Даже вот как! Нет, думаю, Молокоеда ты не проведешь, старая обезьяна!
А Паппенгейм, словно не замечая моей враждебности, продолжал бормотать:
- Дело прошлое, Вашя, но ты нравилшя мне даже в Золотой Долине. Ты - отважный и храбрый человек! А таких у наш любят. Между нами было прошто недоразумение.
Ничего себе, недоразумение! Я вспомнил, как он палил в нас с Димкой из ружья, когда мы собирали халькопирит, и невольно улыбнулся.
- Ты мне не веришь? - воскликнул старик.
- Нет, я просто вспомнил забавный случай, - улыбнулся я, поглядывая на старика. - Скажите, господин Паппенгейм, это вы тогда стреляли в нас, когда мы были наверху ручья?
- Штрелял? Я? - ужаснулся Паппенгейм. - Не понимаю, о чем ты говоришь?
- Понимаете! - рассмеялся я ему в лицо. - Но учтите, что вас тоже понимают.
Он забормотал что-то про себя, а я подумал о том, как легко мог бы разделаться сейчас с нашим врагом, если бы у нас все было подготовлено к бегству. Ведь один на один я, пожалуй, осилил бы хлипкого старикашку.
Я всерьез усомнился в словах Паппенгейма.
- Какой же он вам брат? Вы - Паппенгейм, он - Камелькранц.
- Ах, ты вот о чем, - рассып?лся Паппенгейм. - Мы с Мартой родные, а с Фрицем - родные только по отцу.
Чтобы не слышать противной болтовни Паппенгейма, я хлестнул лошадей, и они, как ветер, помчали к имению Фогелей меня и моего врага.
Верблюжий Венок встретил гостя у ворот. Братцы обнялись, расцеловались и встали друг против друга, отирая платочками глаза. Только тут я понял, почему наш горбун всегда напоминал мне Паппенгейма. Братья были очень похожи. У обоих маленькие серые глазки без ресниц, выдвинутые вперед подбородки и сжатые трубочкой губы.
Проплакавшись, Верблюжий Венок и Паппенгейм пошли в дом, а я въехал во двор и стал выпрягать в сарае лошадей.
Батраки были еще в поле. В пустой конюшне чистил навоз Заремба.
Юзеф молча принял у меня лошадей и подарил таким взглядом, что я вспомнил про гвоздь.
- Юзеф, - мягко сказал я, - ты напрасно думаешь обо.мне плохо.
- Думаю о тебе так, как принято думать о всяком предателе.
- Напрасно.
На крыльце появилась Белка:
- Вас приглашают кушать!
- Кого? - растерялся я. - Куда?
- Известно куда. Туда, где господа кормят собак и таких лизоблюдов, как ты.
Я думал, Нюра говорит это из желания оскорбить меня, но через минуту услышал приглашение уже от самого Паппенгейма.
- Почему ты не идешь, Вашиль? - мягко проговорил он. - Я рашпорядилшя, чтобы тебя хорошо накормили.
- Спасибо, не хочу…
Паппенгейм настаивал, и мне пришлось уступить.
- А говоришь - «напрасно»! - бросил вслед с презрением Заремба.
Меня кормила Белка, но старик, воспылавший ко мне неожиданной любовью, сидел тут же, на кухне, присматривал за тем, как меня обслуживают. Обед был такой, какого я не ел с самого начала войны.
- А теперь ты дай ему компот, - сказал Паппенгейм, обращаясь по-русски к Белке. - И пушть он пошле хорошо отдохнет.
Невольники уже пришли с поля. Их лица, изможденные, бледные и злобные, повернулись ко мне, когда я сходил с господского крыльца. Во всех глазах я читал презрение и вражду и невольно склонил голову.
- Пся крев! - громко сказал кто-то.
Я не вынес незаслуженного оскорбления и, подгоняемый злыми взглядами, сбежал в ненавистную каморку.
