- А вы приходите, сами увидите.
- Спасибо. Если смогу.
Я ликую. Я так благодарен главному врачу, что смотрю на него с немой
признательностью, если не сказать больше, я чувствую такой прилив сил,
будто болезни моей нет, не было и не будет. И мне уже нетерпелось выско-
чить из постели и звонить Гашетникову.
Следующий.
Непонятно, то ли красный, неровный загар, то ли просто такая цветная
кожа у Лехи, но пожаром дышит от его пухлого круглого лица. Глазки в ще-
лочках век бегают туда-сюда, как на ходиках, хотя сам он неподвижен. Рот
без единого зуба растянут в улыбке.
- Шатаев Алексей, тридцать восемь лет, из мест заключения. Затемнения
в обоих легких.
- Разденьтесь, Шатаев, я вас послушаю... Так... Не дышите... Поверни-
тесь... Дышите глубже... Еще глубже... Ну, что же, ничего страшного не
слышно. Вы, Шатаев, лучше насчет кодеина скажите. Поступают жалобы от
медсестер, что вы у них выпрашиваете кодеин. Зачем он вам? По наркотикам
соскучились? - Кашель замучил, гражданин доктор, простите, гражданин
главный доктор. Очень прошу выписать таблеточки. А то соседям спать не
даю.
Леха кивнул на меня.
- Знаем мы ваш кашель, - усмехается главный и проходит дальше.
Леха обиженно натягивает одеяло на голову и мне слышно как он цедит
не сквозь зубы, зубов у него нет, а сквозь сжатые губы:
- У-у-у, лепило, козел...
И вздыхает - не получилось. На вид он безобидный, как мягкая игрушка.
Суетной - ни минуты покоя - и буквально во всем мелодраматичен: и в ре-
чах, и в мелкой вычурной походочке, и в том, как он курит, отставив руку
с папироской. Балагурит непрерывно, откуда чего берется. Но вся эта ми-
шура мгновенно слетела, когда я спросил у Лехи, за что он сел. В щелках
глаз засветилась такая тоска и боль, что я опешил от жалости и неожидан-
ности. "Век воли не видать, Валерка, никому не пожелаю своей судьбы...
За что? Зачем тебе знать за что у нас сажают?..."
Следующий.
- Сажин Петр, пятьдесят пять лет, казиома.
Сажин - прораб на строительстве. Он грузен, плотен, полулежит на вы-
соко поднятых подушках. Тяжелые руки вытянуты вдоль тела, лицо хмурое,
одна бровь поднята и торчит, как спинной плавник у ерша. Сажин из нелю-
димов. Он ни с кем не поделился причиной своего заболевания, но похоже,
что его постоянно грызет какая-то внутренняя, глубоко сидящая обида. На
прогулке или в столовой он подходит к группе беседующих больных, молча
слушает, сопя, потом отпускает недовольное молчание и, махнув рукой, от-
ходит. Пару раз его уже изгоняли из холла, где установлен телевизор, по-
тому что он громко и зло комментировал все, что бы не транслировалось.
- На что жалуетесь, Сажин?
- Порядка нет. Да его уже давно и нигде нет. Нас, больных, двести че-
ловек, да врачей да еще персонала всякого еще пятьдесят - вот и считай,
что за нашим столом, где четверо сидят, пятый кормится. Санитарки из
столовой каждый день приходят с пустыми сумками, а уходят домой - еле
тащат. Больные почти все в своих штанах, пижам не хватает. Да и удобнее
в штанах и в магазин за бутылкой и к бабе своей под бок слетать. А чего
ж не сбежать, если ворота настежь? Куда хошь, туда и направляйся. А дру-
гие бороды поотращивали и разговорчики всякие допускают. Пришел ле-
читься, так лечись, а не трепись. Так что жалуйся, не жалуйся, а порядка
нет, вот так я скажу.
