Он рвет ей волосы, вкалывает под кожу иголки, а когда Луиза пробует кричать, хозяйка утешает ее:
- Карл шутит с тобой, а ты ревешь…
- Хочешь, убежим? - спросил я.
- Ой, только об этом и мечтаю! - воскликнула девочка.
Мы договорились, что она будет помогать нам в осуществлении плана бегства. Ей сравнительно легко прятать куда-нибудь непортящиеся продукты и подбирать для нас подходящую одежду.
- Все, все сделаю, - горячо шептала Луиза. - Только вы меня не оставляйте одну.
Я вошел снова в амбар. Димка лежал на спине и не спал.
- А где Левка?
- Не знаю. Наверно, во дворе.
Но и во дворе Левки не было. Обеспокоенные, мы уселись на солому.
Вдруг, тяжело дыша, из-под пола выполз Левка.
- Ты где был?
- Там меня нет, - хихикнул Левка. - Я сейчас бегал на гумно…
Мы посмотрели в ту сторону, где было гумно. Из-за леса выбрасывалось желтое пламя.
- Это им за Курск и Груню! - с каким-то торжеством произнес Левка.
ПОХОРОНЫ ГРУНИ

И один сказал, что нету больше
Силы в сердце жить вдали от Польши.
И второй сказал, что до рассвета
Каждой ночью думает про это.
Третий только молча улыбнулся
И сквозь хаки к сердцу прикоснулся.
К. Симонов. «Баллада о трех солдатах»
Пожар на гумне и отравление стада не могли пройти даром. Надо было опасаться серьезных последствий.
И верно, следующее утро началось с того, что пожилой полицейский вывел во двор Владека Копецкого со скрученными руками. При обыске у поляка нашли записку Груни, которую немедленно схватил управляющий. Сейчас он горбился посреди двора и с дьявольской улыбкой смотрел на поляка.
- У, изверг! Мразь! - злобно бросил в сторону Камелькранца Копецкий и, обернувшись к товарищам, громко крикнул: - Прощайте, братья!
Больше никто пока не пострадал. Лиза объяснила потом причину «миролюбия» Фогелей. Баронесса боялась, что огласка всей истории выставит ее перед знакомыми в невыгодном свете и сделает посмешищем, а Камелькранц больше всего опасался за судьбу хозяйства. Ведь гестапо могло взять батраков, а он в самый горячий момент страды остался бы без рабочих рук.
Никогда не забуду, как наша Птичка появилась во дворе после злосчастного обеда в честь победы германских войск. Мрачная, с красными пятнами на щеках, она вошла в коровник, где лежали вздувшиеся трупы коров, постучала по тугим бокам концом огромной лакированной туфли и спросила:
- Почему она отравила их, погань проклятая?
- Н-не знаю, - пробурчал горбун.
- Как это вы не знаете, господин управляющий? - вмешалась Юлия, которая была тут же, в коровнике. - Груня обо всем написала.
- Написала? - вскипела Птичка. - Ничего не понимаю. Где записка? Почему ты скрываешь от меня, что есть записка?
- Я ничего не скрываю, Марта, - юлил горбун. - Только не знаю, куда девалась она.
- Дай записку! - подняла на управляющего неживые глазки баронесса.
Камелькранц искал дрожащими руками по всем карманам и приговаривал:
- Ей-богу, не знаю, Марта. Наверно, потерял.
- Тебе говорят, дай записку! - шептала баронесса, бледнея и облизывая тонкие губы.
Наконец управляющий отыскал записку и подал сестре. Баронесса взглянула на нее и, поморщившись, подала мне:
- Переведи!
Я перевел, делая особое ударение каждый раз на имени Камелькранца. Баронесса бросила из-под прищуренных век обжигающий взгляд на горбуна:
- Идем, Фриц, в комнату!
Они ушли, а через полчаса мы слышали, как Птичка плакала и сквозь слезы кричала:
- Вон! Тебе не стыдно? Ты разоришь меня!
Камелькранц, красный и растерянный, выскочил из замка и, не попадая руками в карманы, крикнул:
- Отто!
