Правду говорят, ангельское лицо: что за чистота в выражении! Вот бы кого в цари…» Александр Павлович поцеловал руку Лопухиной (она просияла ещё больше), быстро отошёл от неё и занял место впереди офицеров Семёновского полка. В ту же секунду офицеры, гулявшие у перистиля, бросились по местам. Панин с неприятной улыбкою оглянулся на вытянувшегося рядом пажа. «Ужели государь едет? Не может быть, рано, да и дали бы знать, ежели б государь», – подумал Штааль и, оглянувшись, увидел, что из открывшейся, настежь большой стеклянной двери замка вышел граф Пален. Он командовал парадом. Пален, отдавая честь, неторопливо прошёл по двору, внимательно оглядывая зорким взором каждую группу. Увидев вице-канцлера, он удивлённо поднял брови, затем, что-то вспомнив, усмехнулся и слегка развёл руками.
– Государь император прибудет не ранее как через полчаса, господа, – сказал он громко, закончив обход. Во дворе снова началось движение.
– А как сошёл вахтпарад? – беспокойно спросил кто-то вполголоса.
– Как сошёл, ещё не знаю, полковник, – очень серьёзным тоном сказал Пален, – а начался плохо. Я оттуда. Государь император нынче с утра гневен.
Лица у слышавших его слова побледнели. Известие мгновенно передалось во все концы двора, миновав только Гагарину, которая, беспокойно оглядываясь по сторонам, сидела у статуи Славы. Некоторые из служащих замка стали исчезать. «Не убраться ли и мне подобру-поздорову, пока цел?» – спросил себя Штааль. Но любопытство в нём превозмогло тревогу. На людях не было страшно. Группы во дворе снова разбились. Поднялся гул, более взволнованный, чем прежде.
Пален приблизился к отставному вице-канцлеру и вместе с ним прошёл к стеклянной двери. Все провожали их глазами. Они поднялись по лестнице.
– Ты за сенаторское звание благодаришь? – спросил Пален с нескрываемой насмешкой, садясь на бархатный небольшой диван и показывая своему собеседнику место рядом с собою (этот жест тотчас раздражил Панина – точно Пален разрешал ему сесть). – Впрочем, ты больше и не сенатор.
Они приходились друг другу родственниками и были на «ты», несмотря на разницу в летах. Пален говорил по-немецки: немецкий язык в ту пору был уже мало распространён в обществе.
– Так пришёл откланяться, говорят, нужно, – отрывисто ответил Панин, неохотно принимая и эту меру предосторожности, и иронический тон своего собеседника. – Благодарить мог бы разве за приказ немедленно выехать из Петербурга в деревню… Сегодня утром получил.
– Я знаю. Ничего не мог поделать.
– Я тебя и не виню.
– Едва ли он будет с тобой говорить, – сказал Пален, подумав. – Он очень зол на тебя… Лучше бы ты и не являлся, а написал письмо Гагариной. Графине передай моё искреннее участие. Впрочем, за тебя я могу лишь порадоваться. Отдохнёшь душою от этого сумасшедшего дома… Да и голова останется на плечах, чего нельзя с уверенностью сказать о других (он привстал и заглянул вниз). Но для дела твой отъезд – истинное несчастье. Ещё хуже, чем эта глупая смерть Рибаса… Нам не везёт.
– Я присутствовал при этой г л у п о й с м е р т и, – сказал, хмурясь, Панин. – Вернее, я не отходил от него с той минуты, как он впал в беспамятство. Это было ужасно… Рибас бредил и мог проговориться… Я безотлучно был при нём, следил за каждым его словом, заглушал его голос, когда входили близкие… Разве теперь можно кому верить?
– Враги его у нас говорили, будто он не надёжен, – сказал Пален. – Ходил, ходил такой слух…
Панин вспыхнул.
«Точно такой же слух ходит о тебе», – подумал он с раздражением.
– Р и б а с ничего дурного не сделал, – сказал сухо Панин. – А вот кто может поручиться, что надёжны те молодчики, которых ты ежедневно вербуешь?
– Никто не может поручиться.
– Так что же ты делаешь? – с горячностью произнёс Панин. – Я не скрываю, не я один удивляюсь.
– Укажите мне, пожалуйста, другой, безопасный способ привлечения людей к заговору. Я с удовольствием приму… Какие вы удивительные люди, – сказал Пален. Он снова привстал, заглянул вниз через перила (в вестибюле по-прежнему не было никого). Я отлично знаю, что вы все мною недовольны. Отчего же вы не возьмёте дела в свои руки? Я охотно уступлю. Может быть, Талызин с братьями-масонами? Или князь Платон, а? Или – чего же лучше – ты сам?
– Ты прекрасно понимаешь, что это невозможно, – ответил, сдерживаясь, Панин. – Меня высылают из Петербурга, да я штатский человек. Руководить военным заговором может только военный с большим именем.
– Так возьмите Зубова, ведь он генерал-фельдцейхмейстер.
