Голд грубо проигнорировал ее и с минуту продолжал свои поиски, пока до него не дошло, что обе женщины молча смотрят на него.
– Э-э-э, что-то я газету свою никак не найду.
– А, это все мальчишка-почтальон виноват! Проносится здесь чертом по утрам. Столько шума от него! Каждый раз пугает моего Чингизика до смерти. Бедняжка лает целый час после этого, и я никак не могу его уложить спать. Может, вы поговорите с ним. Может, если поли...
– А, вот она где! – Голд вытащил газету из живой изгороди и удалился к себе, бросив: – Всего доброго, леди!
Миссис Акерманн продолжала говорить, но Голд поспешно захлопнул дверь. Пища на столе уже остыла, а пиво нагрелось.
За завтраком он пробежал глазами заголовки вверху газеты. В городе разразился очередной бюджетный кризис. Продолжался смог: сообщалось, что из-за него погибло по меньшей мере двое. На холме, в Ривер-сайд-Каунти, пожар уничтожил полдюжины домов, каждый стоимостью не меньше миллиона. В Бейкерсфилде погиб офицер полиции – был убит в перестрелке. Голд взглянул на фото: лицо было незнакомое. Он перевернул газету. В нижнем правом углу была фотография полуразрушенного дымящегося здания. Над входом можно было с трудом различить разбитую звезду Давида. В Жене взорвана синагога. Подпись гласила:
ЕВРОПУ ЗАХЛЕСТНУЛА ВОЛНА АНТИСЕМИТИЗМА. ПОДРОБНОСТИ СМ. НА СТР. 3.
Голд раскрыл газету на третьей странице. Там была еще одна фотография: еврейский ресторан в Париже, изрешеченный пулеметными очередями. В статье сообщалось, что за последние семьдесят два часа европейские города пережили целую волну нападений, направленных против еврейских и израильских учреждений. В Риме израильский посол попал в засаду и ушел живым лишь чудом – пули превратили его лимузин в решето. В Лондоне пострадала секретарша известного еврейского газетчика (ему удалось добиться широкой международной поддержки для Израиля): бомба-бандероль, адресованная ее шефу, оторвала ей руки. Ответственность за большинство этих преступлений взяло на себя радикальное крыло ООП, или «Красные бригады», однако несколько самых «свежих» терактов приписывались вновь возникшей группе европейских ультраконсерваторов. Похоже, у последних были собственные резоны ненавидеть евреев. Далее в статье утверждалось, что за большинством этих актов, несомненно, чувствовалось искусное планирование и организация центрального штаба международного терроризма, пользующегося активной поддержкой и помощью некоторых арабских государств. Инциденты, спровоцированные правыми, были организованы словно по шаблону: нападали на самые уязвимые места, использовали фактор неожиданности. Арестов не было.
Голд доел завтрак и допил пиво. Кое-как вымыл вилку с тарелкой, поставил на полку. По пути в ванную включил проигрыватель, что громоздился на книжном шкафу у стены. Тотчас же комнату затопил жалобный вой саксофона. «Коулмен Хокинз», – машинально отметил Голд. Он прислушался чуть внимательней, пытаясь определить, кто играет на остальных инструментах. На пианино – Рей Брант, на ударных – Кении Кларк, а на басу – либо Жорж Дювивье, либо Эл Маккиббон. Запись года этак пятьдесят восьмого или пятьдесят девятого. Названия пластинки Голд не помнил.