Я усмехнулся. Неужели Верблюжий Венок не помнит, что Отто глухонемой?
Отто, не слышал, продолжал подметать двор. Управляющий, подрагивая горбом, дернул работника за рукав, грубо начал орать:
- Ты что тут прохлаждаешься? А коров кто обдирать будет?
Отто с напряжением глядел на губы хозяина, потом, мыча, сердито ткнул рукой в сторону покойницы, лежавшей под простыней у нашего амбара.
- Пошел к черту! - орал горбун. - Надо обдирать коров!
Нас не погнали в это утро в поле. Пленные сидели около своего барака и разговаривали о чем-то, все время кивая на покойницу. В дальнем углу Юзеф с Сигизмундом сколачивали гроб. Наконец они уложили в гроб тело Груни, вышли на середину двора, и Сигизмунд громко провозгласил:
- Панове! Отдамы остатне пошаны нашей Груни!
Поляки стали подходить прощаться. Гроб подняли и на руках понесли со двора. Нас сопровождал Отто.
Когда все вышли, я оглянулся. В воротах, мрачно ощерившись, стоял Камелькранц в кожаном фартуке и с большим окровавленным ножом.
Путь от замка до кладбища, уже известного читателю, мы проделали в два раза медленнее. Опустили гроб в землю. Засыпали землей могилу. Один из поляков стал устанавливать в изголовье огромный крест.
- Вы - что? - вскрикнул Левка. - Надо поставить звезду!
Заремба мрачно усмехнулся:
- Гитлеровцы выбросят твою звезду в первый же день!
- А мы снова поставим, - не унимался Левка.
- А они опять выбросят…
- А мы снова поставим!
- Правильно, Левка, ты - молодец! Пусть даже смерть наша не дает им покоя. Мы и из могилы должны грозить фашистским захватчикам!
Пилы у нас не было, но Димка отыскал где-то кусок липы и, орудуя топором и ножом, ловко выстрогал из нее пятиконечную звезду. У кого-то в кармане нашелся гвоздь, и Димка прибил звездочку на крест.
Поляки разбрелись по кладбищу. Я шел за Сигизмундом. Он ходил от креста к кресту и кратко объяснял мне, почему умер тот или другой поляк. Я узнал, что ни один пленный не умер собственной смертью. Под крестами лежали расстрелянные гестаповскими палачами, самоубийцы, не выдержавшие неволи у Фогелей, насмерть засеченные плетью баронессы или Камелькранца…
- Вот один Веслав только и умер собственной смертью - остановился Сигизмунд перед заросшей могилой. - У него была какая-то странная болезнь, которая мучила его месяца три. У Веслава отнялись ноги. На вид здоровый, а ходить нисколько не мог. Ну и отправили бы его домой. Какой толк держать в неволе? Так нет, мучился человек, пока не умер!
- Це ты мувишь, Сигизмунд? - подошел к нам Заремба. - Веслав не сам умер, его задушил Камелькранц.
Сигизмунд возмущенно замахал руками.
- Не веришь? Спроси Отто…
Заремба подвел к нам глухонемого и, показывая на могилу, отчетливо, по слогам спросил:
- Скажи, почему умер Веслав?
Вглядевшись в губы Зарембы, Отто с мычанием охватил руками свою шею.
- Кто его? - повторил Заремба.
И Отто, сгорбившись, ловко начал подражать походке управляющего.
Сигизмунд побледнел. Он повернулся к часовне, снял шапку:
- О, матка боска! Прости меня грешного. Ведь я же написал жене Веслава, что он тихо скончался. А он… Двадцать три наших пана лежат под этими крестами. Хорошие были люди. Теперь к ним прибавилась одна русская. Да и все мы скоро будем там…
- Что вы, дядя Зигмунд! - вскричал Левка. - Мы вначале уложим сюда фогелей и камелькранцев…
- Нет, мальчик, русских разбили. Нам уже никогда не выбраться из-под Гитлера.
