Перечти, хотя и я считал, – верно. Уф! Чуть не разорвал карман, вынимая!..
Да, как величествен был в эту минуту Фредерик Кольдевин.
Поручик же был совершенно ошеломлен, губы его раскрылись, но он не говорил ни слова. И вдруг остолбенение этого странного человека закончилось смешной выходкой. Он заложил руки за спину и переодел кольцо на правую руку: в последнее время он носил его на левой.
– Да, правда, – сказал он, вставая. – Ты не спал всю ночь, поди приляг.

ГЛАВА IX

Хольменгро работает с многочисленными рабочими; у него десятник для деревянных работ и десятник для каменных, он нанимает всех лошадей, каких достает, и платит за них хорошо. Но платит не поденно, а с воза. При этом оказывается, что старая церковь под верхней обшивкой выстроена из великолепного леса.
Вся окрестность оживилась: это было хорошо и дурно. Сегельфосс превратился в ярмарку, повсюду – шум, взрывы в горах, народ и повозки по дорогам. К берегу приставали яхты с лесом и колониальными товарами, печами, обоями, мебелью, тюками и ящиками, большими ящиками; приходили рабочие и просили работы.
Хольменгро жил в усадьбе. «Это само собой разумеется», – сказал поручик. «Еще новая, большая любезность с вашей стороны», – ответил Хольменгро. Десятники также поселились в усадьбе, у каждого своя комната в флигеле для прислуги. Кругом в домах и хижинах жители обогащались, принимая к себе на житье рабочих по два шиллинга за ночь.
Пока Кольдевины жили в Сегельфоссе, не проходило ни одного дня, чтобы старик и его жена не совершали прогулки в восточном направлении, но непременно по лугам и лесам, лежавшим в восточной части Сегельфосса.
– Большие владения в Сегельфоссе, – каждый день повторял старик.
А жена его, уже зная это замечание наперед, отвечала:
– Да, большие; я не подозревала, что они так обширны.
Хольменгро казался по-прежнему человеком простым и деликатным. Когда консул Фредерик рассказывал ему о том, как старики сокрушаются о продаже участков, он пытался примирить их с этим, дать им хорошее понятие о себе, он вставал, когда они входили, и стоял, пока они не садились, он не навязывался, но пользовался случаем оказать им внимание. Однажды он подсел к ним и начал рассказывать кое-что о своей семье, о жене, умершей в Мексике, о том, что он ждет весны, чтобы привезти сюда детей, за которыми поедет сам.
Хольменгро постоянно извинялся за беспокойство, вносимое им в Сегельфосс и выражал надежду, что худшее скоро кончится, так как у него много народу.
– И тогда у вас в Сегельфоссе снова водворятся приятная тишина и спокойствие, – заключал он свою речь.
– Что нас касается, – отвечал старый Кольдевин, – это еще не так неприятно: мы скоро уезжаем.
Но перед отъездом поручик советовался с другом-консулом, в какую школу отправить Виллаца.
– Это должна быть школа широкого типа, – говорил поручик, – дающая, кроме познаний, воспитание, развитие, приучающая к образованной среде, – одним словом, школа для Хольмсена. Какого мнения Фредерик об Англии?
– Хорошая школа есть в Харроу, – ответил консул. Он знал это через своих знакомых. Ксавье Мур мог бы присмотреть там за Виллацом.
Консул тотчас написал Ксавье Муру и предупредил его. Консул Фредерик не забыл в последний раз перед отъездом поболтать с иомфру Сальвезен.
– Боже, как вы меня испугали, господин консул, я и не видала вас, – воскликнула иомфру, и они стали разговаривать через окно кладовой.
– Я стоял и любовался вами, – могу сказать, что всякий мужчина залюбовался бы.
– Ха! ха! ха! Опять начинается!
– Я уезжаю; в последний раз мы говорим с вами. Я пришел, чтобы положить конец.