- Замечания ваши мы обязательно учтем, товарищ Сажин, не беспокой-
тесь, - главный врач оглянулся на свою свиту. - Я и сам неоднократно за-
мечал - разболтались наши медсестры и больных распустили.
Голос у главного окреп и зазвенел, но под конец своей тирады он поу-
бавил пыла и уже совсем миролюбиво обратился к Сажину:
- Только и вы нас поймите - не хочет никто в больницу идти работать
за эту зарплату, тем более в инфекционную.
В тот момент я с удивлением для себя открыл, что медсестры и санитар-
ки, казавшиеся такой же обязательной составляющей стационара, как гра-
дусники, шприцы и рентгеновские аппараты, тоже обыкновенные люди. Белые
халаты, как униформа, стерильно скрывают и нивелируют разнообразие ха-
рактеров, склонностей и судеб. Что, например, побудило такую благодуш-
ную, такую полнотелую Веру, самую добрую из наших медсестер, каждый день
приходить в диспансер и дежурить в палате номер четыре - палате самых
тяжело больных? А ведь после дежурства она возвращается домой, к семье,
к мужу и детям... Нет, они необыкновенные люди.
Следующий.
Гальштейн. Видно, как он взволнован, все время поправляет очки, суе-
тится, если можно так сказать про лежащего человека, улыбается непрерыв-
но.
Главный тоже расплылся в улыбке.
- Здравствуйте, Эдуард Яковлевич!
- Здравствуйте, доктор Ефим Григорьевич! Как ваше самочувствие? Вы на
что-нибудь жалуетесь?
- Будто вы не знаете, на что и куда я могу жаловаться? Это товарищ
Сажин может жаловаться, а я...
Главный махнул рукой. И главный и Гальштейн смотрят друг на друга со-
чувственно, улыбаются грустно и по-доброму. Потом главный озабоченно
глядит на Гальштейна.
- Что у вас с ухом, Эдуард Яковлевич? Зачем вы его затыкаете ватой?
Болит? Давно? Почему раньше не сказали? Может быть, вам назначить физио-
терапию? Или хотите, покажем вас специалисту? К нам приходит консульти-
ровать отоляринголог, очень порядочный человек и высококвалифицирован-
ный.
- Ой, сколько беспокойства я вам доставил, Ефим Григорьевич, ничего,
положительно ничего не надо. И людей беспокоить не надо. Это я по при-
вычке затыкаю. На всякий случай, знаете так, вдруг надует...
Я не знал, почему заболел Гальштейн - он застеснялся, когда его об
этом спросил Леха Шатаев, стал отшучиваться, что все это происки импери-
алистов, но потом сказал мне, отведя в сторону, шепотом: "Вы, Валерий,
себе не представляете, какая это была драма в нашей семье, все будто
взбесились, столько было крику, а уж валерьянки выпили рублей на пять,
не меньше, хотя, казалось, что тут такого - заболел и заболел, дядя Миша
тоже болел и ничего. Так на бедного дядю Мишу и спустили всех собак -
это он со мной много в детстве игрался и доигрался, заразил ребенка, то
есть меня, представляете? Я бы вам сказал, почему я заболел, вы симпа-
тичный, но зачем вам мои заботы? Или вам не хватает своих, тогда так и
скажите..."
В нашей палате обход закончен. Я смотрел, как мои соратники по борьбе
с туберкулезом поднимаются с постелей, все, кроме Титова и меня, как
одеваются и готовятся идти на прогулку, и думал о том, что всех нас мож-
но разделить на две группы: одни заболели потому, что ослаб организм,
как у сломавшего ребра Титова, у зека Лехи Шатаева, у голодного студента
Степана Груздева, у независимого художника Егора Болотникова, другие пе-
ренесли какое-то сильное потрясение, или стресс - тогда только входившее
в моду новое слово. К таким я бы отнес Сажина, Гальштейна и... себя. У
девяноста с чем-то процентов людей спят в лимфатических узлах палочки
Коха и просыпаются они, разбуженные жаром простуды или крахом судьбы,
надежд и иллюзий... Образ разбитых иллюзий?.. Какой.. Разбитые розовые
очки?.. Нет, это наивно, стерто, это - штамп, общее место... Мир - раз-
битое зеркало и осколки в крови... Надо запомнить... надо... надо...
