В ее голосе было так много недовольства, что он вздрогнул от неожиданности.
— Никто, кроме меня самого, не может противостоять пыткам моих собственных кошмарных снов, — сказал он Корделии. — В таком столкновении человек должен быть одинок.
В этом и есть самая суть происходящего, — подумал Лидиард. — В моих снах я одинок, как гладиатор на арене, вышедший против разъяренных монстров. Какие бы чудовища меня ни посещали, я должен стоять перед ними один. Если только…
— Но когда ты просыпаешься, тебе вовсе не нужно оставаться одному. — настаивала Корделия, — Когда ты бодрствуешь, ты не должен уходить в обособленный мир терзающих мыслей, из которого исключаются остальные. Ты не должен пытаться спрятаться, Дэвид, ни от меня, ни от моего отца. Или же твои сны настолько преобразуют меня в твоих глазах? Я что, превращаюсь в этих твоих снах в гарпию или Горгону? Это и есть причина, почему ты едва выносишь мой вид?
Она протянула руку, пытаясь очень нежно повернуть его голову к себе, так, чтоб Лидиард вынужден был взглянуть ей в глаза. Глаза, карие и трезво глядящие на мир, она унаследовала от отца, но черты лица повторяли мягкие контуры матери. В ней не было ничего от вызывающего и блистательного великолепия Мандоролы Сулье, но она отличалась по-своему мягкой и тонкой красотой.
Лидиард покраснел при ее прикосновении и криво улыбнулся:
— Все совершенно не так, — возразил он, чувствуя внезапный прилив горячей признательности. — В моих снах ты — светлый ангел милосердия, он приходит и становится надо мной, охраняя от темного ангела страдания и боли. Никогда мне не бывает так хорошо, как в тех случаях, когда ты со мной, даже в моих снах.
Корделия снова бодро зашагала вперед, слегка прищелкнув языком, это было выражением ее признательности за комплимент. Ее очень смутило проявление нежности, которое она не привыкла показывать ему.
— Никогда не видела тебя таким загорелым, — поддразнила она. — Пока мы торчали тут в Англии, страдая от зимних снегов и туманов Лондона, ты находился в Египте и купался в солнечных лучах. Ты вернулся домой, чтобы обнаружить, что холодные зимние ветры дуют здесь даже в апреле, а лицо у тебя бронзовое, точно у греческого бога, и все же, ты жалуешься на нездоровье.
Когда Корделия это сказала, ей сделалось неловко, и Лидиард понял, что она досадует сама на себя, точно так же, как он смутился, когда выдал свою тайну, и начал нести такую же бессмыслицу.
— Я вовсе не страдающий кашлем больной человек. — заверил он Корделию, — Я, в конце концов, отравлен. Кажется, я стал необыкновенно привлекателен для змей, и я вполне допускаю, что все гадюки Англии сейчас спешат к Ланкастеру в надежде встретить там нас.
— Чтобы встретиться с гадюками, — заметила она, — надо отправиться в Риджент Парк.
— Только не с теми, которые покрывали голову Медузы вместо волос, — возразил Лидиард.
— А для таковых больше всего подходит Грин Парк, особенно после наступления темноты. — продолжила Корделия таким же легкомысленным тоном.
От ее слов Лидиард слегка покраснел. Ведь речь шла о таких вещах, о которых молодым респектабельным женщинам не полагается знать, а если уж знают, то они должны их игнорировать.
Они остановились возле моста и наблюдали, как люди в небольших лодочках, скользящих по воде, налегают на весла. Парк так и кишел народом, потому что это было первое по-настоящему весеннее воскресенье, и хотя ветер все еще навевал легкую прохладу, он уже не был таким свирепым, чтобы удерживать людей дома. Роттен Роу и Кольцо полны были галопирующих лошадей и прогуливающихся записных щеголей. Сюда все еще слабо доносилась музыка военного оркестра, соперничающая с неразборчивым гулом тысяч беседующих людей.
Неужели это тот мир, который скоро должен прийти к своему концу? — подумал Лидиард. Неужели демоны, которые его разрушат, теперь гуляют среди этих нарядных и беззаботных толп?
В такое невозможно было поверить, абсолютные посредственности, простые городские обыватели, наполнявшие этот мирный пейзаж, составляли опору трону, который устоял против революций и войн, политических бунтарей и религиозных ниспровергателей. Здесь о брате Зефиринусе и о Джейкобе Харкендере можно было вспомнить только, как о сумасшедших и фантазерах. Но тогда — он-то кто такой?
— Мне жаль, что наше возвращение домой испорчено моей странной болезнью, глупыми тайнами и идиотскими интригами, — произнес Лидиард более серьезно. — Я бы, безусловно, предпочел более веселое воссоединение.