– Ха! ха!
– Не смейтесь. Это доказывает пренебрежение к моим чувствам, которого я не заслуживаю. Но мне теперь уже нечего больше сказать. Когда вы несколько лет тому назад дали слово другому, для меня все было кончено. Теперь я принял решение и пришел посоветоваться с вами, какой способ лучше. Думаю, хлороформ?
– Да вы с ума сошли, консул! Ха-ха-ха! Вы меня заставляете так смеяться, что я, должно быть, ни на что непохожа, – говорит иомфру Сальвезен и слегка поправляет прическу.
– Смех в подобную минуту может означать две вещи: или для вас все нипочем, и в таком случае это не делает вам чести, или вы смеетесь, чтобы не плакать.
– Да, – отвечает иомфру Сальвезен, – я смеюсь, чтобы не плакать.
– Благодарю вас, – произносит консул.– Вот именно это я подразумеваю, говоря, что хочу покончить все, это исход не лучший, но при данных обстоятельствах, сносный. В эту минуту в вашем сердце шевельнулось чувство, за которое благодарю вас. Горечь смягчилась во мне, я могу теперь наслаждаться воспоминаниями.
– Бедный вы! Какая будущность.
– Надежда, что там устроюсь лучше.
– Ха! ха! ха! – против воли хохочет экономка.– Но о таких вещах не следует говорить слегка.
– Когда я буду лежать при последнем издыхании в одной из моих кроватей, разбросанных по всему свету, я вспомню о вас. Неужели вы сомневаетесь, чтобы вспомнил?
– Нет, нет…
– А вы как ответите?
– Я сяду здесь в кладовой и стану выть целый день – или это случится ночью?
– Темной ночью.
– Досадно! Нельзя же будить людей.
– Женщина, женщина, ты шутишь с душой, находящейся при последнем издыхании! Иомфру Сальвезен, дайте мне руку.
– Хорошо, только подождите минуту. Экономка тщательно вытирает руки.
– Благодарю вас. Теперь прощайте, иомфру Сальвезен, всего лучшего! Это я вам желаю.
– Прощайте, господин консул! Спасибо и вам.
Консул уходит, но оборачивается.
– Ах, да! Во время моего путешествия по северной Норвегии я встретил на пароходе одного человека.
– Пастора? Вы уже рассказывали.
– Ах, он был пастор? Не может быть…
– Вы рассказывали случай с пастором.
– Невозможно, чтобы он был пастором? Я вам рассказывал случай. Не помню.
– О пасторе, у которого было три сына.
– Нет, такого случая я вам не рассказывал. Должно быть, вам говорил тот, кому вы дали слово, и, вероятно, он рассказал вам что-нибудь ужасное. Три сына и еще незаконные?
– Господи, не заставьте меня помереть со смеху, – кричит иомфру Сальвезен.
– Ах, как вы, женщины, играете нами, мужчинами!– говорит консул.– Я встретился на пароходе с человеком, рассказавшим тоже кое-что по этому поводу. На лице у него лежал отпечаток скорби и страдания; вы уже догадываетесь о причине. Женщина погубила его. Каким образом? «Она лгала мне, – говорил этот человек, – она уверяла, что, кроме меня, у нее никого нет.
А, в конце концов, оказался еще ухаживатель». Я, Фредерик Кольдевин, заметил как можно деликатнее: «Это заставило вас сильно страдать?» «Да, – ответил он, – я страшно страдал. Но меня утешило, что оказался третий предшественник». «Ах, Боже мой! – сказал я, Фредерик, всплеснув руками, – да это была настоящая гостиница любви». «Гостиница? – сказал он, подумав.– Я бы сказал, „приют“. Мы все любили ее, и она приютила нас».
Консул собрался уходить.
– Хорошо, что вы уходите, – сказала иомфру Сальвезен, – иначе я не знаю, что бы сделала. Ха! ха! ха! Это ужасно!