В ванной он включил душ и ждал, пока вода нагреется. Вкус к джазу у него появился во время службы в отделе наркотиков, миллион лет назад. В ту пору в городе была масса джаз-клубов, куда больше, чем сейчас. Некоторые из них превратились в притоны наркодельцов. Большинство из последних ошивались в «Сансете», некоторые – в «Вестерне», а кое-кто и в «Вашингтоне», на краю черного гетто. В этих темных прокуренных заведениях Голд провел бесчисленные ночи: выслеживал торговцев, наблюдал за наркоманами, ждал сделок. Именно тогда, вечер за вечером, он обнаруживал, что наслаждается музыкой, исполняемой в этих клубах, что понимает ее лучше, чем все то, что слышал на протяжении своей жизни. Абстрактные арабески солирующих музыкантов (сначала он слышал в них не более чем блеяние) приобрели для его слуха и логику и лиричность. Размах и ритм этой музыки – поначалу Голд воспринимал его как некий животный такт, помогающий «сидевшему на игле» барабанщику раскачиваться над своей ударной установкой – оказался в действительности самим пульсом жизни, биением сердца. Однажды обретя дыхание, эта музыка была неудержима в своей энергии. Это откровение повлияло на Голда: теперь, когда ему приходилось арестовывать или обыскивать музыкантов (что случалось нередко), он старался делать это по-доброму и с уважением. Музыканты понимали его и платили ему той же монетой. Он превратился в их среде в живую легенду: о детективе Голде ходили невероятные слухи, говорили, что ему достаточно послушать тебя пару минут и он скажет, кололся ты или нет, сколько «дерьма» вколол себе, как давно и даже у кого это «дерьмо» купил. И все это он узнавал по манере твоей игры! Голда уважали. Музыкантов, которых ему пришлось арестовывать, Голду было жаль. А торговцев он выводил на аллейку за клубом и ломал им челюсти. Или ребра. О... старые добрые дни. Древние дни! Это было еще до «битлов», до ЛСД, до революций. Это была доисторическая эра, когда настоящие «хилы» носили одежду в белую полосочку, кололись героином и слушали джаз. Двадцать пять, а то и все тридцать лет назад. В то время Голд еще не успел толком послужить в полиции. Он был новичком, «молодым львом». Детективом он стал в рекордно короткое время, и его направили в отдел наркотиков. В «наркотиках» он служил пятнадцать лет – вплоть до того дня, когда погибла Анжелика. Голд познакомился с Анжеликой в одном из тех самых клубов. Стройная, ладно скроенная Анжелика с длинными прямыми волосами. С кожей цвета cafe au lait Кофе с молоком (фр.)

.
Сладостно прекрасная Анжелика с мозгами, растекшимися по синему покрывалу.
Голд стал под душ. Горячая вода барабанила по спине и плечам, промывала последние запыленные уголки его сознания.
«День, когда умерла музыка». Это из какой-то песни. Так юные «фаны» называли день смерти своего любимого рок-музыканта. Так он, Голд, называл день смерти Анжелики, День, Когда Умерла Музыка. День, когда погибло все. Он вновь видел перед собой лицо Гунца – гладкое и насмешливое. В той квартирке, недалеко от Вермонта. Тогда Гунц еще не был шефом, он служил в отделе внутренних дел. «Я прикрою твою задницу, ведь ты коп, – сказал тогда Гунц. – Но повышения тебе больше не видать, уж я позабочусь об этом. Девчонка погибла из-за тебя». Тогда Голд был лейтенантом. Он и по сей день лейтенант – один из старейших во всей полиции. Гунц сдержал свое обещание.
День, Когда Умерла Музыка. День, когда погибла его карьера. День, когда погиб его брак. Теперь он видел перекошенное лицо Эвелин – искаженное, залитое слезами. Эвелин стучала кулаками в ветровое стекло и вопила: «Ты ублюдок! Ублюдок!». Его одежда была разбросана по мокрой от дождя лужайке перед тем домиком в Калвер-Сити. Одежда была разодрана, разорвана в клочья. «Ты ублюдок!» Она стучала в окна машины. Она била в окна ногами! Он никогда не подозревал, что Эвелин способна на такую страсть.
День, Когда Умерла Музыка.
Уэнди видела, как Эвелин колотит по машине. Сколько ей тогда было – семь, что ли? Светловолосая пухлощекая девчушка с испуганными глазами пряталась за парадной дверью. И Голд подумал тогда: «Боже, неужели Уэнди тоже знает об Анжелике?»
