Ашот ловко подставил под него стул, капитан утвердился на нем и не без труда сфокусировал на Лозовском взгляд.
— Ты кто?
— Путешественник, — ответил Лозовский, заворачивая в теплый лаваш пучки зелени.
— Это как?
— Путешествует он, — поспешно объяснил Назарян. — Ходит, ездит, туда-сюда, туда-сюда.
— Почему здесь?
— По пути зашел. Привет тебе передать от генерала, -
Лозовский назвал фамилию начальника Тюменского УВД. — Он попросил: будешь в Нюде, передай привет участковому. К внеочередному званию тебя хотят представить.
Капитан вскочил:
— Служу Советскому Союзу!
— Вот и служи, — сказал Лозовский и занялся лобио с ореховой подливкой.
— Дадут, значит, майора? — растроганно спросил капитан, плюхнувшись на стул.
— Не майора, — поправил Лозовский. — Полковника. Чего уж тут мелочиться.
— Шутишь? — дошло до участкового. — Шутки со мной шутить? Документы!
— Пошел на ...
— Документы! — рявкнул капитан и начал рвать из кобуры пистолет.
Молодые люди в камуфляже допили пиво, взяли карабины и подошли к участковому.
— Поехали отдыхать, командир, — сказал один из них. -
Поехали-поехали, пока машина не выстудилась.
Не обращая внимания на протесты, они взяли участкового под руки и повлекли к выходу с той снисходительной непочтительностью, с какой взрослые дети уводят из гостей подгулявшего папашу.
— Явиться завтра ко мне в кабинет! — приказал капитан Лозовскому уже из тулупа. — Буду разбираться!
Стукнула, закрываясь, дверь, прощально звякнула рында.
— Зачем так? Не надо так, — расстроенно проговорил Ашот.
— Плохо так, он начальник.
— Какой он тебе к черту начальник? — разозлился Лозовский. -Ты хозяин. Это он должен перед тобой стелиться.
— Я хозяин? Налоги платить — я хозяин. Всем деньги давать — я хозяин. Он сейчас для меня хозяин. Вартанчик, сынок, у него сидит. Разрешит передачу — принесу передачу. Не разрешит передачу — голодным будет сидеть. Беда у меня, уважаемый. Старший сын погиб в Карабахе, средний сын погиб Карабахе. Увез Вартанчика из Карабаха сюда, всех своих увез.
Пусть холодно будет, зато живой будет, последний сын, цветок души моей. От войны увез, от беды не увез. Сказали: дай сына в армию. В армию не дам, денег дам. Денег дал, много, в армию не дал. Беда снова нашла, посадили Вартанчика.
— Слышал, — кивнул Лозовский. — За драку с корреспондентом.
— Какая драка, уважаемый? Вартанчик домашний мальчик, хороший мальчик, не курит, вина не пьет, мне помогает, книжки читает, глаза портит. Не было никакой драки.
— А что было?
— Ничего не было. Мне сказали: так надо. Мне сказали: так сделай, так говори. А то плохо тебе будет.
— Чем плохо?
— Всем плохо. Санэпиднадзор скажет: посуду не так моешь, то не так, это не так. Закроют ресторан — как жить?
Двенадцать человек у меня. Вином запретят торговать — как жить?
Мне сказали: Вартан пусть так говорит. Был пьяный, сказал человеку: давай пить с тобой чачу. Человек сказал: не буду пить с тобой чачу. Вартанчик молодой, горячий. Очень обиделся, с кулаками полез.
— Кто сказал? — перебил Лозовский. — Следователь прокуратуры?