– Ну, что вы!
– Да, говорю прямо. Но, право, всегда приходится несколько бояться ваших рассказов, господин консул.
– А ваш жених лучше?
– Мой жених?
– Помните пастора с тремя незаконными ребятами.
– Ха-ха-ха! Право, не стану больше болтать с вами.
– Прощайте, иомфру Сальвезен.
– Прощайте. Милости просим в будущем году.
Повседневная жизнь в Сегельфоссе течет уже не тихо и однообразно. Хольменгро все изменил. Масса народа, лошадей, пение каменщиков, взрывы мин, скрип лебедок с яхт, – все это кладет отпечаток чего-то вульгарного и тревожного на хольмсеновское поместье.
«Но разве в городах лучше? – раздумывал поручик, утешая себя, – можно жить по-барски и среди шума. Да, но настоящая барская жизнь в тишине. Вот теперь у нас кишмя кишат люди и лошади, носят и возят сено; в былые времена тут работал бы целый полк под начальством парня Мартина, а теперь нашествие чужестранцев».
Но ничего не дается даром.
На следующий день, после отъезда Кольдевина, поручик встретил девушку Давердану и сказал ей:
– Теперь наши вечера кончены. Мы не будем больше читать.
Давердана краснеет и бледнеет, бормоча:
– Я и вчера не забыла, но барыня послала меня за башмаками.
Лицо поручика выражает удовольствие, и он отвечает:
– Я послал тебя. Пока мы прекращаем чтение. Когда поручик уже уходит, Давердана говорит:
– Мне… уйти?
– Нет, – отвечает он.– Зачем уходить? Ты ловкая девушка, такую нужно экономке.
Доброе слово поручика имело большое значение: при его аттестации Давердана вся вспыхнула от радости.
Поручик пошел дальше. Теперь все более или менее шло сносно для него: у него были деньги, он положил их на проценты в Трондхейм; он мог свободнее располагать своими действиями; он даже не так часто переодевал кольцо на левый палец. Теперь фру Адельгейд может поехать к отцу. Чего она еще ждет?
Собственно говоря, он вовсе не желал отъезда фру Адельгейд, каждый раз она возвращалась из этих поездок угрюмее и недоступнее. Сам же он не имел никаких сношений с ее отцом. Фру Адельгейд можно извинить. Не был ли ее отец полковником, не ставшим генералом только потому, что все остановилось в Ганновере? А она, его дочь, не похоронила ли себя заживо в Норвегии, в Нордланде, где все мертво?
– Я думаю, Виллац здесь просто избегается, – сказал жене поручик.– Он научился неприличным словам и ругаться. Пора ему уезжать отсюда.
– Может быть, он учится этим новым словам от Даверданы и ее брата, – ответила жена.– Уж не знаю, от кого больше.
– От Даверданы? – спокойно переспросил поручик.– A propos. Экономка может совсем взять ее в свое распоряжение.
– Она не будет больше служить вам?
– Нет; она дотронулась до азбуки…
– До какой азбуки?
– До азбуки мальчика. Вы этого не помните, но у меня она висит на стене с того самого времени, как он был маленький, и я смотрю на нее. Большая картонная азбука. Она до нее дотронулась.
С тех пор, как он начал говорить, на лице фру Адельгейд появилась улыбка, и сам поручик улыбнулся, так доволен он был в эту минуту.
– Это моя слабая жилка, – сказал он, – когда Виллац уедет, соберу кое-какую мелочь, оставшуюся после него. Я думаю, что, если вы в то же время поедете в Ганновер, то можете захватить мальчика с собой.
– Куда вы посылаете Виллаца?
– Вы немка, – говорит поручик неуверенно.– Представьте себе, в Англию. В Харроу; у Фредерика там есть знакомые: конечно, в Англию.
– А меня отправляете в Ганновер?