Я встал.
Надо позвонить Гашетникову, чтобы подготовили письмо на имя главвра-
ча. И, кстати, придумать пора что-то к юбилею - все -таки как никак пять
лет существуем. Целую пятилетку.

Глава десятая



--===Северный ветер с юга===--


Глава десятая
Вот уже месяц как я в больнице. Прошел месяц моей новой недомашней жизни.
Тридцать дней и ночей в коридорах, палатах, кабинетах, процедурных. День
свободен и вроде бы ничем не занят, но подсчитано дотошными хрониками, что мы
раздеваемся и одеваемся от шести до десяти раз в день - перед завтраком,
обходом, обедом, тихим часом, ужином, да еще в процедурных. Отбой в
одиннадцать, и уже после этого, хоть явись к тебе высочайшее вдохновение,
отдыхай. Утром, после обхода, с десяти утра гонят из палаты - прибираются, да
процедуры занимают час-два. Любят врачи прописывать щадящие средства:
физиотерапию, ингаляции, электрофорез, лечебную гимнастику. Так и проходит
время. Время нашей жизни.
Контрастно-ярким впечатлением по сравнению с серым больничным прозя-
банием был юбилей нашей киностудии. Слово-то какое Ю-БИ-ЛЕЙ. Оно отлива-
ет золотым сиянием, бархатными папками с приветственными адресами, кор-
зинами цветов с лентами. Неужели мы "забронзовели" за пять лет? Нет, ко-
нечно. Но за пять лет многие из нас превратились из студентов в инжене-
ров, а кто-то и в аспирантов. Умер Сталин и повеяло оттепелью. Мы были
полны надежд, мы верили. И лестно было встать в знаменитой аудитории "А"
Техологического института к доске, где обычно безраздельно властвует
лектор, и боязно перед сотнями внимательных глаз.
На доску спущен экран. Рядом, около кафедры лектора, сидел Костя Га-
шетников и ударом ложки в подвешенный алюминиевый поднос, как в гонг,
провозглашал каждое новое выступление, каждый новый фильм. Показывали и
то, что мы снимали раньше, и новые работы. Вначале по традиции шел наш
первый фильм "Первомай". Уже тогда мы понимали, что снять еще один сюжет
из киножурнала "Но вости дня" - парадно-скучный - неинтересно. Не хоте-
лось делать десятки раз виденную демонстрацию флагов, портретов, транс-
парантов и лозунгов. Долго спорили, искали. И, как мне кажется, нашли.
Главным стал проход по Красной площади. Мы сняли его рапидом и по экрану
плавно, в полной тишине, поплыли ряды демонстрантов. Ребята, только что
по-телячьи дурачившиеся, становились серьезными, вставали на носки, тя-
нули шеи в сторону мавзолея... Тогда нам казалось, что это тишина тор-
жественного, словно затаившего дыхание, марша-гимна Отечеству, сейчас,
через тридцать лет - парад партократии. Бурную реакцию зала вызвал
"Стройотряд". Многие из героев фильма сидели тут же и на их глазах обы-
денность стройки, а строили коровник в алтайской степи - благодаря вол-
шебной силе объектива превратилась в поэму труда. Наверное, также "обла-
гораживался" тяжелый труд комсомольцев тридцатых...
Понравился фильм о том, как столовая, наша обычная будничная столовая
преобразилась в вечернее студенческое кафе. Под аплодисменты прошел
кадр, в котором ректор института пригласил на тур вальса первокурсницу.
