А затем вдруг понял, что женщина, сидевшая рядом, это Марджед. Он не повернул головы, просто не смог, чтобы убедиться в своей правоте. Но он чувствовал, что не ошибся. На ней было синее платье. По крайней мере это он сумел разглядеть краем глаза. Как глупо, что он не смог заставить себя просто повернуть голову, вежливо кивнуть и вновь обратить лицо к кафедре.
Наконец священник вышел из ризницы, прихожане встали, и пианистка забарабанила вступительные аккорды первого гимна. Если у Герейнта оставались какие-то сомнения, то они тут же улетучились. Часовня внезапно наполнилась мощным четырехголосьем, но сопрано женщины рядом с ним могло принадлежать только Марджед.
Он не стал петь. Не мог петь, хотя держал в руке открытый псалтырь. На него нахлынула горько-сладостная ностальгия, горло и грудь до боли сдавили непролитые слезы.
«О Господи, как я скучал по Уэльсу. Как я скучал по дому».
Марджед казалось, что в течение всей недели, с прошлого воскресенья, когда Глинис принесла из Тегфана новость о приезде графа Уиверна, она чувствовала одну только горькую ненависть. Ненависть и теперь клокотала в ней, и Марджед не могла не понимать неуместность такого чувства именно здесь, в часовне, когда она пыталась сосредоточить свои мысли на любви к Богу.
Но для Бога так и не нашлось места. Ее тело возобладало над душой. Левый локоть и бок ощущали тепло Герейнта. Когда они опустились на скамью, спев первый гимн, миссис Гриффитс, сидевшая по другую руку, вытеснила Марджед с прежнего места, заставив подвинуться ближе к нему. Ей пришлось все время прижимать локоть к себе, чтобы не дотрагиваться до соседа. Но от него шло тепло. И еще тот самый дорогой аромат, который она ощутила в Тайгуине. Мускусный. До сих пор ей не встречались мужчины, которые пользовались бы одеколоном. А вот он пользовался. Тем не менее запах был отнюдь не сильный и определенно не женский. Казалось, этот аромат стал частью его безусловной мужественности.
Герейнт пробыл в Тегфане уже неделю. Целую неделю он демонстрирует всем и каждому, кто здесь хозяин, ходит по домам разодетый с таким великолепием, что рядом с ним потертая одежда селян кажется лохмотьями, обращается с ними с такой холодностью и высокомерием, которые старому графу и не снились. Вчера его судебный пристав вместе с несколькими крепкими парнями, служившими в поместье, явились на ферму Глина Бевана и отняли у него лошадей и коров, потому что Глин не заплатил церковную десятину. Как теперь Глин справится с севом? И как теперь его жене приготовить столько масла и сыра, чтобы хватило на продажу?
И несмотря на все это, он осмелился явиться этим утром в часовню, испортив единственный день недели, когда все жители деревни собираются вместе, чтобы помолиться, отвлечься от забот и дружески поболтать после службы. А он посмел усесться рядом и не обращать на нее внимания. Он вообще никого не удостоил вниманием. Просто кивнул отцу, когда тот поприветствовал его с кафедры, и ни разу не посмотрел по сторонам. И к пению не присоединился. Наверное, уже не помнит ни одного слова на валлийском. А ведь вся служба проходила именно на этом языке, если не считать краткого приветствия, обращенного к графу Уиверну.
Зачем он пришел? Чтобы заставить всех испытать неловкость? Что ж, ему это удалось.
Марджед отметила, даже не глядя прямо на его руки, что они хорошо ухожены, с аккуратным маникюром. У него были длинные пальцы. Она помнила, как говорила ему в детстве, что он должен научиться играть на арфе или пианино. Когда-то он весь был пронизан музыкой.
Марджед невольно припомнила, каким был Герейнт — храбрый, маленький постреленок, который вечно попадал в переделки — иногда из любви к приключениям, иногда по необходимости. Он исследовал земли хозяйского поместья ради забавы не угодить в ловушки, расставленные егерями, и избежать поимки. Но он проделывал это также и для того, чтобы ловить в силки кроликов и выуживать лососей из запруд — это помогало им с матерью не умереть с голоду. Он взбирался на деревья, перелезал через заборы, переправлялся через ручьи и со звериной ловкостью неутомимо носился по холмам. Он был худ, оборван, частенько голоден, но, несмотря на это, беспрестанно болтал, смеялся и пел, словно его ничто не заботило. И чем больше ему хотелось есть, тем веселее он смеялся. Ему тогда хорошо удавалось прятать свои чувства, чтобы избежать жалости.
Марджед жалела мальчика и восхищалась им, следовала за ним повсюду, бранила и подкармливала его — всякий раз половину он уносил домой матери.
Марджед любила его. Боготворила и любила. Той любовью, какой один ребенок любит другого.