Через два месяца, когда он нашел себе квартиру – эту самую квартиру, – посреди ночи зазвонил телефон. Голос Эвелин ядовито сообщил: «Я беременна. И ты никогда не увидишь ребенка, ублюдок! Молю Бога, чтобы это был мальчик – ты ведь так хотел мальчика. И ты его никогда не увидишь. Обещаю тебе».
Она сдержала свое обещание. Как и Гунц.
Фотографии он, конечно, видел. На снимках был худенький светлый мальчуган с такими, же, как у него, голубыми глазами. Он ходил смотреть фотографии к матери – пока та еще была жива. Его мать и Эвелин остались добрыми друзьями. Эвелин была у смертного одра матери. С Того Дня мать не выносила его:
– Как ты мог, Джек?
– Ты бросил все, Джек!
– Он даже не знает, кто его настоящий отец, Джек.
– У тебя было все, Джек. И ты пожертвовал этим.
– И это ради какой-то шварцы Шварца – черная (идиш).

, Джек?!
Все было связано. Взаимосвязано. Гунц и Анжелика, Эвелин и Уэнди – все. Образы проплывали в сознании, как немного размытый фильм. Музыкальное сопровождение к фильму – саксофон Коулмена Хокинза. Но только теперь это был уже не Хок: теперь на саксе играл Минт Джулеп Джексон. Великолепный теплый звук инструмента, великолепное теплое движение.
– Позаботьтесь о ней, – говорил Джулеп. Его большое черное лицо блестело от обильного пота наркомана, обеспокоенные глаза были полуприкрыты тяжелыми веками. – Она хрупкая такая. – Джулеп говорил с сильным южным акцентом (так говорят негры в дельте Миссисипи). – Очень хрупкая. Позаботьтесь о ней.
Голд арестовал Минта Джулепа в крохотной гардеробной бара «Фолкэнер Лаундж». Героин был обнаружен в раструбе саксофона – там, где и указывал осведомитель.
– Боже мой, Боже мой! Это все, что она мне завернула, – сказал Минт Джулеп. – В прошлый раз судья говорил: «Еще раз попадешься – схлопочешь пожизненное». Это все, что она мне завернула.
– Правила не пишут, Джулеп. Любишь кататься, люби и саночки возить!
– Знаю, мистер Голд, знаю.
Минт Джулеп – здоровенный мужик весом чуть ли не в триста фунтов – рыдал в грязной гардеробной. Было тесно и жарко, слезы лились по его лицу, мешаясь с потом. Жирные руки в наручниках были завернуты за спину, так что он сидел не столько на расшатанном стуле из красного пластика, сколько на собственных ладонях.
– Послушайте, мистер Голд. Вы всегда были справедливы ко мне. Позвольте попросить вас об одном одолжении. – Джулеп поднял глаза и посмотрел на Голда. – Тут есть одна девчонка, она была со мной. Анжелика Сен-Жермен, не знаете такой? Она просто прелесть. Голосок у нее пронзительный. Может, из нее что-нибудь и выйдет, из Анжелики Сен-Жермен, а? Певицей себя воображает. Как бы там ни было, это моя девушка, и мне не безразлично, что с ней будет. Я люблю эту девочку. Боже, Боже, как я люблю эту малышку! Мистер Голд, вы должны помочь мне. Сходите ко мне, заберите девушку и посадите ее в автобус – ей надо вернуться в Луизиану. Если вы не сделаете этого, здешние сутенеры налетят на нее, как мухи на мед, и мне будет горько услышать об этом, сидя в тюряге. Уж я-то видел, как они на нее пялились, когда мы с ней ходили куда-нибудь. Мистер Голд, она слишком невинна, чтобы защитить себя. Силы в ней нет, понимаете? Она совсем хрупкая, мистер Голд. Умоляю вас, мистер Голд: позаботьтесь о ней!
