— Для кого-то просто летная погода, для кого-то проводы любви».
Не подходит. А что подходит? Тяжелый случай.
Но он все-таки родил идею письма: «Я вернусь, Пенелопа».
Про Одиссея замполит краем уха слышал, а про Пенелопу нет.
Пришлось рассказать ему все своими словами. То, что Пенелопа не узнала вернувшегося после долгих странствий мужа, капитан воспринял недоверчиво, зато ему очень понравилось, что Одиссей перебил женихов.
— Всех? — заинтересованно уточнил он.
— Почти всех, — уклончиво ответил Лозовский, так как сам не очень хорошо помнил, чем это дело у Одиссея закончилось. -
Остальные разбежались.
— Годится, — одобрил замполит. — Пиши, а я схожу за бутылкой.
Это было лучшее сочинение Лозовского, он даже пожалел, что его нельзя тиражировать по причине сугубой индивидуальности заказа. И эффект был поразительный: получив письмо, жена прилетела к ошалевшему замполиту. И хотя все кончилось тем, что капитан на радостях запил и жена тут же улетела, известность Лозовского превратилась в славу.
Перебирая копии писем, он иногда задумывался над тем, что, собственно, это такое. Не хохма, это он уже понимал. Он понимал, что нечаянно прикоснулся к чему-то огромному, странному, к тому, что составляет существо жизни. К чему? Этого он очень долго понять не мог.
Только спустя много лет он нашел ответ на этот вопрос — в Чечне, на военном аэродроме в Ханкале, в начале второй чеченской войны. Лозовский добился разрешения участвовать в боевом вылете фронтовых бомбардировщиков Су-24. Один самолет был сбит «стингером». Летчики погибли. Командир полка показал Лозовскому письмо, которое второй пилот, двадцатидвухлетний старший лейтенант, не успел дописать:
«Всякий раз, когда я выхожу на цель и бросаю машину в пике, я вспоминаю тебя, любимая».
«Мы дышим воздухом любви, — так начал Лозовский свой репортаж из Ханкалы, — как ни странно это звучит здесь, в Чечне, где все пропитано ненавистью. Мы дышим воздухом любви, потому что ничем другим человек не может дышать».
Океан любви, ноосфера, без которой жизнь невозможна, как без кислорода,
— вот с чем он соприкоснулся, сидя в каптерке за раздолбанной пишущей машинкой «Москва».
Альбине он писал совсем другие письма, ля-ля-тополя, поддерживая принятый между ними тон легких, ни к чему не обязывающих отношений. Этому правилу он изменил только один раз, когда узнал из письма однокурсницы Альбины, с которой познакомился во время вступительных экзаменов, что у Альбины роман с Гариком Баранцевым, сыном ленинградского академика, генерального конструктора подводных лодок.
«Но ей ничего не обломится, так как его родители, особенно маман, категорически против».
Он спросил, правда ли это. Она ответила неожиданно быстро, гневно:
«Зачем ты об этом спрашиваешь? Зачем тебе эти грязные сплетни? Да, я люблю его, я думаю о нем каждый час, каждую минуту, все 8620 секунд в сутки. И мне нет никакого дела до его родителей».
Он получил письмо на поселковой почте вместе с письмами своей роты. Тут же прочитал. Перемножил в столбик 24 часа на 60 минут и еще на 60 секунд. Получилось 8640 секунд. Значит, двадцать секунд в сутки она думает не о сыне академика. А о ком?
Он разорвал письмо, выбросил в урну и бросил курить, чтобы твердо знать, от чего ему так хреново.
На ее письмо он решил не отвечать. Но вдруг ответил — избранными, самыми душещипательными местами из солдатских писем:
«Когда я веду свой „Ураган“ по серпантину высокогорной трассы и вровень со мной парят орлы...»
А закончил пассажем, тоже как бы взятым из тех же писем:
«Ты обещала меня ждать. Ты будешь ждать меня всю жизнь. Я — лучшее, что было у тебя в жизни. Всю жизнь ты будешь помнить обо мне, потому что со мной ты всегда была гордой и чистой, не тронутой никакой житейской грязью».
Она ответила:
«Не думай обо мне плохо. Помни обо мне. От тебя везет».
Нашла о чем просить. А то он мог не помнить о ней.
Через три года, когда он вернулся в Москву, исполнив гражданский долг и заработав в редакции «Ангренской правды» необходимый для поступления в МГУ журналистский стаж, все изменилось — словно бы обесцветилось, поскучнело. Она жила своей жизнью. Ему тоже пришлось думать о том, как жить. Не в смысле философском, а в смысле практическом — как прожить на стипендию в двадцать два рубля. Отец, принципиально не одобривший его измену химии в пользу щелкоперства, помогать из принципа отказался. Мать помогала, но брать у нее деньги было неловко, стыдно. Сначала он разгружал ночами вагоны с цементом на станции Москва-товарная, зарабатывал по пятнадцать рублей за смену, но потом на лекциях беспробудно спал. Стал писать заметки для ведомственных журналов о хозрасчете в коммунальном хозяйстве, клепал сценарии сельских праздников для областного Дома народного творчества. Праздников было много: первой борозды, весны, урожая, проводов в армию. За каждый сценарий платили по шестьдесят рублей. «Праздник урожая» получил премию, целых три сотни. Лозовского попросили дополнить сценарий методическими рекомендациями, чтобы сельские культпросветработники знали, как сделать, например, образ урожая. Он охотно дополнил: «Сделайте его в виде улыбающегося снопа».