Жизнь повернулась так, что его вырвали из неописуемой бедности и окунули в невообразимое богатство. Его забрали у нее. Она радовалась за него и плакала из-за себя. Она находила ему оправдание, когда он не писал домой и не приезжал на каникулы, — даже когда пошли слухи, будто он не пишет и собственной матери. Она всегда находила причины, весомые причины, почему он так поступал. Она продолжала любить его.
Ее любовь к нему расцвела удивительно быстро и в то же время крайне болезненно. Когда он наконец вернулся домой, повзрослевший, невероятно красивый, волшебным образом преобразившийся за шесть лет пребывания в Англии, это была уже любовь женщины к мужчине.
Боль той любви никогда не покидала ее. Боль любви и предательства. Как это неправильно, думала Марджед, считать чувства шестнадцатилетних детской любовью, не такой серьезной, как настоящая любовь, если она вообще существует. Марджед любила мужа. И когда потеряла его, горевала безмерно. В ее душе всегда сохранятся любовь и чувство утраты. Но эти любовь и горе принесли ей не такую боль, как первая любовь и первое страдание.
Эта мысль, родившаяся у нее в сознании посреди отцовской проповеди, удивила и в то же время встревожила Марджед. Но это была правда, она знала. Бессмысленно отрицать. Это была правда.
А предмет ее первой любви сидел молча и важно рядом с ней. Она любила его с пятилетнего возраста, пока ей не исполнилось шестнадцать. Она горевала по нему несколько лет. И вот уже два года ненавидит его. Ненависть пришла в его отсутствие, но теперь, когда он здесь, она усилилась во много раз.
«Герейнт. Ах, Герейнт, как ты мог так измениться?» Интересно, какой урон причинили овцы. Жаль, что еще слишком рано для цветов, тогда вреда от животных было бы больше. Впрочем, Марджед не хотела прибегать к разрушениям или жестокости. Ей нужно было всего лишь досадить. Она надеялась, что доставила ему неприятность. Она надеялась, что в ближайшие дни неприятностей станет больше.
После службы преподобный Ллуид задержал Герейнта разговором на крыльце, к ним присоединился Ниниан Вильямс. Все остальные стояли группками на улице, как было заведено, хотя Герейнту показалось, что на этот раз болтают тише и не так бойко, как раньше. А еще он отметил, что все избегают смотреть в его сторону, словно боятся встретиться с ним взглядом.
Зря он сюда пришел. Надеялся своим появлением в часовне продемонстрировать свою добрую волю, желание влиться в жизнь деревни, хотя знал, что его странное прошлое, как и теперешнее положение, всегда будет отдалять его от жителей Глиндери. Но он все-таки надеялся установить с ними дружеские отношения, такие же как с арендаторами в его английских поместьях.
Будет нелегко. И наверное, он сделал ошибку, что пришел сегодня, слишком мало времени прошло после его возвращения. Алед не погрешил против истины, когда рассказывал ему о том, что здесь творится. Герейнт потратил два дня, чтобы разобраться в делах. Оказалось, за последние пять лет арендная плата резко возросла без всякой на то причины. Мэтью Харли, управляющий, объяснил, что в Уэльсе слишком много свободных фермеров и слишком мало ферм. Поэтому если кто-нибудь не может платить ренту, то всегда на его место найдется другой желающий, способный выложить нужную сумму.
Герейнту показалось, что это недостаточная причина для повышения ренты. Скорее, это алчность.
Он также выяснил еще одно обстоятельство, и ему стало стыдно, что он не узнал об этом раньше. Оказалось, он владел приходом Глиндери, поэтому вся церковная десятина шла ему в карман. Его судебный пристав заработал громкую репутацию, собирая неслыханные подати. Видимо, Брин Джонс служил предметом зависти всех землевладельцев в округе. Для Герейнта было ясно одно: получалось, что он взимал двойную ренту. Церковная десятина была первоначально введена для поддержания церкви, разве не так? Однако почти все жители Глиндери и окружающих деревню ферм посещали часовню и почти никто не ходил в англиканскую церковь, а граф Уиверн тем не менее получал десятину.
Что-то здесь не так. Можно было бы предположить, что это какое-то недоразумение, если бы все не было так серьезно.
Граф Уиверн был членом опекунского совета, ведавшего ремонтом дорог на его земле и имевшего право устанавливать заставы. С тех пор как Герейнт унаследовал титул, этим занималась компания, которая неплохо справлялась с ремонтом дорог и сбором пошлины.
Что до браконьерства, то оно в Тегфане до сих пор наказывалось ссылкой на каторгу. Господскую дичь до сих пор охраняли несколько егерей, которые все так же, как и в старину, расставляли ловушки на людей. Запруда на реке, протекавшей через парк, до сих пор задерживала всю рыбу, предназначавшуюся только для стола графа, который редко появлялся в поместье, но и в этом случае он всего лишь человек, и, следовательно, обладал одним-единственным желудком.