Я укоризненно посмотрел в грустные глаза поляка:
- Но это все брехня, дядя Зигмунд! Немцы уже «брали» Москву…
- А ты все не веришь? - повернулся ко мне Заремба. - Не верь, малыш, не верь! Может, ты и прав окажешься.
Солнце уже вышло из-за кромки дальнего леса и быстро поднималось над землей. По всему небу медленно двигались белые облака навстречу солнечному свету и таяли, расплывались. Я приметил среди них небольшую темную тучку. Она смело неслась, гоня впереди себя черную тень.
«Закроет или не закроет?» - думал я, глядя на то, как тучка неуклонно приближается к солнцу.
Облако побледнело, стало уменьшаться и вот уже совсем растворилось в ослепительной голубизне.
- Ничего не вышло, - прошептал торжественно Левка, и я понял, что он думает о том же.
- Посмотреть бы теперь на Марыйку, на детей… Что-то стало с ними? - вздохнул Сигизмунд.
Нам уже незачем было объясняться с поляками на языке врага. Мы вскоре поняли, что наш язык очень сходен с польским. В нем много общих слов, только произносят их как-то не так. Мы говорим, например, «поляк», они - «п?ляк». Мы говорим «дождь», они скажут «дэщь». В общем, мы почти все понимали, о чем - «мувят» наши товарищи по несчастью. Поэтому я спросил:
- А cконд, вуйко Зигмунд, есц?
В серых, повлажневших глазах Сигизмунда я прочитал такую тоску, от которой захотелось плакать:
- Был когда-то такой городок - Ленчица. Недалеко от Варшавы. Я там на заводе работал. Слесарем. Теперь, говорят, Ленчицы уже нет. Всю гитлеровцы сожгли.
- А вы, дядя Юзеф? - посмотрел я на могучие волосатые руки Зарембы.
- Я когда-то забойщиком был. В Катовицах. Уголь рубал. А в тридцать девятом началась война. Пришлось идти защищаться от гитлеровцев. Мы дрались с ними в окружении под Сандомиром, потом под Варшавой - и ничего сделать не могли. Все наши Рыдзы и Беки разбежались кто куда - вот в чем беда! Так я и попал в плен к гитлеровцам. Раненым… Очнулся уже в плену. Многих они тут же на месте прикончили, а я понравился им, что ли, меня отправили в концлагерь. Просидел два года, облысел, все зубы повыкрошились, а потом меня купила эта Фогель…
- Да, - вяло тянул Сигизмунд, - так и подохнем унтерменшами.
Заремба молча выщипывал бахрому на рукавах гимнастерки.
- У тебя есть нож? - спросил меня Юзеф.
Я подал свой перочинный нож. Подрезая на рукавах бахрому, поляк искоса взглянул на меня:
- Не боишься? Нож-то ведь холодное оружие…
- Что вы? Какое оружие - перочинный нож? Юзеф напнулся к самому моему уху:
- Против врага все может стать оружием. Даже простой гвоздь. Вот! - и вынул из-за пазухи огромный гвоздь, один конец которого был заточен, как штык.
Я посмотрел на кулачище Юзефа, из которого торчал страшный гвоздь, и содрогнулся. Да, нелегко придется тому, кто попадет под эту руку!
Мы оглянулись. Отто мычал и показывал руками, что нам пора идти.
По дороге с кладбища я шел рядом с Сигизмундом:
- Послушайте, дядя Зигмунд, неужели вы намерены вечно работать на Фогелей?
- А что нам остается делать? - возразил Сигизмунд.
- Бежать!
Поляк внимательно посмотрел на меня и печально улыбнулся:
- Куда? Наша родина растоптана Гитлером…
- К нам! - горячо воскликнул я. - У нас вы найдете и работу, и хлеб, и свободу. А если захотите сражаться за свою родину, то - и польскую дивизию имени Костюшко.
- Слышал об этом, но…
Сигизмунд замялся.
- Вы можете сказать мне все, дядя Зигмунд! Как взрослому.
- Я не хотел вас разочаровывать. Мы сегодня всю ночь говорили об этом сообщении по радио и решили, что Красная Армия разбита. Все кончено!