С Альбиной он иногда встречался: доставал билеты, втридорога переплачивая, на Таганку и в «Современник», потом ужинали в ресторане ЦДЖ. Он балагурил, насмешничал, развлекал ее журналистским фольклором, в котором буйно реализовывалась творческая энергия журналистов, не имевшая другого выхода. Иногда она говорила, что пойти не может. И доверительно добавляла своим низким, сводившим его с ума голосом, трогая его руку и поднимая на него сводивший его с ума взгляд огромных серо-зеленых глаз из-под сводивших его с ума длинных густых ресниц:
— Ты ж понимаешь.
Она как бы давала ему возможность самому придумать причины, по которым она не может принять его приглашение, потому что и врать не хочет, и правды говорить тоже не хочет, чтобы лишний раз не травмировать его бедное влюбленное сердце.
Все он понимал. Конечно, понимал. Чего тут не понимать?
Главное было не в ее вялотекущем романе с сыном ленинградского академика, генерального конструктора подводных лодок, а в нем самом.
Кто он? Никто. Ни кола, ни двора. Какие у него перспективы?
Никаких. Что он мог ей дать? Ничего из того, что нужно любой нормальной молодой женщине. А Гарик или не Гарик — это двадцать пятое дело.
А на Гарика Баранцева он однажды посмотрел, издали.
Не понравился ему Гарик Баранцев.
Потом вдруг словно плотину прорвало, события последовали одно за другим. Гарик вернулся в Ленинград, через пару месяцев перевелась в ЛГУ и уехала к нему Альбина. Агентура донесла Лозовскому, что причина этой поспешности в том, что генеральный конструктор подводных лодок при смерти, и нужно срочно внедриться в академическую квартиру, пока на нее не наложили лапу родственники.
Они поженились, она родила дочь.
Лозовский почувствовал себя свободным той свободой, которая хуже любого рабства. Он женился на медсестре университетской поликлиники, где добывал справки для деканата, чтобы ездить в командировки. Девочка была миленькая. Он оказался у нее первым мужчиной, что его совсем не обрадовало, так как это налагало ответственность, от которой он всегда решительно уклонялся. В другое время он бы ее деликатно выпроводил, но теперь ему было все равно. И когда она забеременела, без колебаний повел ее в ЗАГС. Это решило его проблемы жизнеустройства, хотя он меньше всего об этом думал.
Он перешел на заочное, с московской пропиской его взяли в штат молодежного журнала, с которым до этого он нештатно сотрудничал.
Родился сын. Лозовский пытался уверить себя, что он счастлив.
Потом он развелся.
Потом она развелась.
Вот и все, что было.
И вот он сидит за рулем серебристого «Мерседеса-280 SL», с плотоядным урчанием мощного шестицилиндрового движка пожирающего километры на трассе Москва — Ленинград.
Известный журналист. И она знает об этом, знает, читала в «Известиях», в «Литературке», в «Комсомолке», в «Огоньке», в «Знамени», в «Смене». А также в журналах «Сельская новь»,
«Лесное хозяйство», «Мясомолочная промышленность» и в ежемесячнике Главного управления исполнения наказаний МВД СССР «К новой жизни», где его очерки печатались на отрывных страницах под рубрикой «Прочитай и передай товарищу».
«Я окружу тебя своим именем».
(Ты будешь спотыкаться об него, как о пустое ведро.)
Преуспевающий бизнесмен, совладелец двух солидных газет. В некотором роде даже политический деятель, способствовавший провалу ГКЧП, за что был удостоен письменной благодарности Президента Российской Федерации Бориса Николаевича Ельцина.
Человек, который может дать любимой женщине все, что ей нужно.
Так что же он скажет?
А черт его знает, что он скажет.
Что скажется, то и скажет.
Начало рассветать, пошел туман на болотах. По мере приближения к Ленинграду стало больше машин. Лозовский вдруг ощутил какую-то неуверенность, смутное чувство, что он делает что-то не то. До него вдруг дошло, что в Ленинград он приедет в восемь утра. А настроение, с которым он выехал из Москвы, которое нес в себе, это настроение ночное, предрассветное, для зари на золотом шпиле Петропавловской крепости и разведенных мостов. И разговор, к которому он готовил себя, никак не для серого будничного утра.
Но «мерседес» уже шел по Московскому шоссе.