И я позаботился о ней, это уж точно!
Хрупкая Анжелика. Сладостная Анжелика. Ее длинные тонкие пальцы, легкие как перья, играли на твоем позвоночнике, скользя вверх и вниз, когда ты трахал ее, Голд. Анжелика прекрасная, та самая, что обвивала тебя ногами, вопила и рыдала в бесконечном оргазме, пока соседи не начинали стучать в стену:
– Эй, там, вы что, совсем скоты, что ли?!
И тогда они лаяли и мычали, кукарекали и выли до изнеможения, падали в потные объятия друг друга и хохотали до слез.
– О, Джек, я не могу без тебя! Ты нужен мне больше, чем это.
Больше, чем это? Черт бы меня подрал!
«Позаботься о ней! Она такая хрупкая».
– Я так люблю тебя, Джек!
Даже больше, чем это?
Голд вышел из душа, насухо вытерся полотенцем. В комнате звучала музыка: Майлз играл на своей фисгармонии, Ред Гарланд – на пианино, Филли Джо Джонс – на ударных, Пол Чеймберз – на басу. Уж не пятьдесят ли седьмой год? Накануне падения Майлза. Еще до того, как он испугался быть нежным. До того как мы все испугались этого.
Он вспомнил о вчерашней встрече с Куки. Бедная Куки! Ведь отказать шлюхе в сексе – это все равно что запретить художнику рисовать. Но разве он мог признаться ей, что не имел женщины вот уже почти четырнадцать лет?
С того Дня, Когда Умерла Музыка.
Разве мог он признаться, что встречается с ней только потому, что женщина, умершая четырнадцать лет назад, начинала казаться не такой уж мертвой – благодаря их внешнему сходству? Разве мог он сказать ей, что она служила лишь суррогатом, фотографией привидения?
Голд взглянул на часы: чуть больше девяти. Время ничем не хуже и ничем не лучше любого другого. Он налил себе двойной виски и сел за кухонный столик.
Сегодня можно было бы никуда не ходить. Просто сидеть здесь и пить до отупения, пока боль не отступит. Кому он там нужен? Эвелин, конечно же, прислала приглашение. С единственной целью: разбередить старые раны. Торжественно продемонстрировать сына, которого отняла у него. Может быть, похвастать новым мужем. Хотя каким, к черту, новым – они женаты уже двенадцать лет. Почти столько же, сколько с Голдом. Теперь она Эвелин Марковиц. Доктор и миссис Стэнли Марковиц. А также их сын, Питер. Питер Марковиц. Ну, хоть Уэнди сохранила его фамилию, и на том спасибо. Пока замуж не вышла. Нынче она миссис Хоуи Геттельман. У них сын – Джошуа. Он взглянул на фото над столом. Уэнди звонила и просила прийти сегодня. Беленькая Уэнди с пухлыми щечками. Когда он наконец-то добился права посещать ее, она ожидала его у тротуара с чемоданчиком, где было упаковано самое необходимое. «Папочка, ты любишь меня? А со мной ты не разводишься?»
Что за гадский уик-энд нынче! То шеф Гунц с утра, то бар мицва сегодня. Слишком много воспоминаний. На песню похоже: «Слишком Много Воспоминаний». Однако «Так Мало Надежды».
Уэнди знала, что он придет, если она попросит его прийти. Он никогда ни в чем ей не отказывал. Хот-доги в Диснейленде. Летние отпуска в Испании. Все эти годы одна лишь Уэнди хотела быть с ним. Только она любила и прощала его. Голд знал, что Эвелин всячески мешала этому. Эвелин выпытывала у матери Голда, что он собирается подарить Уэнди на праздник Ханука Ханука (букв. торжественное открытие) – еврейский восьмидневный праздник, справляемый в декабре в память победного восстания Маккавеев (иврит).

или на день рождения, и дарила такой же подарок, но гораздо лучше и дороже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71