Уже стемнело, во дворе все стихло, а я лежал с открытыми глазами и думал мучительно о том, что поляки и даже Белка, наверно, проклинают меня сейчас, как подлого изменника. Можно было бы, конечно, пойти и рассказать им все откровенно, но кто знает, нет ли здесь еще одного Франца…
Глубокой ночью я услышал у дверей осторожное царапанье, потом дверь тихонько отворилась. Мне показалась, что это Юзеф подкрадывается к моей постели, чтобы вонзить в меня гвоздь. Я испуганно вскрикнул:
- Кто здесь?
- Тише! Не кричи зря!
Это была Белка. Она подошла ко мне вплотную и зашептала:
- Ты - гадина! Я тебя ненавижу… Как самую последнюю тварь. Мне просто стыдно перед всеми… Даже перед немцами. И как наша земля могла родить такого гада!
- Послушай, Белка! - пытался я остановить ее.
- Я тебе больше не Белка, - ответила Нюра и принялась бить меня по щекам.
Я схватил ее руки. Она дрожала и задыхалась. Мне тоже не хватало воздуха.
- Ты можешь убить меня тут же, не сходя с места… Но сначала выслушай…
И я рассказал, зачем понадобилось мне лезть в добрые друзья к Камелькранцу.
- Так я и знала! Ой, так и знала, Молокоед!
- Вот те на! - удивился я. - Зачем же ты меня отдубасила?
Белка рассмеялась своим легким смехом, совсем как раньше:
- Ты только не сердись, Молокоед… Зато теперь я знаю всю правду!
Я вытащил букетик незабудок из кружки с водой, подал Белке.
- Что это такое? - спросила она, ловя в темноте букет.
- Знак того, что я все время думаю о тебе… Цветы…
- Спасибо, Вася!
Я в темноте не видел Нюриных глаз, но убежден, что они горели еще ярче незабудок.
Потом мы уже спокойно стали обсуждать план нашего бегства. Я попросил отыскать на чердаке одежду, спрятанную Лизой, и убрать в более надежное место.
- Я это сделаю, Молокоед, - сказала Нюра. - Только ты продумай все как следует и поскорей давай сигнал.
- Сигнал дам… Не беспокойся, - улыбнулся я в темноте, вспомнив сигнал, каким я созывал когда-то с балкона своих товарищей.
Теперь оставалось объясниться с Юзефом. Ушла Белка - и я, не теряя времени, пробрался в барак, тихонько разбудил Зарембу, попросил выйти во двор.
- Вы помните наш разговор, дядя Юзеф?
- Какой?
- А помните, я вам с Сигизмундом говорил, что мы хотим бежать?
- Я-то помню, но другие все забыли, - горько ответил он.
- Эх, дядя Юзеф! Я думал, вы более догадливый. Узнав о моей тактике, поляк успокоился, положил мне на плечо тяжелую руку, рассмеялся:
- Дурак я, дурак! До тридцати четырех дожил, а таких вещей не понимаю. Я, может, тоже подумаю.
- И побежите? - радостно спросил я.
- Возможно. - Мне показалось: в темноте он улыбнулся. - Когда потребуются тебе мои услуги?
- Скоро. Мы должны воспользоваться тем, что я сейчас немного свободен. Если меня снова не запрут под замок…
- Ты прав, Василь. Бегите скорее - поможем. Теплее, чем обычно, пожал мне Юзеф руку, и мы пожелали друг другу покойной ночи.
БАЛ
По мере того, как запас спиртного уменьшался, шум все возрастал.
Джек Лондон. «Сердца трех»
Паппенгейм гостил у сестры уже третий день. Фрау Марта, одетая по случаю приезда брата в роскошное белое платье, белые чулки и белые туфли, почти не появлялась в эти дни во дворе. Брат и сестра подолгу беседовали в саду либо уезжали в Грюнберг в гости к общему знакомому - начальнику концлагеря.
Один Камелькранц по-прежнему суетился в хозяйстве. Горбуна не приглашали ни на беседы, ни в гости, и мы поняли, что управляющего держат в черном теле.
