Аббат воспитывал своих питомцев в строгом католическом духе, желая более всего подготовить в них будущих деятельных пособников иезуитского ордена.
Материальные средства иезуитского ордена в России в ту пору были громадны. В присоединённых от Польши областях он в общей сложности владел на праве помещика 14 000 крестьян и кроме того располагал собственными капиталами более чем на полтора миллиона тогдашних серебряных рублей, независимо от разных доходов, пожертвований и приношений, постоянно присылавшихся в его кассу в огромном количестве. Большая часть всего этого назначалась жертвователями на устройство учебных и воспитательных заведений под попечением иезуитского ордена. Вообще положение Общества Иисуса в России во время управления им аббата Грубера было чрезвычайно блестяще, и орден, благодаря ловкости и энергии аббата, стал приобретать силу. Мало-помалу аббат вошёл во все знатные русские дома в Петербурге: в одном он являлся умным и занимательным гостем, в другом – мудрым советником по разным делам, в третьем – другом семейства, в четвёртом – врачом, в пятом – красноречивым проповедником, глаголам которого русские барыни внимали с особым благоговением. Короче, в царствование императора Павла Петровича иезуит Грубер был одною из самых заметных личностей в высшем петербургском обществе.
Поддержке иезуитского ордена в России содействовали, немало и прибывшие в Петербург из Франции эмигранты. И при дворе, и в высшем русском обществе смотрели на них как на не повинных ни в чём страдальцев, принуждённых покинуть родину и лишённых всего достояния вследствие злобы и ненависти богомерзких якобинцев. Громкого родового имени, даже частицы «de» перед фамилией, и заявления о несокрушимой преданности королевскому дому Бурбонов и старому монархическому порядку достаточно было для того, чтобы каждому французу был открыт прямой доступ к императору, который охотно предоставлял им высшие военные и почётные придворные должности. Все эмигранты кляли в один голос революцию, ниспровергнувшую религию сперва во Франции, а теперь угрожавшую тем же самым и во всей Европе. В охранении католической церкви они видели единственное средство к восстановлению политического порядка и сильно рассчитывали на помощь в этом случае со стороны иезуитского ордена. При таком положении дел аббат Грубер находил самых деятельных для себя пособников и среди являвшихся в Петербург французских эмигрантов, пользовавшихся большим влиянием в придворных сферах.
Покровительство, оказанное императором Павлом Петровичем мальтийскому ордену, не без основания считали явным выражением его желания поддержать католическую церковь на западе Европы, разумеется, не столько для собственного благосостояния, сколько для водворения политического порядка, столь долго процветавшего там в неразрывной связи с господством этой церкви. Грубер понимал ту благоприятную обстановку, в какой он находился, и решился повести исполнение своих планов самым энергическим образом.
Понадумавшись хорошенько, взвесив и рассчитав каждое слово, он вечером, в день своего приезда из Гатчины, отправился к Литте.
– Наша святая церковь, ваш орден, а также лично и я, и вы имеем самого опасного врага там, где, по-видимому, всего менее можно было ожидать его, – заговорил тихим, подавленным голосом иезуит, после того, как рассказал Литте в общих словах о свидании с государем. Литта с выражением беспокойства посмотрел на аббата.
– Я говорю о здешнем митрополите, – продолжал Грубер, – он не пастырь, полагающий душу за овцы, а хищный волк, вкравшийся в овчарню Христову. Он внушает государю поставить в делах церкви светскую власть выше духовной и под покровом этой власти хочет управлять произвольно, и должно опасаться, что под его влиянием император может отказаться от той защиты, которую он пока готов оказать и его святейшеству папе, и вашему ордену, и вообще христианству на Западе. Митрополит твердит государю о том, что какие бы революционные перевороты ни происходили в Европе, католическая церковь в России может оставаться на тех же основаниях, на каких она и теперь существует, и что всегда найдётся возможность устроить её управление по примеру галликанской церкви, без всякого ущерба для основных догматов католичества… Он, как мне кажется, желает сделаться каким-то папою в России; он – человек чрезвычайно честолюбивый и вдобавок корыстный в высшей степени…
– С последним вашим замечанием я не согласен, – живо перебил Литта. – Насколько я знаю его эминенцию и сколько я наслышался о нём, он чужд, честолюбия и корысти. Ошибка в его мнениях и в его действиях происходит разве только от того, что он уж слишком широко понимает евангельские слова «Царство моё – не от мира сего», а потому не хочет вмешиваться во имя церкви ни в какие дела и вопросы политического свойства. Притом, как бывший военный, он ставит субординацию выше всего. Однажды в разговоре со мною он высказал неудовольствие на то, что ваш орден стремится к какой-то недозволенной самостоятельности и что он не видит никакого основания к тому, чтобы Общество Иисуса не подчинялось власти местного епископа точно так же, как подчиняется ей всякий другой монашеский орден. Между тем вы, по словам его, хотите, обойдя епископов, предоставить полную власть над орденом провинциалам и приорам непосредственно под главенством святого отца.