Герейнт устыдился своих открытий.
Он вел неспешный разговор со священником и Нинианом Вильямсом на ступенях крыльца, а сам наблюдал за Марджед, которая беседовала неподалеку с миссис Вильямс, Сирис и другими женщинами, стоявшими кружком. Жаль, что она настроена к нему так враждебно. Было бы неплохо иметь здесь по-прежнему друзей — Аледа и Марджед. Хотя в Аледе он тоже пока не уверен. Сегодня утром Алед даже близко к нему не подошел.
Кто-то потребовал тишины и замахал руками над головой, чтобы привлечь к себе внимание. Герейнт увидел, что это Айанто Ричардс, фермер, у которого он успел побывать. Айанто смеялся, раскрасневшись от возбуждения.
— Помолчите минутку, ладно? — сказал он, когда наконец установилась тишина. — Дайте и мужчине ввернуть словцо. В четверг на этой неделе матери Морфидд исполняется восемьдесят лет. Из-за больных ног она не выходит из дома с прошлого лета. Мы с Морфидд будем очень рады, если вы все придете к нам в дом отпраздновать день рождения мамы. Это вечер, когда собирается хор, но можно устроить репетицию у нас, чтобы мама послушала. Ниниан обещал принести арфу Марджед. Саму Марджед, однако, тащить на руках он не собирается.
Раздался взрыв смеха.
— Господи, да как же мы все там поместимся? — спросил Ивор Дейвис.
— Мы пропихнем вас с помощью сапожного рожка, — смеясь, ответил Айанто. — Если все придут, то и место найдется для всех. Не так ли, Морфидд?
— Обязательно найдется, — заверила всех жена громким голосом, чтобы ее было слышно. — Мы хотим, чтобы пришли абсолютно все. Ради мамы. — Ее взгляд скользнул по толпе и обратился на крыльцо, где стояли священник и два его собеседника. Но она поспешно отвернулась, когда встретилась глазами с графом.
— Мы придем и принесем с собой угощение, Морфидд, — сказала миссис Вильямс. — Одной не под силу накормить такую ораву. Мы поможем, ладно? Представить только, что твоей маме уже восемьдесят. Как летит время. Весьма почтенный возраст.
Люди начали расходиться. Марджед сказала что-то женщинам, стоящим рядом с ней, потом повернулась и пошла по улице. Она шагала, придерживая обеими руками шаль на плечах, синяя юбка зазывно раскачивалась.
Герейнт отреагировал на ее уход поспешно и опрометчиво, учитывая, что зрителей оставалось еще довольно много. Он дотронулся до шляпы, обращаясь к преподобному Ллуиду и Ниниану Вильямсу, пожелал им доброго утра, хотя во время длинной проповеди утро давно перевалило за полдень, обошел толпу, все еще стоявшую на улице, и быстро пошел, но не по направлению к дому, а в другую сторону, преследуя Марджед.
Глава 7
Он догнал ее в конце улицы, там, где начиналась тропа, протоптанная вдоль реки. Ветер дул в лицо, поэтому она не услышала, что он подошел. Когда он зашагал рядом, она повернула к нему испуганное лицо.
— Женщине не следует идти домой без провожатых, — сказал он.
Она покраснела. На его глазах губы у нее сжались, а взгляд посуровел.
— Благодарю, — сказала она по-английски, — но я предпочитаю ходить одна.
— Чем со мной, — добавил он. — Так заканчивается твоя фраза, даже если слова и не были произнесены. Что я тебе сделал, Марджед?
Он знал, что он ей сделал, что он сделал всем своим людям. Он сделал жизнь для них очень тяжелой, неоправданно тяжелой. Он никогда не действовал в спешке. Благодаря своему образованию и воспитанию он уразумел, что у каждой монеты две стороны и что нужно тщательно рассмотреть каждую, прежде чем делать вывод о ценности монеты. Он обязательно внесет перемены, он не сомневался в этом. Он не мог себе представить, чтобы ему что-то помешало так поступить.
Тегфан — процветающее поместье. Но даже если и не так, то он сам очень состоятельный человек.
— Вы лишаете меня возможности идти одной.
— Мы были друзьями, — напомнил он. — Ты и Алед были моими единственными друзьями.
Но разве можно было ожидать, что они и теперь останутся его друзьями? Он сам сознавал невероятность такого предположения. За время своего обучения он усвоил также, что дружба возможна только между людьми равного положения, хотя одного равенства недостаточно. В жизни Герейнт встречал людей, которые презирали его за происхождение, хотя родословная у него была безупречной. Впрочем, не совсем. Его мать была простой гувернанткой, хотя и законной женой отца.
— Это было сто лет назад, — сказала она. — Даже еще больше.
— Ты сердишься из-за того, что случилось, когда я приезжал домой? — спросил он. — Ты не можешь простить мне той вольности?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43