Анников проспект оказался на другом конце города и не имел ничего общего ни территориально, ни архитектурно с Аничковым мостом, как почему-то, по сходности звучания, решил не знавший Ленинграда Лозовский. Никаких старинных домов здесь не было, а стояли кварталы обычных многоэтажек. Дом был угловым, но тоже самым обычным, блочным, с десятком подъездов, с мусорными баками на асфальтированных площадках, с детскими песочницами и качелями в чахлом сквере.
И что Лозовского особенно удивило, так это то, что квартира Альбины, судя по номеру, была на первом этаже. Как-то не вязалось это с тем, в каком доме и в какой квартире, по представлению Лозовского, должны жить невестка, пусть и бывшая, и внучка генерального конструктора подводных лодок. До него доходили слухи, что после смерти академика за его наследство шла грызня, и Альбине, так надо понимать, ничего не перепало, кроме этой «хрущобы».
Недаром ему не понравился Гарик Баранцев.
Лозовский стоял возле «мерседеса», не зная, что делать. В восемь утра в гости не ходят. Двери подъездов хлопали все чаще, полусонная ребятня с ранцами плелась в глубь квартала, к типовой школе, взрослые пересекали сквер и копились на автобусной остановке. Проходя мимо «мерседеса», машины по тем временам редкой, вызывающе роскошной, смотрели удивленно-осуждающе, даже брезгливо, как служивый утренний люд смотрит на компанию богатых бездельников с дорогими блядями, случайно заехавшую после ресторанной ночи в рабочий квартал.
Лозовский отошел в сторону, к мусорным бакам, и сделал вид, что не имеет никакого отношения к этому развратному «мерседесу». Рассудив, что правильнее всего позвонить, нашел две телефонные будки в торце дома, но оба автомата согласованно не работали. Он вернулся к подъезду. И тут увидел Альбину. Сначала даже не увидел, а почувствовал ее присутствие по теплому толчку крови.
Она вышла из подъезда с дочерью, третьеклассницей, как и сын Лозовского, заботливо подтянула ей молнию на курточке, чмокнула в щеку и подтолкнула по направлению к школе. Потом глянула на часы, как бы прикидывая, нужно ли бежать на работу или еще можно идти не спеша.
Она всегда одевалась неброско, точно бы маскируясь. Любила туфли без каблука, длинные свитера крупной ручной вязки. Сейчас на ней было черное долгополое пальто, красный шарф, сапоги на высоком каблуке. Пальто, как подметил въедливый утренний глаз Лозовского, привыкший к виду редакционных дам и праздничной московской толпы на Тверской, было модное, но будто вчерашнее. А сапоги, так те просто старые. Сука этот Гарик Баранцев, морду ему следовало бы набить. Все-таки о женах, даже бывших, нужно заботиться.
Торопливая утренняя косметика, озабоченное лицо.
Не вовремя он приехал. Но отступать было поздно.
— Гражданка! — окликнул Лозовский. — Вам телеграмма.
Она оглянулась:
— Мне? Телеграмма?
— Вам, срочная, — благодушно, сонно подтвердил он. — Текст:
«Имя твое — халва Шираза». Подпись: «Лозовский». Ответ оплачен.
Она засмеялась:
— Господи! Ты?!
И потянулась к нему, спросила с тревогой:
— Значит, ты уже знаешь?
— Что я знаю? — не понял Лозовский.
— Их хотят посадить!
— Отстаешь от жизни. Их уже посадили.
— Нет, нет! — испугалась она. — Откуда ты знаешь?
— Здрасьте. Об этом знает весь мир. Они сидят в Лефортово.
— Ты про кого говоришь?
— Про Янаева.
— Кто такой Янаев?
— Хорошо вы тут, в Ленинграде, живете! — восхитился Лозовский. — ГКЧП — не слышала?
— А, эти! Нет — Гарика хотят посадить!
«И поделом», — чуть было не сорвалось с его языка.
— Вы же, я слышал, развелись, — осторожно напомнил он, как бы спрашивая, почему ее так волнуют его проблемы.
— Да, развелись. Но... Это сложно, не будем об этом.
Значит, ты ничего не знал? А тогда... Почему ты здесь?
— Я и сам задаю себе этот вопрос.
— Как хорошо, что ты здесь! Как хорошо! Мне не с кем посоветоваться. Я тебе все расскажу. Не сейчас. Опаздываю.
— Я тебя подвезу, — предложил Лозовский, брелоком отключая охранную сигнализацию «мерседеса».
— Боже! Это твоя машина? — растерянно спросила она и даже поморщилась как бы болезненно, пытаясь совместить в сознании «мерседес» и Лозовского — белобрысого, небритого, с длинным, стертым после ночной гонки лицом, который в своих джинсах и заурядном светлом плаще никак с «мерседесом» не совмещался.
— Да нет, приятель попросил перегнать, — небрежно соврал он, чтобы не унижать ее своим неуместным благополучием.
Она сразу успокоилась, даже повеселела, как если бы ей сначала сказали, что она совершила огромную, непоправимую жизненную ошибку, а потом сказали, что никакой ошибки не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48