— Нет. Следователю так надо сказать. Мне другой человек сказал. Большой начальник. Над всеми зелеными начальник, из Тюмени прилетал, из главной конторы. Полковник — так его все зовут. Сказал: все скажешь как надо, дадут Вартанчику год условно, будешь жить, трогать не будем. Я сказал: не да Вартанчика, меня сажайте. Он сказал: ты не подходишь, суд не поверит. Не хочешь Вартанчика, другого дай, из своих. Кого другого? Гурам немой, все понимает, все слышит, ничего не говорит. Контузило в Карабахе, еще ребенком был. Другой племянник есть, сын моего младшего брата. Брат сейчас в Турции — как могу его сына дать? Я сказал Вартанчику: такая беда, сам решай. Он сказал: не плачь, все скажу как надо. Все сказал следователю. Теперь сидит, ждет. Следственный эксперимент будут проводить. Следователь сказал: пусть здесь сидит, возить его туда-сюда, бензин тратить.
— Что было в ту ночь?
— Ничего не было. Много людей было, шум-гам был.
Корреспондент сидел, вина не пил, пива не пил, кушал, разговаривал с людьми. Про Христича спрашивал: когда был, когда уехал. Он и меня про него спрашивал. Потом пришли двое зеленых...
— Охрана?
— Они.
— Эти?
— Нет, другие. Сказали: давай выйдем. Он встал, пошел.
Больше ничего не было. Утром сказали: заблудился, замерз.
— Тех двоих знаешь?
— В лицо знаю. Как звать, не знаю.
— Опознать сможешь?
— Зачем опознать? — испугался Ашот. — Не нужно, уважаемый. Пусть так будет, как есть. Вартанчик немного посидит, быстро выйдет. Он молодой, сильный, выдержит.
— Тебя обманули, Ашот. Он получит не год условно, а три года строгого режима. Или даже пять.
— Почему так говоришь? — еще больше испугался Ашот. — Откуда знаешь?
— Убит журналист, — объяснил Лозовский. — Дело на контроле у начальника УВД, будет на контроле у Генерального прокурора.
— Беда на мою голову. Снова беда! Что делать, уважаемый? — запричитал Ашот. — Опять беда, куда от нее убежать?
— Я скажу тебе, что делать. Пока ничего. Молчать.
Прилетит следователь из Генеральной прокуратуры — ему все расскажешь.
— Ты кто, уважаемый? — спросил Ашот.
— Журналист из Москвы.
— Почему сказал, что воевал в Карабахе?
— Я не сказал, что воевал. Был.
— Что делал?
— Писал.
— Что писал?
— Что видел, то и писал.
— Что видел?
— Что и ты. Беду.
— Ох, беда, беда. Много ходит беды. Нигде не спрячешься от беды, никуда не убежишь. Ты кушай, уважаемый, кушай, не смотри на меня, чачу пей. Потом друзьям скажешь: кушал у Ашота, вкусно кушал. Вкусно кушал?
— Очень вкусно, — признал Лозовский, расправляясь под рюмку чачи с люля-кебабом.
Конторские закончили игру, расплатились с немым официантом, упаковались в полушубки и вышли.
— Пора и мне, — сказал Лозовский. — А то заежку закроют.
Сколько с меня?
— Зачем сколько? — замахал руками Ашот. — Не надо денег.
Не надо заежка. Там клопы. У Ашота каюты есть. Четыре каюты.
Хорошие каюты, теплые каюты. Люди иногда приезжают, с женщинами. Где переночевать? У Ашота переночевать.
Он что-то сказал по-армянски немому официанту, тот взял из гардероба «аляску» и сумку Лозовского и вышел во внутреннюю дверь. Лозовский в сопровождении Ашота последовал за ним.
Каюта была на первом этаже дебаркадера, теплая, чистая, со свежим бельем на откидной кровати. Пока Лозовский доставал из сумки шерстяной спортивный костюм фирмы «Пума», который в командировках использовал как домашнюю одежду, Ашот топтался у двери, тяжело вздыхал.
— Значит, молчать? — спросил он.
— Молчать.
— И рассказать следователю из Москвы?
— Только ему.
— Не дадут жить.
— А это решать тебе.
Ашот ушел. Лозовский прилег на кровати, чтобы обдумать то, что узнал, и мгновенно заснул. Сквозь сон он услышал стрекот вертолетного двигателя, но лишь повернулся на другой бок.
