Вот тогда по-своему поговорим, моя прелесть…» К числу наград, которых он ждал от успешного завершения дела, он причислил ещё и эту.
В этот самый день Штааль встретил на Невском Талызина. Он заметно осунулся и был, видимо, расстроен. Поговорить им не удалось: Талызина ждали. Он успел только пригласить Штааля к себе на ужин в понедельник.
– Я как раз вам хотел писать, – сказал с очень значительным видом Талызин, необычно крепко пожимая руку Штаалю. – Непременно приходите. В понедельник, одиннадцатого числа, часам к одиннадцати, не позже, – настойчиво повторил он, бледнея. – В понедельник, одиннадцатого числа… Непременно!..
Штааль тоже очень побледнел.
XX
В понедельник он проснулся очень поздно, с таким мучительным чувством тоски, какого не испытывал даже в худшую пору ваперов. Он с отвращением проглотил целую ложку Гарлемских капель (впоследствии один запах их возбуждал в нём тоску) и долго ещё лежал в постели. Потом умылся, выбрился при зажжённых свечах (эти свечи днём ещё усилили его тоскливое, тревожное настроение), надел новый мундир и положил в карман маленький пистолет, с которым никогда не расставался. «Что ж теперь? – угрюмо спросил он себя. – Не в клуб же ехать?..» Штааль обычно обедал в клубе, в котором «настоятелем» был его новый начальник Уваров. Но самая мысль о поездке в клуб в такой день показалась Штаалю нелепой. Есть ему не хотелось. Идти на службу было рано: обычно он приезжал в замок лишь после обеда. Пробовал он почитать: на столе у него постоянно лежал Декарт. Штааль раскрыл «Discours de la methode» и разыскал ту страницу. Она и теперь немного его растрогала, но больше по воспоминаниям счастливого школьного времени, вызывавшим острую душевную боль. Читать дальше ему, однако, не хотелось. На дворе было почти совсем темно. «Экой денёк выдался», – сказал вслух Штааль. Шёл четвёртый час. Собственно, можно было уже ехать в замок. Можно было ещё немного и подождать. «Кажется, всё взял, что нужно?.. – подумал Штааль. Неясно было, что именно нужно брать с собой для дела, которое предстояло. – Не сжечь ли л и ш н е е?..» Ничего лишнего у него не было. «Ах, да, ещё за деньгами заехать», – подумал он и обрадовался, что вспомнил. Штааль недавно, чтобы не держать дома остатков своего богатства, положил семь тысяч рублей ассигнациями в банк. «Тогда пора ехать, – не опоздать бы… И бумажник надо захватить, ежели ассигнациями заплатят». Обычно он не носил бумажника, а деньги хранил в боковом кармане, – вынимать их прямо из кармана было эффектнее.
Штааль открыл ящик стола, достал старый бумажник и сдул с него пыль. Из бумажника выпала игральная карта. «Это ещё что?» – спросил себя Штааль. Карта была старинного фасона с девизом «Vive le roy». Изображена была на ней странная фигура, с рогами, с высунутым языком. Штааль смотрел на фигуру с удивлением, что-то смутно и беспокойно припоминая. «Откуда она взялась? Ах, да…» Он вспомнил, что карту эту он когда-то отложил в бумажник в убежище на Сен-Готардском перевале. «На кого-то ещё была похожа эта фигура, и я не мог сообразить, на кого именно, потому и отложил… На кого же?» Штааль не мог вспомнить и теперь. Он долго, с непонятной тревогой, смотрел на карту. Затем сунул бумажник в карман. «Что ж, пора идти. Может, никогда не вернусь…» Он вздохнул, погасил свечи и вышел.
В жарко натопленной комнате банка ярко и уютно горели лампы. Сидевший за решёткой молодой франтоватый служащий, знавший в лицо Штааля, привстал с учтивым поклоном, пожал руку, протянутую Штаалем поверх перил, и поговорил о погоде.
– Нам принесли-с или получить прикажете-с? – осведомился служащий.
– Получить, – поспешно произнёс Штааль. Ему было почему-то неловко сказать, что он хочет взять из банка все свои деньги. «Надо что-нибудь им оставить… Зачем закрывать счёт? Оставлю сто… Нет, сто неудобно, – двести…» Он написал требование на шесть тысяч восемьсот рублей. Служащий любезно закивал головой, разыскал в книге счёт Штааля и снова кивнул, но, как показалось Штаалю, несколько менее почтительно.