– Полно шутить. Зубов воин из будуара императрицы и… Ну ты сам знаешь. Талызин – храбрый и п о р я д о ч н ы й человек (Панин невольно подчеркнул это слово), но он молод и неопытен. После смерти Суворова ты один имеешь должный авторитет в офицерстве…
– Тогда предоставьте мне поступать так, как я считаю нужным. С тех пор как существует мир, заговорщиков, думаю, вербовали именно так, как их вербую я. Других способов я не знаю. Разумеется, риск есть, страшный риск… Тайная канцелярия, правда, ничего не делает помимо меня… Что?
– Ничего, – ответил Панин, стискивая зубы.
– Тебе не нравится? Талызину тоже не нравится, – (он сказал пренебрежительно: dem Talysin). – В остальном вы не похожи друг на друга, а в этом сходитесь. Хороши бы мы были, ежели б я не стоял во главе Тайной канцелярии. Могу тебя уверить, что вы с Талызиным уже висели бы теперь на дыбе… И не вы одни…
Он помолчал.
– Я говорю, за Тайную канцелярию я более или менее спокоен. Но кто же может поручиться (как ты справедливо выражаешься), что один из тех молодчиков, которых я вербую ежедневно, не донесёт обо всём прямо государю? Никто не может поручиться. Очень трудно устроить заговор с ручательством… Я каждое утро, выходя из дому, готовлю себя к тому, что больше никогда не вернусь. Каждый день жизни я рассматриваю как дар судьбы. Вполне возможно, что государь сегодня же пошлёт за Аракчеевым. Может, он уже послал. Знаю, что он подозревает о заговоре… Он всех подозревает, – но больше всего… больше всего тех, кто действительно в заговоре участвует. От природы он человек неглупый. Быстро теряет рассудок, но, кажется, не совсем ещё потерял. Я знаю, он хочет заменить меня Аракчеевым. Тогда с вами будет разговор.
«С в а м и? Отчего же не с н а м и?» – спросил себя Панин.
– Пока всё же он ещё м н е верит… Ты только и умел с ним поссориться. Это очень нетрудно. Вы обвиняете меня в двоедушии, я это прекрасно знаю… Я всё знаю – больше, чем вы, быть может, думаете. Однако на моём двоедушии держится всё дело. Каких усилий мне всё это стоит, как мне всё это гнусно и гадко, не стану говорить. Но я это делаю для России…
В глазах Панина что-то мелькнуло.
– Я это делаю для России, – повторил Пален, чуть повысив голос и отчеканивая каждое слово: Was ich tue, das tue ich fur Russland… Я знаю, моё немецкое имя внушает вам недоверие. У русского дворянства недоверие к людям с немецким именем – старинный и неизменный признак либерализма… Твою матушку звали, однако, баронесса Вейдель. Но, разумеется, решающее значение имеет кровь отца, – сказал он с насмешкой. – Иначе, может быть, и русских среди нас не осталось бы… Всё-таки, поверь мне хоть в этом, я такой же русский патриот, как вы с Талызиным. Шестой десяток живу, служу России, как могу, и ничем, слава Богу, пока русского имени не посрамил.
– Да кто же сомневался?..
– Ну, тем лучше, если никто не сомневается. Так повторяю, пока Павел мне верит. Но, в самом деле, к т о м о ж е т п о р у ч и т ь с я, – (он опять иронически подчеркнул это выражение), – что один из завербованных мною молодчиков сегодня же, да вот здесь на представлении, не доложит всего государю?
– И что же тогда?
– Тогда пришлось бы действовать решительно: тут же, – сказал Пален равнодушно. – Боюсь только, как бы после этих решительных действий солдаты не подняли нас на штыки… Ну да что говорить заранее! Пока никто не донёс. Разумеется, – сказал он, смеясь, – я не так уж во всём открываюсь молодым шалопаям, о которых ты говоришь и без которых, к сожалению, нельзя осуществить дело. Жаль, что покойный Фонвизин – тот, что комедии писал, – не видал меня с некоторыми из них. Я иногда сам себе напоминаю не то заклинателя змей, не то Месмера, не то злодея из пьесы сочинителя Коцебу. Это прекрасно действует почти на всех… Кстати, ты не знаешь господина фон Коцебу?
– Того, что заведует немецким театром? Встречал, кажется.
Пален опять засмеялся.
– Знаешь ли ты, чем он сейчас занят? Павел осчастливил его литературным заказом. Ему приказано составить от имени государя вызов на дуэль всем монархам.
– Что такое?
– Я говорю, государь вызывает на дуэль всех европейских монархов.
– Какой вызов? Это шутка?
– Вовсе не шутка. Впрочем, не знаю – разве у него разберёшь? Как бы то ни было, Коцебу приказано составить вызов, который будет напечатан в русских и в иностранных ведомостях.
– Да кому вызов? Какая дуэль? Что за вздор!
– Знаю только, что я и Кутузов – секунданты. Принимаю поздравления.
– Да где ж это видано?
Пален пожал плечами.
– Где видано, чтоб мёртвым людям делали выговор? Объявил же он выговор умершему Врангелю. Где видано, чтобы высылать так послов… Да вот опять вышло хорошо: он поругался со своим гостем, с шведским королём. Они, видишь ли, не поладили. Наш изображает из себя Фридриха II, а тот мальчуган – Карла XII… Что же ты думаешь? Королю не велено давать есть, будет голодать всю дорогу. Разве ты ещё не слышал?
