Как вдова адвоката, фру Иргенс, конечно, стояла за Раша, – какое же сравнение: человек образованный, между тем как другой может помышлять разве что о лавке. Нет, Рангу отказать нельзя!
– Лишь бы он не сбился с пути, – говорит иомфру Сальвезен.
– Сбился с пути, – человек, бывший в университете? Никогда. Это не похоже на него. Никогда ничего подобного не случалось с Иргенсом.
– Как вам живется в этом доме? – спрашивает иомфру Сальвезен.
– Здесь? Да здесь рай земной, – отвечает фру Иргенс, качая головой.– Никогда мне не жилось так хорошо. Вот если бы только Иргенс мог быть здесь.
– Знаете, что я думаю, фру Иргенс? Я думаю, что господин Хольменгро вовсе не таков, каким кажется по виду.
– Каким образом? Какой же он?
– Обнимал он вас когда-нибудь?
– Да Господь с вами: что вы говорите, иомфру Сальвезен? Да хранит Господь ваш язык!
– А меня обнимал.
– Обнимал?
– Да, несколько вечеров тому назад. Фру Иргенс оскорблена и говорит:
– Я полагаю, что он никого не обнимал так же, как не обнимал меня; хотя, правда, за последние недели он как будто несколько изменился. Но, говорю к его чести, что он никогда не заходит слишком далеко. Ни… ни… А с теми, кого он мало знает, он еще осторожнее. Что он сделал с вами, как сказали вы? Я в отчаянии за вас.
Обе дамы продолжали болтать, и иомфру, в свою очередь, оскорблена. Дело в том, что фру Иргенс уверяет ее, будто объятия могут быть различные: можно стать самой на дороге мимо проходящего мужчины; что же ему тогда делать со своими руками, иомфру Сальвезен?
– Пожалуйста, не рассказывайте мне впредь подобных вещей, – говорит фру Иргенс.– А каково живется у вас там в усадьбе?
– У нас? – отвечает иомфру Сальвезен, – ужасно, – до крайности, оскорбленная.– Знаете ли, вы можете разыгрывать из себя настоящих испанцев, жить среди богатства и роскоши, как вы здесь, а все же вам не сравняться с нашими в усадьбе. Так и передайте господину Хольменгро и кланяйтесь ему. Я здесь не видала посуды и подносов из чистого серебра, а у нас они есть, и не видала золоченых ручек у серебряных сухарниц, как у нас. Да… а…
– Но, скажите, иомфру Сальвезен, ведь она убежала от него?
– Убежала? Вы сами поберегитесь от сплетен, фру Иргенс, а мне нечего советовать. Ну, что вы говорите? Она поехала с сыном в Германию; он учится, чтобы быть сочинителем. Я не понимаю, на что вы намекаете. Здесь почти ничего не изменилось с их отъездом. А что меня касается, то я надеюсь жить и умереть, как подобает приличной женщине. Вот, например, консул Кольдевин и тот, говоря правду, не обнимал меня никогда. Прошу передать господину Хольменгро поклон.
Дамы продолжают болтать. Выходит так курьезно: они и подсмеиваются друг над другом и стараются выведать друг у друга. Болтая между собой, они не остерегались; это у них выходило естественно: их разговор соответствовал их развитию. Это было вполне естественно.
Наконец пастор Виндфельд получил перевод на казенное место и переселился на юг, – на юг. Он достиг того, к чему стремился, старый, простой человек, хотя и здесь ему жилось неплохо: церковь всегда полная и доброжелательное отношение. Но что из того! Народ стекался в Остланде, чтобы слушать проповеди пастора Виндфельда, он уже не мог дольше оставаться. Он получил приход в плоском, так богатом природными красотами, Смоланде.
Приехал заместитель. Это не был капеллан, такого, к сожалению, не случилось свободным, но самоотверженная душа, готовая служить общине до поры до времени. Приходилось довольствоваться тем, что было и благодарить за это, в ожидании приезда настоящего пастора через несколько недель.