Я спорил, так как был убежден, что советские войска все равно побьют немцев. Припомнил даже слова Суворова о том, что русские прусских всегда бивали.
А Сигизмунд твердил одно:
- Но пока они вас бьют…
- Своими боками! Вы разве не видите, что у них уже и картошку копать некому?
- Да, - улыбаясь, возражал Мне Сигизмунд. - Немецкую картошку копают теперь поляки, чехи и русские.
Меня в конце концов взбесило неверие поляка в нашу силу:
- Мне очень жаль, дядя Зигмунд, что я завел с вами этот разговор. Но, надеюсь, вы меня не предадите?
Поляк даже изменился в лице:
- Василь!..
- Не обижайтесь… Маловеры часто становятся предателями.
Не знаю, чем кончился бы наш разговор, но поляки зашептались, стали оглядываться. Я тоже посмотрел назад и увидел, что нас догоняет Франц Сташинский. Его лицо было изукрашено синяками и кровоподтеками, он угрюмо приветствовал всех по-польски:
- День добрый, панове!
- День добрый, пан! - мрачно ответило несколько голосов.
Видя, что поляки молчат, Сташинский принялся расписывать побои и пытки, которым его подвергали в гестапо. Но никто не смотрел на него.
Мы были уже у ворот замка. Камедькранц провожал какого-то немца с тушей ободранной коровы. Сташинский быстро подскочил к Верблюжьему Венку, угодливо склонился:
- Добрый день, герр Камелькранц!
Управляющий глянул на него и, ухмыльнувшись, протянул:
- Крепко тебя отделали!
Когда мы вошли во двор, меня подтолкнул Сигизмунд:
- Говорил кое с кем из своих… Если задумаете бежать, мы вам поможем.
Я радостно проговорил:
- Спасибо, дядя Зигмунд!
ВТЕМНУЮ
Помощник круто повернулся к нему и прорычал:
- Вранье! Никто не стрелял. Черномазый просто упал за борт.
Джек Лондон. «Страшные Соломоновы острова»
С появлением Сташинского все на поле изменилось. Поляки, и до этого чувствовавшие подозрительное поведение Франца, теперь, после его неожиданного возвращения из гестапо, замолкали, как только он приближался. Они собирались кучками и о чем-то совещались. Камелькранц свирепствовал, награждал зуботычинами всех и покрикивал:
- Живей, живей, работай!
Верблюжий Венок подолгу говорил со Сташинским, и Левке удалось подслушать, что речь шла о нас.
Вернувшись в замок, мы молча съели свои порцийки хлеба с желудевым кофе и сели около амбара ждать, когда горбун разрешит нам перебраться в польский барак.
- А знаешь, Левка, что ты наделал своим пожаром? - тихо произнес Димка. - Фрау Бреннер вчера арестовали. Фогелям было выгодно обвинить ее в поджоге.
Левка побледнел.
- Верно, верно, - подтвердил и я. - Слышал, что в поле об этом говорили поляки. Сегодня часть поляков уже копала ее картошку. Фогели добились своего.
- Сволочи, вот сволочи! - шептал Левка.
В это время к амбару подошел Камелькранц и встал, поигрывая замком у двери.
- Господин Камелькранц, вы же обещали, - начал я.
- Спать! Без разговоров! - отрезал горбун.
Мы поняли, что Сташинский успел что-то сообщить управляющему: ничем иным нельзя было объяснить поведение горбуна! Ведь только вчера он обещал перевести нас в польский барак…
- Надо быть осторожнее, - предупредил я товарищей…
Во дворе было тихо, как в могиле. Из барака не доносилось ни звука. Молчали и мы. Я уже думал, что ребята уснули. Но Димка прошептал:
- Напрасно все-таки Левка разбил репродуктор. Теперь мы так и не узнаем, что делается на фронте.
- Много ты узнавал, - огрызнулся Левка. - Сплошная брехня!
- Может, не брехня…
Оказывается, не меня одного мучили невеселые думы после того дня, когда баронесса угощала нас праздничным обедом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28