Никогда не представлял себе, что можно так интересно снять простую
карусель в парке Горького. Весна. Лужи, остатки грязного снега, пустые,
захламленные прошлогодними листьями аллеи. По одной из них идет колонна
рабочих, в руках ящики с инструментами. Подходят к пустой, демонтирован-
ной на зиму карусели, остов которой подсыхает на весеннем солнце. Осмат-
ривают карусель. Перекуривают. На электрокаре подвозят бочкообразных
слонов, двугорбых верблюдов, длинногривых коней, полосатых тигров, кру-
торогих баранов. Они лежат на боку, торчат ноги, хоботы, копыта, хвосты.
Человеческие руки бережно берут, поднимают, очищают, устанавливают на
круг, раскрашивают, лакируют. И звери на глазах оживают. и вот уже на-
рядная карусель набирает ход и крутится, крутится, крутится. И детский
смех - лучшая награда, тем, кто его сотворил, кого мы не видим, кого не
знаем. В финале фильма есть их групповая фотография - бригада рабочих на
фоне карусели.
А потом мы спустились из аудитории "А" в наш родной подвал. Я до сих
пор храню выданный на память всем членам студии значок в виде пятерки из
шестнадцатимиллиметровой пленки. У всех было праздничное настроение и
само собой пошел разговор о фильмах снятых и фильмах, которые хотелось
бы снять. Один из молодых, которые стажировались в студии под моим прис-
мотром, Виталий Вехов. Худой, щербатый, с отколотым пополам передним зу-
бом он, волнуясь, немного сбивчиво рассказывал про свой замысел:
- Я хочу сделать мультфильм. Но только не рисованный, а с настоящими,
реальными предметами. Главная героиня, только не смейтесь, четвертинка
водки. У нее колпачок с козырьком. Если козырек приподнять, то получится
вроде фуражки - остается сделать глаза, предположим, маленькие точки из
блестящей бумаги. Они иногда будут вспыхивать, светиться. Это очень мо-
лодая героиня. Ее привезли с завода в магазин, она попала на витрину и
после двенадцати часов ночи, когда начинаются все чудеса, она знакомится
со своими соседями. Бутылка шампанского бархатным шипящим голосом расс-
казывает как она встречает Новый Год: "Были ш-ш-шикарные гости в
выш-ш-шитых платьях, они тянулись ко мне своими бокалами и ш-ш-шептали -
с новым щ-щ-щастьем! с новым щ-щ-щастьем!" Шампанское в серебре, а если
вытащить за серебро проволочку, которой запечатана пробка, и сделать из
нее восьмерку, то получится галстук-бабочка. Четвертинка подбегает к ней
и восторженно спрашивает: "А что такое щастье?" Шампанское голосом Клав-
дии Шульженко задумчиво отвечает: "Щастье?.. Я не знаю, что это такое,
но наверное, это очень приятно..." "Я так хочу шастья", - вздыхает чет-
вертинка. "Нэ волнуйся," - говорит ей коньяк с грузинским акцентом, -
"всэ хотят. Я такой выдержанный, такой выдержанный, замэтьте, нэ старый,
а выдержанный, но тоже хочу щастье." И четвертинка ждет своего счастья,
но почему-то нет праздника, нет наряженной елки, нет гостей в вышитых
платьях. Ее ставят не на стол, а между ног на пол. И дырявый башмак още-
ривается на нее. Ее, опустошенную, сжимает рука и несет вверх ногами
сдавать в магазин. И весь мир раскачивается, и голова у нее кружится,
как у нетрезвого хозяина. Рука ставит на прилавок, появляется черный ло-
коть и сталкивает ее вниз, на каменный пол. Мир разбился...
- ...как зеркало, - добавил Костя Гашетников. - Ты не суеверный, Ви-
талик?
- Нет, - не очень уверенно ответил Вехов.
- Просто я предлагаю тебе снять последний кадр в зеркале.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23