И какого еще! Красивого мужчины в черном сюртуке и крахмальных воротничках. В нем поражали руки, похудевшие от перелистывания книг и рукописей, богатырское тело, так что он мог бы снести по овце на каждом плече, огромные сапоги для двух пар чулок и, наконец, галоши. У него не было еще епископского посоха, но он носил длинные волосы и очки, – должно быть, потому, что был такой ученый. То был сын Ларса Мануэльсена, – Л. Лассен.
Он, наконец, получил звание пастора и приехал на родину заявить о себе. Нельзя блистать в Кордильерах, блистать можно только дома.
Он привез с собой мебель и несколько ящиков домашних вещей и сразу отправился в пасторский дом. Кистер встретил его со всевозможной предупредительностью. Слава шла о нем уже несколько лет. Кто не слыхал о Л. Лассене!
– Желаем вам благоденствовать среди нас и прожить долго! – приветствовал его кистер.
– Нет, я не останусь здесь долго, – ответил пастор.– Но я считал своим долгом некоторое время служить здесь.
– Надо надеяться, поживете среди нас подольше.
– Нет, друзья мои, но здешняя местность так в стороне, и я не могу оставаться в глуши. Мои обширные интересы указывают мне место на юге.
– Конечно. Но ища прихода, вы бы могли принять, наш, как первое место.
– Место в здешней лесной глуши? Нет, я не добиваюсь этого. Здоровье мое не переносит здешнего климата, местность слишком северная.
Он служил в церкви, но просил открыть окна, чтобы его можно было слышать снаружи.
Мала была церковь в Сегельфоссе, когда в ней стал проповедовать господин Лассен; места брались с бою! Все шли в церковь, даже Пер-лавочник пошел, но внутрь не пробрался.
– Выньте окна, – приказал пастор вторично, – таким образом, с Божьей помощью, и самые далекие услышат меня! И, правда, его голос достигал моста, доходил до изб рабочих. Не стоило даже в церковь ходить, и поэтому одна молодая парочка отправилась в танцевальный сарай у мыса; и были то Давердана, сестра пастора, а парень – помощник заведующего пристанью.
Но после богослужения пастор проголодался, и так как не последовало приглашения ни от поручика из усадьбы, ни от Хольменгро, то господин Лассен скромно отправился в родительский дом и там пообедал.
И вот, мальчик Ларс, благословение и чудо филиального прихода, сидел опять в своем доме. Сестры и братья его выросли, мать поседела, но отец был такой же рыжеволосый здоровяк, и Юлий стал совсем мужчиной.
– Будешь ли ты еще кушать нашу еду? – говорит мать.
– Как же, благодарю, мясо ведь свежее.
– Мы убили козу, – сказала мать.
Он приобрел утонченные привычки, и заложил носовой платок за петлицу, а хлеб брал вилкой. Юлий подумал про себя: «Вот так знатно!»
Через некоторое время все ушли из маленькой избы, чтобы Ларсу было просторнее, а маленькую сестренку, остановившуюся было на пороге, отозвал отец.
Отец был сегодня на седьмом небе; он онемел от блаженства, а также хотел показать сыну, что проповедь навела его на размышления. А грешник Юлий действительно поднялся на небеса: он нашел дыру в потолке и оттуда наблюдал за братом в избе. Скажите, как он себя держит! Куда девалась благовоспитанность Ларса: он спешит, ест как попало, грубо, не разбирая, неопрятно, льет жир вокруг себя. Он спешит есть, будто хочет набить себя прежде, чем кто-нибудь войдет. Юлий думает после того, что брат уже не так далеко отошел от него, чтобы с ним нельзя было говорить.