– К сожалению, придется сделать небольшой крюк по дороге в Харроу. Но при хорошей погоде, я думаю, и вы будете не прочь совершить маленькую поездку; это освежит. Можете взять свою горничную.
В ней вдруг пробуждается подозрение; она подходит к окну и смотрит в сад. Она стоит и улыбается, но на этот раз улыбка грустная.
– Какого вы мнения?
– Я?
– Вам план, кажется, не нравится?
– Необходимо отослать Виллаца?
– Он весь день в людской, а когда приходит, садится за фортепиано.
– Его можно бы направить иначе, взяв в дом учителя.
– Есть и другой исход.
– Я не поеду в Ганновер, – говорит она. Молчание.
– Вот как! – сказал, наконец, поручик. Она повернулась к нему.
– Очень просто. Я начинаю понимать!
Что такое? Его раздражает ее иронический тон; не стоит ли он перед ней, олицетворяя саму предупредительность? Он чуть было не дал ей понять, как она заблуждается, но сейчас сообразил, что это было бы не ко времени и ни к чему не привело.
– Вы напрасно рассчитываете, – сказала она.– С вашей стороны это плохой и коварный поступок.
– Как вы говорите?
– Мне так кажется.
– Так я поступаю дурно и коварно? Но ваше всегдашнее указывание на мои ошибки ведь не исправит меня. Мои недостатки… Я уже перестал интересоваться ими.
– И скажу, – вдруг перебивает она, – что давно, в прежние времена, я не ожидала от вас ничего подобного.
– Напрасно вы говорите так; это не умно с вашей стороны. Разве вы не видите, что бросаете тень на вашу собственную способность судить о человеке?
– Пустяки. Я была ребенком.
– Ребенком. Да вспомните…
– Я была ребенком.
Теперь война объявлена, и фру Адельгейд не щадит мужа, но нападает сильно, ловко. Брови у нее поднялись, и она смотрит на него со стороны из-под опущенных век… С какой иронией она говорила:
– Вы хотели успокоить меня, устранив ее от прислуживания вам? А мне предлагали уехать? Остается поблагодарить вас.
Много неприятного пришлось ему выслушать от нее, но ему казалось, что он слышит что-то приятное – прямо сказать – радостное. Он чувствовал, что готов идти ей навстречу и сказать ей что-нибудь, уверив в чем-нибудь. Но она, конечно, не ждала этого от него ничего и не обернулась к нему.
– Благодарю вас, – сказала она и ушла.
Может быть, ему удастся переговорить с ней, и он скажет:
– Я так давно желал успокоить вас, хотя и не думал, что вы нуждаетесь в успокоении в этом отношении.
Он ходил за ней целый день, но она была непримирима, избегала его и, наконец, пошла смотреть на работы у Хольменгро. За ужином ему не удалось сказать ей ничего, потому что пришел Хольменгро, и когда она ушла к себе, было уже поздно. Ему следовало бы поспешить.
Вечером он вышел в сад. Ее окно, как всегда, было открыто; он слышал ее шаги в комнате; в нем проснулось чувство вины, и он тихонько спросил:
– Фру Адельгейд, ваша дверь заперта? Мне только хотелось бы…
– Да… Я уже легла, – ответила она.
На следующее утро поручик снова выехал верхом. Его верховые прогулки прервались во время посещения Кольдевинов, теперь ему было удовольствием снова вскочить в седло и далеко окинуть глазом землю и море. «Эй, вороной, ты застоялся и горячишься!»
Поручик спустился до главной дороги. Он ехал спокойно, легким кентером. Вдруг он услыхал окрик: «Береги-и-сь!» Поручик ехал дальше, не такой он был человек, чтобы остановиться по дороге; кто смел окликать его?
Раздался взрыв.
В следующее мгновение разразилась катастрофа, конь взвился на дыбы, поддал задом, сделал скачок в сторону, всадник потерял равновесие, он повис на одну сторону;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28