– Несчастная страна, – сказал со вздохом Пален. – Его по человечеству жаль.
– Кого? Шведского короля?
– Государя, разумеется.
– Разве что п о ч е л о в е ч е с т в у.
Панин быстро на него взглянул.
– Мало ли в России сумасшедших. Их зверски бьют, на них надевают смирительные рубашки. Конечно, по человечеству и их жалко… Почему е г о жалеть больше? Те хоть безобидные.
– Что Александр? – спросил, помолчав, Панин.
– Всё тянет… Этот мальчик умён и очень скрытен. Сам не знаю, как быть. Без него действовать трудно, а он упорно не даёт ответа. Видишь ли, ему очень хочется стать царём. И очень не хочется стать отцеубийцей… Что ты морщишься? Я правду говорю… Конечно, его положение тяжёлое… Хуже моего! – вырвалось вдруг у Палена. – Вот он и думает, как бы так сделать, чтобы и царём стать, и отца не обидеть. Ему так хотелось бы, чтобы мы свергли Павла без него… Так, видишь ли, свергли, чтоб он ничего не знал. Тогда он мог бы, в порыве сыновнего возмущения, ну, не казнить нас – он юноша не кровожадный, – а, скажем, сослать подальше. Перед историей это было бы крайне удобно. Но нам совсем неудобно, – добавил он, усмехаясь. – Я вынужден поэтому всё беспокоить его неприятными разговорами. Ещё придётся поговорить… Жаль, что нельзя при свидетелях. Этот мальчик очень хитёр.
– Как бы мы не ошиблись в расчёте?
– Не думаю. Но, разумеется, власть должна быть у них вырвана. В этом ты совершенно прав. Я знаю твой проект конституции. В общем одобряю, но есть серьёзные недостатки.
Он кратко и точно изложил недостатки выработанного Паниным конституционного проекта. Панин внимательно слушал и удивлялся дельности возражений, здравому смыслу этого человека.
– Мы, конечно, не знаем, как к нашему делу отнесётся русский народ, – начал Панин.
– Русский народ? Вероятно, нехорошо отнесётся. Я думаю, народ любит Павла: любит именно потому, что мы его ненавидим, – другой причины я не вижу. К счастью, не так важно, что думает народ…» Его нигде, кажется, ни о чём не спрашивают, а особенно в таких делах, да ещё у нас в России… Войска, гвардия, это так.
– Я иного мнения, – ещё больше хмурясь, сказал Панин. – Может, ты находишь, что народ любит и палки, и крепостное право?
– Да, это очень серьёзный довод. Мы отменим и палки, и крепостное право, но нам потребуются годы. А народ ждать не любит. Поэтому рассчитывать на проявления народной благодарности не следует. Я даже принял кое-какие меры предосторожности.
– Почему потребуются годы?
– Если освободить крестьян без земли, они возьмутся за вилы.
– Надо, значит, освободить их с землёю.
– Ты Дугино отдашь?
– Дело не во мне и не в моём Дугине… Нужно найти общее решение, которому я подчинюсь, как другие.
– Зачем непременно общее решение? Если б ты хотел отдать своим крестьянам Дугино, ты давно мог бы это сделать. Как ни относиться к нашему самодержавию, надо всё же признать, что оно никогда не запрещало частным лицам заниматься благотворительностью, – сказал Пален. В тоне его теперь, как и у Панина, звучала явная враждебность. – Во всяком случае, я решительно тебя прошу не поднимать вопроса о крепостном праве… До тех пор, пока мы не доведём дела до конца. Я прямо скажу: ты отобьёшь от комплота девять десятых участников. У нас состав пёстрый. Одни принимают участие в деле по самым высоким патриотическим мотивам, как ты. А другие – потому, что подкуплены на английские деньги. Одни хотят завести конституцию или даже республику, а другие смертельно боятся, как бы Павел не освободил крестьян.
– Назови имена. Я не желаю участвовать в деле с такими людьми… И об английских деньгах я слышу впервые.
– Я никак не предполагал, что ты подкуплен. И меня, как ты догадываешься, не подкупили. Что до английских денег, то беды никакой нет, ежели и правда. Лишь бы стать у власти, а затем мы отобьём у господ англичан охоту вмешиваться в наши дела… Впрочем, большинство у нас составляют люди, которым одинаково мало дела и до крепостного права, и до конституции, и до Англии. Большинство – это молодые люди, которые пойдут свергать царя, как ещё недавно шли шалить в корпусе. Всё равно: сейчас мы все союзники. А дальше будет видно… Нечего переделывать людей, бери их такими, каковы они есть, ежели ты хочешь быть политическим деятелем.
По побледневшему лицу Панина он увидел, что раздражение завело его слишком далеко. «Да, конечно, это не следовало ему говорить. Он хоть и молод, но занимал важнейшие государственные посты».
– Ну, что ж нам тут спорить на сквозном ветре, – изменив тон, благодушно сказал Пален (точно они только что заговорили на этом месте).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113