Пообедав, пастор лег на отцовскую постель и заснул. Когда он проснулся, мать принесла кофе. Пастор оживился, он зевает и благодарит мать за кофе. Он вынимает из-под балок у потолка две старые знакомые книжки, оставленные им в доме: книгу духовных утешений и «Зеркало человеческого сердца». Отец однажды привез их ему из поездки на Лофондены.
Постепенно возвращаются и прочие; приходят и малыши, а, наконец, появляется и Давердана. Пастор ничего не видит и не слышит, он весь углубился в книги. Он, Ларс, и книги! И удивительно умеет он перелистывать книгу, не смачивая пальцев, и удивительно умеет держать книгу в руках, словно это какое сокровище. Мать смотрит на сына, будто только теперь узнавая его: знакомое движение рук, как прежде, знакомая посадка головы на шее.
Он спрашивает о Виллаце; замечает Давердану и справляется о поручике.
– Спасибо, здоров.
– Мне надо повидаться с ним, – говорит пастор.– Я слышал, жена его уехала.
Он справляется о Виллаце.
– Слышала, что он учится музыке, – отвечает Давердана.
– Все суета.
– То же, что я говорю все время, – замечает отец, Ларс Мануэльсен.– Я человек несведущий касательно книг и газет, но то, что я знаю о музыке, играх и танцах, игре в карты, – так это все дьявольщина, – прости, Господи, мое прегрешение!
– Сколько времени пробудешь ты в нашем поселке?– спросил Юлий.
– Этого я не знаю; как можно меньше, – ответил пастор.– Епископ обещал меня скоро сменить.
– Почему ты не ищешь прихода?
– Потому что учение истощило меня, и здешний воздух вреден мне. Мне надо жить на юге.
– Воздух? Какая же гадость в здешнем воздухе?
– Ты такой неотесанный, Юлий, – замечает ему брат. Но Юлий вовсе не был таким: ему только казалось глупостью, что можно считать здешний воздух вредным? И что же приход останется без пастора?
– Такова судьба всех северных приходов; нет пастора, желающего оставаться в Нордланде. Я только из снисхождения согласился.
Простая и ученая глупость встретились, мать даже раздувается от гордости своим знаменитым сыном.
– Да, это великое дело, что ты пожелал снова побывать на родине.
Но Юлий не сдавался.
– Так здесь, в Нордланде, мы и совсем можем оставаться без пасторов?
– Болтаешь пустяки, – заметил ему отец. Пастор кашляет и отвечает:
– Мой епископ предполагает, что здешнему народонаселению не надо такого ученого пастора. Снизойди ты до этого, Юлий.
Юлий, конечно, не снизошел бы до этого, тем более, что не готовился к такому призванию. Впрочем, его уважение к последнему совершенно исчезло; казалось все равно, будто на Ларсе надета овчина.
– Что? Ты болен? – спросил он, будто слыша первый раз об этом.
– Да, я слишком много занимался. У меня в груди неладно.
Но Юлий, вспомнив львиный рев с кафедры, снова спрашивает с изумлением:
– В груди?
– Да, и глаза болят. Зрение ослабело.
– Оставь Ларса в покое, – говорит отец.
– Что же с твоими глазами?– снова спрашивает Юлий.
– Пришлось носить выпуклые очки. Разве ты не заметил, Юлий?
Этого Юлий и теперь не замечает. Пастор положил руку на книги и сказал:
– Этими книжками вряд ли кто много занимается дома?
– Да, правда, мало читают слово Божие, – ответила мать.
– В таком случае, вы мне, может быть, позволите взять их с собой?
– На что они тебе? – спросил Юлий.
У отца такое выражение, будто он не имеет желания расставаться с книгами, но он говорит:
– Возьми, если хочешь.
– Так ты совсем ослепнешь, – пророчествует Юлий.
– Ну, может быть, с Божьей помощью и не ослепну, – отвечает пастор.– Мой доктор говорит, что мне в последнее время лучше.
– Я знаю об одной книге, – говорит Юлий.– У Гана Оле Иоганна есть старинная книга, написанная Эспером Брокманом.