– Присядьте, пожалуйста… Сейчас запишем…
«Ежели б я принёс им деньги, он, верно, сказал бы „запишем-с“, – подумал Штааль. Он сел на деревянный диван; вся мебель в банке – стулья, столы, диваны, решётки – была заморского дерева и сверкала медью. Чернильницы, вазочки с песком, ставки для перьев на столах – всё было уютное, чистенькое. Служащие за перилами аккуратно делали каждый своё дело: справлялись по книжкам, записывали, принимали и выплачивали деньги, разговаривая вполголоса с посетителями. Любо было смотреть на всё это. Штааль неизменно испытывал в банке особое чувство удовольствия: всё делалось так гладко, все были так учтивы. Люди за решёткой имели, по-видимому, в своём распоряжении неограниченные суммы денег. Они и разговаривали так, точно и посетители должны были иметь в неограниченном количестве деньги. Штааль смотрел, как кассир за решёткой быстро отсчитывал заколотые булавками белые ассигнации, изредка прикасаясь средним пальцем правой руки не к губам, а к губке в стеклянной вазочке. „Что, ежели выхватить пистолет и выпалить в него, хвать все деньги и был таков… Пустяки, конечно… И поймают беспременно. Тогда перестанут улыбаться и уж совсем без слова-ёрика заговорят… Какой вздор нынче лезет в голову, срам!“ Он получил деньги, не считая, положил их в бумажник и простился со служащим.
– На днях опять к вам заеду… Внесу малость, – небрежно сказал он. – На человеколюбивый процент, – добавил Штааль, подчёркивая улыбкой официальное выражение. Он снова сел в сани и громко приказал ехать в Михайловский замок. Извозчик заторопился. Проходивший господин вздрогнул и оглянулся на Штааля.
После недолгого пребывания в тепле крепкий мороз чувствовался не так сильно. День кончался. В кабаке, на углу двух улиц, засветился желтоватый огонь. Бородатый кабатчик у окна задёргивал занавеску, опёршись рукой на плечо сидевшего с поднятой головой, радостно улыбавшегося человека, перед которым на столе стояла бутылка. «Вот оно, настоящее счастье, – подумал Штааль, – так бы и прожить весь век, как они, и ничего не нужно другого…» Медно-красное улыбающееся лицо исчезло за грязной помятой занавеской. Тоска ещё крепче сжала сердце Штааля.
Раздеваясь в вестибюле замка, он подумал, что хорошо было бы нынче снова встретить Шевалиху и возможно холоднее ей поклониться. «Нет, ведь нынче не будет французского концерта…»
Первый знакомый, которого Штааль увидел, был Иванчук. Он ежедневно заезжал в Михайловский замок и получал там нужный ему зачем-то список лиц, приглашённых к высочайшему столу. Иванчук вёл тщательный учёт того, кто и как часто получал приглашения к царским обедам; у него был даже заведён особый реестр, который он знал едва ли не на память. Штааль теперь немного щеголял перед Иванчуком тем, что постоянно находился во дворце. Он знал, что Иванчук ему завидует, и это было приятно: обычно ему почти во всём приходилось завидовать Иванчуку. Но, несмотря на постоянное пребывание Штааля в замке, всегда выходило так, что придворные новости он узнавал позднее, чем Иванчук. На этот раз вид у Иванчука был необычно растерянный. Он явно был чем-то сильно взволнован. Тем не менее Иванчук и теперь не мог отказать себе в небольшом удовольствии. Крепко пожав руку Штаалю и внимательно на него глядя, он спросил неопределённым тоном:
– Ты как думаешь? Их скоро выпустят?
Увидев по лицу Штааля, что сенсационная новость ему неизвестна, он добавил пренебрежительно:
– Да, впрочем, вам, верно, и не сказали? Государь посадил сынков под домашний арест.
– Великих князей? – воскликнул Штааль, в волнении не подумав о том, что его неосведомлённость и изумлённый вид доставят Иванчуку удовольствие.
– Обоих: и Сашу и Костю. Сначала велел их заново привести к присяге, а потом посадил под домашний арест… Ну, прощай, мне некогда…
Иванчук убежал, замахав руками. Штааль видел, что его приятель находится в большой тревоге. «Да, это вправду очень сурьёзно. Это на нас на всех может сказаться и на деле нашем», – подумал он холодея.
В Михайловском замке было очень тихо. Настроение у всех было чрезвычайно тяжёлое. Штааль ещё на лестнице узнал, что государыня императрица как раз вернулась из Смольного института, что вечерний стол назначен на девятнадцать кувертов и что приглашённые уже собрались в гостиной, поджидая выхода его величества. Государь, как говорили шёпотом, настроен переменчиво: не то радостно, не то бурно – не поймёшь.
XXI
Наследник престола действительно был арестован в своих покоях и провёл день в смертельной тоске. К вечеру его позвали к столу государя. Александр Павлович привёл себя в порядок (он много плакал в этот день) и, сделав над собой тяжкое усилие, поднялся в верхний этаж. Ему было мучительно неловко: не то он был арестован как заговорщик, не то наказан как мальчик. Но чувство неловкости подавлялось смертельной тоскою.
В комнате, смежной с той гостиной, где собрались приглашённые к вечернему столу в ожидании выхода государя, наследника встретил граф Пален. На его лице сияла благодушная, почти игривая улыбка. В тоскливом взгляде Александра Павловича ненависть примешалась к надежде.
– Третий батальон Семёновского полка, как изволите знать, занял на нынешнюю ночь наружный караул замка, – негромко, вскользь, сказал Пален беззаботным тоном.
Александр Павлович изменился в лице, открыл рот, хотел что-то сказать и не мог. С минуту они молча смотрели друг на друга. Великий князь бледнел всё больше.