Иезуит молча слушал речь Литты, и в это время выдававшиеся на исхудалом его лице скулы были в нервном движении, и он по временам судорожно шевелил своими тонкими губами.
– Наш орден составляет особое братство, и мы сумеем всегда и везде быть настолько самостоятельными и независимыми, насколько нам это нужно для достижения наших великих и богоугодных целей. Мы – духовное воинство, которое беспрерывно борется с врагами Христова учения. У нас до сих пор не было вооружённой силы, но кажется, Господь, в неисповедимых своих судьбах, теперь посылает нам и её… Я должен сказать вам, высокоуважаемый бальи, что многие члены вашего рыцарского ордена желают вступить в тесный союз с нашим обществом, и несомненно, что такой союз будет взаимно полезен. В непродолжительном времени приедет в Петербург с этой целью командор баварской нации Пфюрдт, и при посредстве его дело уладится к обоюдной пользе. Вы обещались уже действовать заодно со мною; я считаю уже вас нашим собратом и нахожу нужным предварить вас о приезде Пфюрдта. Разумеется, что в случае вашего несогласия всё, что я говорил и говорю вам, останется тайной: на благородную скромность графа Литты может положиться каждый…
– Так же как и на его прямоту – добавил бальи, – и потому я должен с полною откровенностью сказать вам, господин аббат, что я не согласен действовать в том направлении, в каком действует ваш орден, и что между ним и нашим орденом не может установиться предполагаемая вами связь…
– От вас зависит иметь тот или другой взгляд на действия Общества Иисуса, – с равнодушным видом отозвался аббат. – Со своей стороны, я могу сказать, что несходство ваших взглядов и мыслей со мною не будет служить ни малейшим препятствием к тому, чтобы устроить ваше дело так, как мы предположили. Безучастие ваше к судьбам не только нашего ордена, но и мальтийского рыцарства в настоящее время мне вполне понятно. Вы заняты не этим, да и вообще влюблённые люди не могут быть бодрыми деятелями. Отложим на время начатый мною разговор и перейдём к занимающему вас лично вопросу. В последнее моё свидание с государем мне не удалось завести речь о вашем деле, но в успехе его не сомневайтесь, император дозволит графине Скавронской вступить с вами в брак, а его святейшество разрешит вам жениться и остаться в ордене. Политические обстоятельства скоро переменятся, и ваши родовые командорства, с их огромными доходами, возвратятся опять к вам, если вы останетесь в ордене. Невозможно предполагать, чтобы торжество безбожных революционеров было продолжительно. Законная власть вскоре преодолеет их, и тогда всё станет по-прежнему. Стихнет гроза, и ваш благородный орден будет продолжать своё существование среди тишины и безопасности, если только члены его останутся ему верны среди тех бедствий, какие он ныне испытывает. Нужно только устранить участие митрополита и просить разрешение на брак с графинею непосредственно в Риме. Сестренцевич не благоволит к вашему ордену как к учреждению, которое примешивает церковь к делам политическим. Он постарается повредить вам и у государя, и у папы. На днях император приедет в Петербург, и я не заставлю вас долго ждать моего уведомления.
Сказав это, аббат самым дружественным образом расстался с Литтою.
XVI
Скавронская сидела за утренним кофе, ожидая с нетерпением приезда Литты. Накануне этого дня, поздно вечером, аббат известил его о своём свидании с государем и приглашал приехать к нему пораньше утром, так как он должен был сообщить ему некоторые весьма важные, касающиеся его сведения. Молодая женщина, как будто нарочно в ожидании жениха, хотела казаться ещё более привлекательною: она была в утреннем неглиже – белом батистовом капоте, отделанном дорогими кружевами, с длинными и широкими рукавами, называвшимися на тогдашнем модном языке «triste Amadis», а её напудренные золотисто-русые волосы, собранные назади, поддерживались голубою лентой, охватившей голову через лоб в виде повязки.