– Можешь ты достать мне эту книгу? – спрашивает брат.
– Думаю, что достану, – отвечает Юлий, уходя.
Пастор начинает говорить о господине Хольменгро, какая это суетная душа, только и думающая о равных предприятиях. Правда ли, что он начал пить?
– Хольменгро?
Пастор утвердительно кивает.
– Так мне говорили.
Мать снова покачала головой.
Боже, и чего только не знает ее сын!
– И с ним я как-нибудь хочу повидаться, – сказал пастор.– Дети, вероятно, опять все позабыли и стали настоящими язычниками после моего отъезда?
– Да, Феликс ничему не желает учиться. Давердана слышала, что отец хочет отослать его обратно в Мексику.
Брат прислушивается.
– В Мексику? И Марианну также?
– Нет, одного Феликса. Марианна скоро уедет в Христианию.
– В Христианию? Вот как!
Разговор заходит о Пере-лавочнике. Пастор обо всем кое-что знал. Церковный прислужник любезно посвятил его во все дела. Пер-лавочник все толстел да толстел; но уж как-нибудь его притянут к суду за ловкость пальцев при весе и мере.
– Ну, а телеграфист не ходит по ночам на охоту за девушками? А заведующий пристанью? Выйдет у него что-нибудь с иомфру Сальвезен?
Давердана сидела как на угольях: теперь пойдут расспросы о помощнике заведующего, ее женихе. Теперь им с ним и видеться не придется!
Юлий скоро вернулся; он бегал к Оле Иоганну и положил на стол необыкновенно толстую и растрепанную книгу. Кто его знает, – может быть он и стащил ее?
– Вот и книга, – сказал он.
– Могу ее взять? – спросил пастор.
– Да, можешь.
И мать покачала головой: «И книг же у Ларса! А ученость-то какая!»
Пастор сложил в кучку три книги и похлопал по ним. На что они ему?
А он, Л. Лассен, заводит библиотеку. Он отыскивает книги в избах рабочих. Вот еще три новых тома. И этот Эспер Брохман будет иметь великолепный вид на полке.
Юлий сказал:
– Он, Оле Иоганн, просил тебя зайти устроить собеседование в его доме до отъезда.
– Устроить беседу у Оле Иоганна? У него ведь нет порядочной избы.
– Мы могли бы и там выставить окна. Пауза.
Мать начинает говорить:
– Неужели ты настолько прост, чтобы устроить собеседование у Оле Иоганна? Неужели ты станешь напрягать себя еще!
– Нет, – отвечает пастор.– Да и действительно он не казался способным на собеседование в этот день.
– Горло… хм! – Пастор закрывает рот рукой и сильно кашляет, задыхаясь.
– Нет, нет, ни в коем случае, – повторяет также отец, Ларс Мануэльсен.– Довольно с Оле Иоганна и того, что он слышал сегодня!
Но Юлий настоящий чертенок.
– А что до того, что ты охрип, так пусть мать снимет с тебя болезнь серебряной ложкой. Она так мне помогла.
– Ах, какой ты невежда, Юлий, – говорит пастор брату.
Он надел сюртук на богатырское тело, галоши на ноги и вышел. Он, вероятно, хотел пройтись на обратной дороге к пастырскому дому по старым местам. Давердана и сестра крались по кустам, подсматривая за ним.
Ларс Лассен шел знакомой дорогой в гору, беспомощно опустив голову, так как подъем был крут, а он не хотел останавливаться дорогой. Он, по-видимому, не обращал внимания ни на что окружающее, чувствуя себя, вероятно, хорошо и вполне уверенно, а при встрече с народом его единственным опасением, повидимому, было, что ему не поклонятся. Ведь не ему же кланяться первому: разве он не пастор? Мимо прошло много людей, и некоторые ему были незнакомы – вероятно, рабочие от Хольменгро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28