Пока баронесса с Паппенгеймом находились в гостях, пришла телеграмма. Старший сын мадам Фогель - Рудольф - сообщал из госпиталя, что будет дома уже сегодня вечером. Камелькранц засуетился еще больше. Белка срочно была послана на почту с телеграммой баронессе, чтобы та выезжала. На дворе шла генеральная уборка. Старый Отто по приказу Камелькранца резал огромного кабана. Верблюжий Венок, подстриженный, чисто выбритый, надел новый костюм и выглядел теперь еще более смешным и нелепым.
Когда батраки вернулись с поля, баронесса и Паппенгейм уже были дома. На кухне стоял содом: женщины, приглашенные фрау Мартой, жарили, варили, стряпали, как будто приезжал не один обер-лейтенант, а по крайней мере рота солдат.
Вечером сквозь шторы светомаскировки из всех окон пробивался свет. Из барского дома слышалась музыка.
Я стал уже засыпать, когда меня разбудили и Паппенгейм сказал, что со мной желает познакомиться обер-лейтенант.
Мне помнилось лицо Рудольфа Фогеля по фотографии, которую пришлось видеть в кабинете на допросе у гестаповцев. Гладкое, без единой морщинки, оно походило скорее на лицо невинной девушки. Голубые глаза, мечтательно устремленные вдаль, довершали сходство.
Сейчас я предстал перед грубым солдафоном, пьяным, растерявшим во хмелю свою молодцеватость. Сильно загорелое, обветренное лицо опухло, должно быть, от постоянных попоек, гитлеровские усики не украшали, а безобразили его. Правая рука была перевязана и лежала в повязке, переброшенной через плечо.
Бухнувшись на диван, обер-лейтенант прохрипел:
- Дядя Фриц говорил… ты - хороший музыкант… Может, нам сыграешь?
Из соседней комнаты слышались звуки рояля, шарканье ног и веселые голоса. Хозяева праздновали приезд Рудольфа. Мне вдруг захотелось посмотреть на эту компанию, и я согласился играть.
Меня повели умыться, потом переодели в костюм Карла, и я вышел в зал, длинный, неуклюжий, в коротких штанишках и безрукавке.
Все стихли и уставились на меня. Рыжая толстушка, барабанившая на рояле вальс, поднялась и чинно предложила стул.
Я обрадовался этому стулу, как спасению, и бросился в него, поджимая под себя неимоверно длинные голые ноги. И вдруг я обмер: на передней стенке рояля по-русски было выведено «Мелодия». Русский рояль! Точь-в-точь такой же был у нас дома. Мы его купили незадолго до войны, когда папе на работе дали большую премию. Фогели рояля, конечно, не покупали, об этом и распиналась сейчас хозяйка перед своими гостями:
- Из Прибалтики Рудольф привез вот эту мебель. Хорошая, правда? На квартире у какого-то профессора стояла.
Рыжая толстушка перелистывала у меня перед глазами ноты.
- Что ты нам исполнишь? Можно танго, можно вот этот миленький вальсик.
А говорили, что немцы музыкальный народ! Все лежащее передо мной оказалось ужасной ерундой: легонькие польки, вальсики да фокстротики.
Я положил руку на клавиатуру и быстро отдернул. Толстушка брезгливо поморщилась. Как я ни старался отмыть руки, на них страшно было смотреть. Под ногтями синела грязь, пальцы изуродованы нарывающими заусеницами. «А черт с ней, пусть любуется!»
«Что бы такое сыграть?» - перебирал я клавиши.
Мне очень хотелось, чтобы моя игра понравилась немцам. Не подумайте, что я жаждал отличиться. Нет. Надо было показать этим напыщенным дуракам, что даже я, простой русский мальчишка, понимаю в музыке больше, чем они!
- Хотите Мендельсона? - спросил я, обращаясь к Рудольфу.
Рудольф кивнул, и я начал «Песню без слов». Эту вещь я знал очень хорошо, и никакие ноты мне не требовались.
Если бы не руки! Ладони скрючились от множества мозолей и так больно было ударять кровавыми заусеницами о клавиши, что на глазах у меня выступали слезы. Но постепенно я преодолел боль и играл уже с наслаждением и даже забыл, где нахожусь и для кого играю. Очнулся от громких аплодисментов. За спиной у меня стояли Паппенгейм, Рудольф и рыжая толстушка.