– Пётр Алексеевич, – прошептал он. – Клянитесь мне, клянитесь, что ни один волос не упадёт…
– Клянусь, клянусь, – небрежно перебил его Пален.
«Всё-таки лучше было просто сказать „клянусь“, – подумал он, опять чувствуя, что, быть может, себя губит. Нарушая правила этикета, Пален первый отошёл от великого князя.
Государь, с шляпой и перчатками в руке, вошёл в гостиную. Озираясь по сторонам и фыркая, он кивнул головой в ответ на общий поклон. Затем подошёл к наследнику престола и с минуту молча глядел на него со странной насмешливой улыбкой. Несмотря на улыбку, неподвижные глаза Павла горели. Гости замерли. Среди приглашённых в этот вечер к высочайшему столу заговорщиков не было. Но об аресте наследника престола знали все, и все чувствовали, что нечто странное происходит между царём и его сыном. Александр Павлович был мёртвенно-бледен. «Упадёт в обморок или нет?» – с любопытством спросил себя Пален.
Забили часы. На пороге гостиной показался старичок в раззолоченном мундире. Павел фыркнул, улыбнулся ещё насмешливей и, отвернувшись от великого князя, пошёл по направлению к столовой. Военный губернатор, не ужинавший в замке, почтительно склонился перед государем.
Одна за другой из гостиной выходили пары. Стоя сбоку от двери, чуть наклонившись вперёд, граф Пален смотрел вслед императору.
XXII
– Прекрасное винцо, – говорил пажеский надзиратель, упорно и тщетно пытаясь завязать разговор. – У нас в корпусе тоже недурное, но с этим и в сравнение не пойдёт.
Ужинало в маленькой комнате только несколько человек: Штааль, надзиратель, который привёз пажей, да ещё человека три из второстепенных чиновников дворца. Эти ели молча и, по-видимому, не тяготились молчанием. Штааль тоже был неразговорчив. Он почти не прикасался к блюдам, а пил одну воду, стакан за стаканом.
«Всякое тело пребывает в покоя или прямолинейного движения состоянии, доколе из оного состояния выведено не будет, – вспомнил Штааль слова школьного учебника. – Так нас учили. Это есть чей-то закон… Невтона, или Паскаля или ещё какого-то дьявола… Зовётся закон инерции. По этому закону я и живу… Инерцией вошёл в заговор против царя, инерцией пойду нынче ночью опровергать его. Пусть у меня есть веские резоны, – но сам бы я не пристал к скопу, ежели б они меня не заманили. Да, они меня заманили, как мальчишку. Точно я не вижу?.. И веских резонов, собственно, нет никаких… Да, я хочу себя поставить в лучшее положение относительно карьера и денежных способов. Но я не для того пошёл на дело… И так было всегда… Зорич меня послал в Петербург, – я поехал, Безбородко послал в Англию, – поехал, Питт послал в Париж, – поехал. Потом меня угнали в поход… Правда, и в поход, и в Париж, и в Петербург я собирался своей охотою. Только меня не спрашивали… Нет, не то что не спрашивали, а всё же жизнь моя шла инерцией… И не одна моя, – большинство из нас так живёт…»
– Отличное винцо, – повторил надзиратель.
– Нет, вино среднее, – раздражённо сказал Штааль. – Совсем плохое вино.
Все на него взглянули. Надзиратель торопливо разрезал индейку.
«Что ж, и Анну Леопольдовну лишили престола, и Петра III… Петра не только престола лишили. (У Штааля внезапно выступила на лице испарина. Он вытер лоб платком и жадно выпил ещё стакан воды.) Как он противно гложет кость, держит рукой… Вот он вернётся домой, уложит пажей, сам ляжет спать, и горя ему мало… А мне какая предстоит ночь… И что ещё вслед за ночью… Скверная погода. Идти будет холодно. Вздор какой!.. Не остаться ли вправду здесь? Или поехать домой?.. Талызину скажу, что забыл про его приглашение, и изображу, что жалею страшно… Бог с ними в самом деле, и с чинами, и с деньгами, – проживу как-нибудь маленьким человеком, как этот вот… Что за противная морда, давно я такой не видел!..» – злобно думал Штааль, недолюбливавший воспитателей по свежим ещё школьным воспоминаниям. Его сосед, по-видимому, почувствовал эту непонятную ему злобу. Он отвернулся не то смущённо, не то подчёркнуто равнодушно, с видом: «мне всё равно, да и не велика ты тоже фигура».
– Видел я нынешний вечер вблизи господина военного губернатора, графа фон дер Палена Петра Алексеевича, – сказал он чиновнику – Давно мне, признаюсь, желалось…
Чиновник что-то промычал.
– Вельможа обширного ума и добродетели, – почти с отчаянием произнёс надзиратель.
Из соседней комнаты донеслись голоса. Там ужинали люди поважнее, однако не приглашённые к царскому столу.
«Де Бальмена на днях арестовали за какую-то уличную историю, отдали в солдаты и отвезли в казармы… Жаль мальчика… Всё тот делает, сумасшедший, надо бы его и вправду прикончить… Если выйдет, я первый потребую освобождения де Бальмена и сам за ним поеду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113