Литта, впрочем, недолго заставил себя ждать. Приехав к Скавронской, он передал ей, что аббату удалось узнать мнение государя как относительно выхода замуж графини Скавронской, так и относительно того, чтобы граф Литта и после брака с нею оставался в мальтийском ордене, если только удастся ему выхлопотать у папы такое разрешение. Аббат сообщил, что теперь, кажется, самая лучшая пора для того, чтобы обратиться к императору с просьбою о разрешении брака, так как государь чрезвычайно заинтересован судьбою мальтийских рыцарей и полагает, что граф Литта может оказать большое содействие к тому, чтобы устроить дела ордена согласно намерениям Павла Петровича.
Решено было воспользоваться удобною минутою. Литта тотчас же написал черновое письмо к Кутайсову, изложив в этом письме просьбу Скавронской об испрошении ей у государя особой аудиенции, а она, переписав письмо набело, приказала верховному лакею отвезти его к графу Кутайсову. Спустя несколько времени к ней приехал сам Кутайсов, желая известить её, что его величество, согласно просьбе графини, примет её завтра, в восемь часов утра. Назначение особой аудиенции считалось знаком милостивого расположения государя, так как удовлетворение подобной просьбы составляло исключение из общего правила. При императоре Павле лица, не имевшие к нему постоянного доступа и желавшие просить его о чём-нибудь или объясниться с ним по какому-нибудь делу, должны были по утрам в воскресенье являться во дворец и ожидать в приёмной зале, смежной с церковью, выхода оттуда государя по окончании обедни. Император, останавливаясь в приёмной, одних выслушивал тут же, с другими же, приказав следовать за ним, разговаривал в одной из ближайших комнат или, смотря по важности объяснения, уводил в свой кабинет. Каждый из желавших объясниться с государем имел право являться в приёмную три воскресенья сряду; но если в эти три раза государь делал вид, что он не замечает просителя или просительницы, то дальнейшее их появление в его воскресной приёмной не только было бесполезно, но и могло навлечь на них негодование императора. Такой порядок принят был и в отношении лиц, не имевших к государю никаких просьб, но только обязанных или представиться ему, или благодарить его за оказанную им милость, а также и в отношении иностранных дипломатов, желавших иметь у него прощальную аудиенцию. Некоторые из них, побывав по воскресеньям три раза в приёмной императора, не удостаивались не только его слова, но даже и его взгляда и вследствие этого должны были понять, что дальнейшие их домогательства об отпускной аудиенции будут совершенно неуместны.
Немало затруднений представлял вопрос о том, в каком наряде должна была явиться Скавронская к государю, который не любил введённого при дворе так называемого русского платья – наряда, заимствованного императрицею Екатериной во время посещений ею города Калуги от тамошних богатых купчих. Вообще чрезвычайно трудно было приноровить дамский наряд к прихотливому вкусу государя: иной раз он, видя в своём дворце пышно разодетую даму, был недоволен выставкою пред ним суетной роскоши и высказывал, что ему нравится более простая и скромная одежда придворных дам, нежели пышные их наряды. В другой же раз лицо его принимало пасмурное выражение, когда он замечал, что явившаяся во дворец дама была одета довольно просто, не соответственно своим средствам, и считал это неуважением, оказанным к его особе. Кутайсов хотя и был самый близкий человек к государю, но на вопрос Скавронской о том, в каком наряде она должна представиться его величеству, не мог ей дать не только положительного наставления, но даже и никакого совета. Самый цвет дамского костюма требовал часто счастливой угадки: иной день императору не нравились яркие цвета, а другой день – тёмные, а между тем произвести на него при первом появлении чем бы то ни было неприятное впечатление значило испытать полный неуспех в обращённой к нему просьбе. Отправляясь во дворец, Скавронская постаралась прибрать такой наряд, чтобы он не бросился в глаза императору своею особенною пышностию, но чтобы в то же время и не обратил на себя его внимания своею излишнею простотою. Ранее обыкновенного поднялась она в этот день с постели, и ещё не пробило семи часов утра, когда она, окончив уже свой туалет, не без замирания сердца садилась в карету, запряжённую шестернёю цугом с двумя ливрейными гайдуками на запятках.
Кутайсов предупредил графиню, что император разрешил ей на этот раз приехать к главному подъезду Михайловского замка, и добавил, что он, Кутайсов, будет ожидать её в первой зале для того, чтобы провести к государю и доложить ему о ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113