- Ой, какой ты молодец! - чуть не плача, говорила толстушка. - Ты артист, да? У вас, говорят, есть мальчики-артисты. Сыграй еще что-нибудь.
- Шотландскую заст-тольн-ную! - едва выговорил Рудольф.
Он, должно быть, думал, что у него хороший голос, и решил спеть. Бас у него, действительно, оказался неплохой, но годился больше для командования, чем для пения. Правда, Рудольф очень умело инсценировал песню выпивкой. Пропоет «Бетси, налей…», наливает и тут же пьет. И так - после каждого куплета.
Потом еще несколько раз я вынужден был повторять «Застольную». И снова Фогель пел, но теперь уже обходил всех гостей и принуждал их тоже пить под свою песню. В конце концов немцы так расходились, что последние слова песенки: «Бездельник, кто с нами не пьет!» подхватили хором и «хором» же выпили. Поднялся галдеж, смех, крики. Все лезли к столикам и угощались.
Воспользовавшись суматохой и тем, что я уже здесь никому не нужен, я стал тихонько играть «Вниз по матушке по Волге». Играл все громче и громче, пока не увидел перед собой пьяную физиономию Рудольфа.
- Играй! - стукнул он кулаком по роялю. Потом вдруг ухмыльнулся и, повернувшись к гостям, провозгласил: - Господа! Не угодно ли вам послушать отходную по нашей шестой армии?
«Ага! - подумал я. - Вот что напомнила тебе наша русская песня! Ну так я вам ее сыграю!» И со всем чувством, на какое был способен, заиграл.
Я начал тихо-тихо, как будто где-то там, на дальнем противоположном берегу матушки Волги, чернеет одинокая хрупкая лодчонка.
Но ветер крепчает, волны бегут быстрее, поднимаются выше, пенятся и вот:
Разыгралася погодка,
Погодушка немалая…
Вдруг что-то ударилось в рояль, и меня обдало брызгами битого стекла. Рудольф не выдержал «отходной» и запустил в меня бокалом. Когда я испуганно оглянулся, немец лежал, упав ничком на залитую вином скатерть. Плечи его дрожали, голова колотилась о стол. Гости переполошились и сбились в кучу вокруг этого истерика. Баронесса силилась приподнять голову обер-лейтенанта, чтобы дать ему валерьянки. Он оттолкнул мать, вскочил на ноги и запел, коверкая русские слова, «Вольга-матушька». Широко раскачиваясь, исчез в дверях своего кабинета…
Мной уже никто не интересовался. За спиной слышалось, как Паппенгейм отчитывает за что-то рыжую толстушку и как она плачет.
Ко мне подошел одетый в форму гитлерюгенда Карл, показал фотографию:
- А ваших вот как вздергивают…
Я взял у него карточку. Толпа людей испуганно смотрит на казнь. А перед толпой - виселица, и под ней, на табуретке, - девушка с петлей на шее. На груди плакат: партизанка. Я вспомнил, что уже видел подобную фотографию в городской газете.
- Где ты взял ее? - спросил я.
- Рудольф привез, - похвастался Карл. - А вот и он здесь.
Тупым пухлым пальцем маленький барон показал здоровую фигуру брата, позирующего перед фотографом. Фогель готовился выдернуть табуретку из-под ног девушки. Я вспомнил, как вела себя перед смертью девушка. Она не испугалась виселицы и громко крикнула:
- Меня вы повесите. Но за мной придут другие… Другие - это мы. Мы вам еще отомстим за смерть советских людей!
Я встал из-за рояля. Мне видны были уголок кабинета Рудольфа и гости, обступившие диван, на который он улегся.
«Карта на противоположной стене», - подумал я и перешел к другой стороне двери. Но и отсюда мне открылась только правая, не интересовавшая меня часть карты. Желание взглянуть на линию фронта было так сильно, что я осмелел и шагнул вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28