— О нет, — не согласилась Корделия. — Я уже много лет не видела отца таким пылким и взволнованным, ты же знаешь, он никогда не бывает счастлив, если его чувствительность не задета достаточно, чтобы поднять в нем сильное негодование. Но мама боится, что его мирские дела пострадают, если он будет продолжать налегать на свои обязательства с таким неистовым нетерпением и напором.
Лидиард засмеялся:
— Для человека, имеющего отношение к литературе, у сэра Эдварда необычайно агрессивные манеры. Он получает такое же наслаждение от того, что топчет и опровергает глупость или болезненное тщеславие, как это бывает у менее значительных людей, когда они следуют за охотничьими собаками или выслеживают львов в вельде. Но ведь не только рутина обычных мирских занятия заставляет его быть нетерпеливым. Тайна того, что произошло с нами в Египте, неразрешимая загадка, почему это случилось, становится гордиевым узлом абсурда, и его расстраивает то, что он не видит никакой надежды найти удовлетворительное решение. Он настолько же не терпит нерешенного вопроса, как природа, по крайней мере, так говорят, не терпит пустоты.
— Но у тебя иные ощущения, разве нет? — резко спросила она. — В то время, как он становится нетерпеливым и активным, ты начинаешь болезненно рефлектировать и философствовать на отвлеченные темы.
Лидиард едва ли мог отрицать это, хотя ему очень хотелось скрыть это от нее.
— Хотел бы я, чтобы мы с твоим отцом больше походили друг на друга, — ответил он уклончиво. — Я очень дорожу его добрым мнением, но реагировать так, как это делает он, на те вещи, которые вызывают у него энтузиазм, не в моих силах. Вместе с ним я поражался чудесам Египта, как и положено всякому любознательному туристу, но жара и москиты подорвали мою способность к благоговению до такой степени, что я стыжусь в этом признаться. Он по натуре своей исследователь, стремящийся все объяснить, в то время как я… не знаю по-настоящему, кто я таков, или кем могу еще стать. Он был достаточно добр и терпелив, чтобы обращаться со мной точно с собственным сыном, и мне не хотелось бы его разочаровывать, но боюсь, во мне нет тех качеств, которые могли бы оправдать его ожидания.
Лидиард понимал, эти слова звучат слишком мрачно. Он заставлял себя настроиться светло и легкомысленно, и ради себя самого, и ради Корделии. Сэр Эдвард рассчитывал, что Корделию совершенно не коснутся их дела, кодекс чести баронета особо утверждал, что жен и дочерей следует защищать от всевозможных стрессов и борьбы. Ему было неловко от сознания того, что девушка в теперь курсе всех его бед.
— Увы, у меня не получилось соответствовать его ожиданиям с самого момента моего рождения. — голос Корделии прозвучал чуть громче шепота, — И у моей матери тоже это не вышло, поскольку она не позаботилась о том, чтобы оказаться способной произвести на свет еще детей и злонамеренно отказалась оставить его вдовцом.
— Тебе не следует так говорить, — Лидиард искренне оскорбился за сэра Эдварда.
— Да, не следует. — согласилась она, — И разве судьба не снабдила его тем, в чем ему было отказано в небесах, где совершаются браки, таким сыном, какого только мог бы пожелать мужчина?
На это он ничего не мог возразить.
После краткого молчания Корделия спросила:
— И этот темный ангел страдания часто посещает тебя в твоих снах?
— Часто, — серьезно отозвался Лидиард. — Но он не в силах ко мне прикоснуться, когда на его пути стоит мой светлый ангел милосердия. Я не совсем понимаю, отчего я так осознаю его присутствие поблизости.
— Отец показывал мне змею, которая тебя укусила, — сказала она. — Она, кажется, такая крошечная, ему так легко было растоптать ее ногой.
— Полагаю, это самое худшее в нашем столкновении, — задумчиво произнес Лидиард. — Он все еще намеревается послать ее туда, где могут определить, к какому виду она относится?
— Он говорил, что сделает это, но пока пришлось отложить. А зачем к нему позавчера приходил Джейкоб Харкендер?
Лидиард не позволил себе быть застигнутым врасплох этим неожиданным вопросом:
— Наверно, он приходил уладить какую-то старую ссору, — ответил он туманно. — Сэр Эдвард не объяснил мне в точности, из-за чего произошла эта ссора, но я думаю, он почти убежден в том, что надо простить этого человека.
— Не могу поверить, что в этом и заключалось все дело. — раздраженно сказала Корделия. — Но, я думаю, если ты не ответишь мне, я должна быть довольна. Без сомнения, я смогу узнать кое-что, расспросив слуг, как вынуждено это делать большинство женщин.
— Тогда я думаю, слуги смогут больше разобраться в этом, чем удалось мне, — явно раздраженно отрезал он. — Но мне бы не хотелось, чтобы ты вытягивала из меня то, секреты, которые Эдвард запретил мне раскрывать. Я привел тебя сюда отдохнуть и отвлечься от всего этого.