Разбудил его деликатный стук в дверь. В круглом иллюминаторе стоял молочный туман, как бы утепленный невидимым солнцем. Он посмотрел на часы: восемь утра. Потом понял, что это время московское, а по-местному уже десять. Стук повторился, всунулся мясистый нос Ашота:
— Извини, уважаемый. К тебе человек, поговорить хочет.
— Сейчас встану. Пусть войдет.
Голова Ашота исчезла, в каюту вошел сухощавый молодой человек с острым лицом и быстрыми внимательными глазами — телохранитель Кольцова.
— Ну что, корреспондент, я тебе сказал: не нужно посылать меня на ... Не послушался. А зря, — с ленцой проговорил он, неторопливо сдергивая с правой руки перчатку и надевая на пальцы, как перчатку, что-то металлическое, сизого воронения. Это был кастет.
II
В какой-то из книг про жизнь после смерти, которые Лозовский, не веривший ни в какую эзотерику и экстрасенсорику, иногда без всякого интереса листал, он прочитал, что в момент смерти человек видит сверху свое бездыханное тело, а потом вплывает в световой коридор. Очнувшись от холода, никакого светового коридора он не увидел, себя сверху тоже не увидел, из чего можно было сделать вывод, что он еще жив. Вместе с этой мыслью, первой в прояснившемся сознании, пришла боль. Она шла сзади, из-за левого уха, заполняла затылок, копилась в лобных пазухах над бровями, как горячая ртуть, словно за ухом работал какой-то насос и гнал боль в такт ударам сердца. Когда ртути накапливалось слишком много, Лозовский терял сознание, боль прорывалась, как гнойник, растекалась по всему телу. Холод возвращал его к жизни, тотчас же включался насос.
В короткие секунды бодрствующего, но еще не замутненного болью сознания, которые Лозовский как бы суммировал, он успел понять, что лежит в спортивном костюме «Пума» на каком-то тюфяке на правом боку, скрючившись, как человеческий эмбрион в материнском чреве, на полу комнаты с черными бревенчатыми стенами, снизу поросшими инеем. Комната освещена тусклым светом синей лампочки в металлическом каркасе. Лампочка висит над дверью, свет ее не доходит до дальней стены, поэтому комната кажется огромным тоннелем.
Следующие суммированные секунды просветления Лозовский потратил на то, чтобы передвинуть к голове, стянутой тугим обручем, тяжелую, как свинец, левую руку. Под пальцами зашершавилось. Марля. Голова забинтована. На затылке под марлей нащупалось твердое. Кровь. Запеклась. Значит, в отключке он уже давно. Вспомнилось: было утро, когда в его каюту вошел охранник Кольцова. Когда Лозовский увидел кастет и понял, что это кастет, он отшатнулся к двери, но сзади на него навалился Ашот, обхватил волосатыми руками, сковал руки, горячо задышал в ухо чесноком: «Не надо, уважаемый! Все хорошо будет, с тобой поговорят, все хорошо будет!» Лозовский крутанулся, пытаясь сбросить прилипшее к нему грузное тело. Утро выключили.
Сколько же времени прошло? Он притянул руку к глазам.
Часов не было. Не было его командирских часов, всегда приносивших ему удачу. Кончилась удача. Вместе с чувством безнадежности пришло облегчение.
"Он прошел свой путь от «Аз есмь» до «Я был», — подумал он о себе словами из собственного некролога.
Больше не нужно ни о чем думать, можно сосредоточиться на работе насоса, стараясь усилием воли выключить сознание раньше, чем боль станет невыносимой.
Синий свет то рассеивался, то сгущался. В какой-то момент Лозовский понял, что в комнате он не один. Тоннель словно бы перекрывался призрачной, фантомной стеной, у стены сидел кто-то огромный, на корточках, как сидят на Востоке, строгая ножом палочку. Но он не строгал палочку, а перебирал в руках, как четки, какой-то браслет — блестящий, пластинчатый. Но стоило Лозовскому сосредоточить на нем взгляд, стена и человек исчезали, комната снова превращалась в тоннель, на дальнем конце которого были ночь, мороз, волчья луна над мертвыми голубыми снегами.
