, мать – одно из выходных платьев. Они брали с собой пакет с фруктами, домашнее печенье, термос с супом. Чарли говорили, чтобы он оставался в машине и не открывал дверцы, а сами исчезали в высоком темном здании с башенками по углам и железными перилами на крыше. Когда через час они возвращались, отец покачивал головой, а мать шмыгала носом и утирала платком глаза. На его вопросы, как себя чувствует бабушка, отец предпочитал отмалчиваться, а мать сжимала губы, выдавливая из них улыбку: «На этой неделе несколько лучше, тебе не кажется, отец? Да, Чарльз, немного получше». Когда через год она заболела воспалением легких и умерла, они оба решили, что это к лучшему. На ее похороны пришли почти все жители их района. Процессия от собора до кладбища блокировала движение почти на полчаса.
Сейчас Резник вновь сидел в машине на той же стоянке. Этот вечерок в начале зимы мог бы быть и поприятнее.
Звонок доктора застиг Резника уже под вечер. Голос был нерешительный: «Нам звонил полицейский и просил меня перезвонить вам».
Свет горел лишь в одном крыле, все остальное здание стояло в темноте и выглядело каким-то запущенным. Вполне возможно, что в ближайшее время и оставшаяся часть будет закрыта, а большинство пациентов распущено по домам. Некоторых удастся пристроить, но остальным не найдется места в обществе, и Резник будет узнавать их лица на скамейках сквера повыше кафе Бобби Брауна или у фонтана на Слаб-сквер, или же между нашедшими пристанище среди окурков и плевков автобусных остановок на Лондонской дороге.
Врач, встретивший Резника, был стройный тридцатилетний мужчина высокого роста. У него были длинные песочного цвета волосы и ясные светло-голубые глаза. Одет он был в свободные хлопчатобумажные брюки, выцветшую зеленую рубашку поверх выцветшей же водолазки с трудно различимой надписью.
Он объяснил Резнику, что Диана была принята в прошлую пятницу по ее просьбе, – она утверждала, что с трудом контролирует свои поступки.
– В чем именно? – поинтересовался Резник. Врач взглянул на него несколько скептически.
– Она постоянно находилась здесь с пятницы? Не было ли у нее возможности выйти отсюда?
– Конечно, была. Но я не думаю, что она ею воспользовалась. Она не хотела никого видеть. Именно поэтому она ничего не знает. – Его глаза стали серьезными. – Надеюсь, вы не собираетесь рассказать ей о дочери?
Тот отрицательно покачал головой.
– Мы понимаем, что совсем это замолчать не удастся, но сообщить ей сейчас…
– Даю вам слово.
– Вы должны понять, что Диана уже давно находится в крайне угнетенном состоянии. Нам удалось достичь значительного прогресса. Но случившееся может отбросить ее далеко назад. – Взгляд доктора был устремлен на него. – Разрешая вам увидеться с ней, мы полагаем, что вы сочувственно отнесетесь к ее состоянию.
– Я понимаю, – кивнул Резник.
– Надеюсь, что это так. Она сейчас ждет вас. Пойдемте, я вас провожу.
Резник пошел за ним по коридору с высокими потолками. Откуда-то доносилась мелодия «Соседей», правда, он не мог разобрать, начало это или конец.
– Она сейчас на довольно сильных лекарствах. – Доктор у двери понизил голос. – Она все понимает правильно, но ответы могут быть слегка заторможенными. Ее может бить озноб, дрожать руки. В этом нет ничего страшного – просто побочное действие лекарства. – Он открыл дверь и вошел. – Диана, пришел ваш посетитель.
Резник приготовился к самому неприятному. Он отлично помнил так сильно поразившее его изможденное и потерянное лицо его бывшей жены, когда он встретил ее после нескольких лет лечения в психиатрической клинике. Но у Дианы Виллс, к его удивлению, оказалось приятное выражение лица, немного неуверенная, но вполне естественная улыбка, а само лицо даже немного полнее, чем на фотографии.
– Я вас ненадолго оставлю. – Врач тихо прикрыл дверь.
В комнате было три стула, низкий круглый столик, на котором стояли цветы, на стенах картины. Резник подвинул один из стульев к Диане и сел.
– Я из полиции, – он ободряюще улыбнулся, – инспектор-детектив Чарли Резник.
Диана снова взглянула на него и нервно улыбнулась.
– Мы беспокоились о вас.
Она раскрыла ладонь, в которой оказалась смятая бумажная салфетка, и промокнула ею уголки рта. Она была одета в светло-зеленое платье, застегнутое до самого верха, и коричневый жакет, вязанный в резинку.
– Беспокоились? Я не понимаю.
– Вы не вернулись домой.
– Домой?
– Когда вы не вернулись после уик-энда, забеспокоились соседи. Они поговорили с местным полицейским. Все опасались, не попали ли вы в какую-либо аварию или что-то с вами случилось.
– Джеки…
– Извините?
– Жаклин…
– Ваша приятельница?
– Вы знаете Жаклин? – Диана вновь прижала салфетку ко рту.
Я же сказал, мы беспокоились, поэтому связались с ней на случай, если она что-то знает о том, где вы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35