Корделия нахмурилась:
— Мне очень жаль, что ты находишь меня неподходящим компаньоном для своего бегства, — произнесла она не без ехидства. — И ты, разумеется, вовсе не должен считать, будто я пытаюсь заставить тебя поступить дурно только из-за того, что ты слушаешься моего отца. Полагаю, я все еще чувствую обиду на то, что сэру Эдварду Таллентайру никогда и в голову не приходило, пригласить дочь обозревать чудеса древнего мира. Причем, я делала бы это с таким же удовольствием, как и его приемный сын. А теперь, когда вы исключили меня из своих угрюмых дискуссий, касающихся тех событий, которые приключились с вами там, я чувствую, что к несправедливости добавилось еще и оскорбление. Я, несомненно, не права, но меня раздражает предположение о моей ненужности, иначе я бы смиренно радовалась быть тебе полезной, в то время как ты стремишься отвлечься от своих тревог. Очевидно, мы оба крайне нуждаемся в прогулке по парку, посвященной исключительно остроумной беседе и флирту.
Это было очень точной формулировкой того, в чем, по мысли Лидиарда, они действительно нуждались. Он снова нахмурился и, беспомощно барахтаясь в растерянности и смущении, мог только повторить последнее слово из ее витиеватого и туманного обвинения:
— Флирту! — воскликнул он. — Да я и не думал…
Но тут он осекся на полуслове, с запозданием поняв, все, что он будет отрицать, в лучшем случае выставит невежливым дураком.
— Увы, я слишком хорошо понимаю, что ты привел меня сюда отнюдь не для вульгарного флирта. — произнесла она саркастически, — Ты еще не обучился этому тонкому искусству. Но это вовсе не должно делать из тебя лицемера. Все вокруг ожидают от тебя, что ты станешь за мной ухаживать постепенно, медленно и вежливо, непреклонно двигаясь от знаков целомудренной привязанности двоюродного брата к предложению женитьбы по всей форме. Моему отцу это известно, моей матери это известно, и ты сам это великолепно знаешь, даже при том, что все еще удивленно раздумываешь, как это ты когда-нибудь сможешь набраться храбрости, и через все это пройти. Без сомнения, у всех у нас имеются разные причины, чтобы одобрить подобные планы, если мы вообще их одобряем. Но все мы знаем, именно такой путь нам предстоит, и он вымощен таким же количеством добрых намерений, как и дорога в ад, хотя мы должны надеяться, что на этот-то раз такой путь приведет к более надежной цели. Пожалуйста, окажи мне любезность, притворись, будто тебя это шокирует или тебе хочется защитить мою невинность.
Лидиард хотел бы расхохотаться. Ему и в самом деле хотелось бы превратить жизнерадостный смех в увертюру к веселой литании комплиментов, которые помогут должным образом использовать возможность, данную ею, чтобы показать себя умником, но растерянность все еще его останавливала и сковывала язык. Ему пришлось отвернуться, как будто припоминая какое-то исключительно выдающееся событие. Он почувствовал себя исключительно несчастным, придя к убеждению, что бесчисленные праздношатающиеся влюбленные, проходящие взад и вперед по мосту и под ним, могли бы преуспеть в такой ситуации гораздо больше.
Когда же он, наконец, нашелся, то это лишь для того, чтобы сказать:
— Признаться, я уже бросил взгляд на подобную схему, но я понятия не имел, что она открыта для обзора столь многим людям.
— А я тебя обидела, провозгласив это, — подхватила Корделия, — и теперь мне придется воздержаться от того, чтобы тебя дразнить, не то я обижу тебя еще сильнее. Насколько же острее, чем змеиный зуб, можно ранить человека, если он твой неловкий возлюбленный!
— А я считал, что эту Корделию несправедливо считают неблагодарной дочерью, — Лидрард почувствовал, что в толковании Шекспира можно обрести безопасность, но тут же испортил все, добавив, — Но если мы возлюбленные и один из нас неловкий, то уж это определенно не ты.
— Это «если» звучит весьма грубо. — возразила она. — Хотя ты ни разу не потрудился сказать мне, что любишь меня, это может только добавить обиды за оскорбление. Не хочешь же ты сказать, будто мог бы меня и не любить.
— Отказываюсь от этого «если», — немедленно заявил он, горячо желая проявить достаточно запоздалое красноречие, чтобы укрепить свое положение. — И теперь, когда я вижу, что схема нашей судьбы настолько же определенна и ясна, как и схема метрополитена, я несомненно попрошу позволения твоего отца поухаживать за его любимой дочерью.
— Тебе бы следовало сначала спросить позволения у меня, — поправила она менее легкомысленно, чем он мог бы надеяться. — И я должна, как следует обдумать, хочу ли я ухаживаний такого человека, который хранит так много секретов и предпочитает культивирование тайн обществу той, которую, как предполагается, он любит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66