Потом этот огромный человек-фантом встал, приблизился, застив собой лампочку. Лозовский почувствовал на лице жесткие, будто железные, пальцы. Они бесцеремонно повернули его голову набок, в шею что-то больно кольнуло.
— Не дергайся, — брезгливо приказал фантом. — Промедол.
Он выпрямился, бросил на пол шприц, потом наклонился, поднял его и сунул в карман.
От укола на шее по всему телу пошли прохладные эфирные волны, насос в затылке еще работал, но будто бы на холостых оборотах, в голове прояснилось. Фантом стоял, смотрел сверху вниз, ждал. Это был крупный мужик в камуфляже, лет пятидесяти, с темным грубым лицом и короткими седыми волосами, которые делали его похожим на негатив.
— Ну, оклемался?
Лозовский сел, притянул ноги к груди.
— Хо-лод-но, — клацая зубами, сказал он.
— Сейчас поправим. — Незнакомец набросил ему на плечи тяжелую камуфляжную куртку, потом поднес ко рту горлышко алюминиевой фляжки в суконном чехле. — Глотай. Быстро, сколько сможешь. Не бойся, не отравлю — спирт.
Лозовскому показалось, что все это с ним уже было: крупный человек в камуфляже, армейская фляжка, спирт. Он сделал два больших глотка, на третьем поперхнулся, долго откашливался, чувствуя, как от кашля в затылке снова пытается гнать горячую ртуть адский насос.
Незнакомец сел на корточки, теперь уже рядом, у ближней стены, и вновь стал перебирать в руках, как четки, пластинчатый браслет. Лозовский разглядел: это были его часы, именные, командирские, которыми в штабе 40-й армии наградил его генерал— лейтенант Ермаков за мужество, которое Лозовский проявил не осознанно, а от ужаса и безвыходности положения.
— Везучий ты парень, Лозовский, — проговорил незнакомец. -
Никогда таких не встречал. Глядя на тебя, начинаешь верить в судьбу.
— Чем же это я везучий? — спросил Лозовский, с радостью понимая, что он может и думать, и говорить. По всему телу распространилась легкость, утренняя летняя свежесть, когда губы сами собой растягиваются в улыбке — просто так, не от чего.
— Тем, что попал на меня. Ты стал большой проблемой, парень, ты это знаешь?
— Вы кто?
— Я тот человек, который решает проблемы.
— А, полковник, из военной разведки, — равнодушно сказал Лозовский. — Ну, решайте.
— Мне приказано доставить тебя в Нижневартовск.
— А оттуда в Тюмень? Или Кольцов сам прилетит в Нижневартовск? Доставляйте. Мне есть о чем поговорить с вашим шефом.
— Не будешь ты с ним говорить. Как ты добрался до Нюды?
— По зимнику, на санно-тракторном поезде.
— Так я и подумал. Вешки на реке видел?
— Видел.
— Остальное поймешь. Поедешь на вездеходе. Водила не заметит вешек. Понял?
— Не понял. Он — тоже со мной?
— Он выскочит. Загодя. Приложит тебя кастетом и выскочит.
— Водилой будет — этот?
— Да, Ленчик. Личник Кольцова.
— Откуда он здесь взялся?
— Оттуда. Он единственный, кто знает тебя в лицо.
— Без кастета нельзя было обойтись?
— Пес, — недовольно сказал полковник. — Злобный пес.
— Стаса Шинкарева — тоже он?
— Кто такой Стас Шинкарев?
— Московский журналист. Его убили четыре дня назад по дороге в Шереметьево. Кастетом.
— Не мои дела. Москвой я не занимаюсь, там своя служба.
— Капитан Сахно?
— Ты много знаешь, парень.
— Гораздо больше, чем вы думаете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48