А многие болели.
Юлий видел, что из разговора здесь, в избе, ничего не выйдет: мать стесняла его. Он выманил Виллаца на улицу и сразу почувствовал себя свободнее.
– Свинья ты, что не писал мне, как обещал. Виллаца поразил этот тон, и он намеревается поскорее уйти, Что думает Юлий? Может быть, было бы лучше приехать сюда верхом.
– Ты, пожалуй, полагаешь, что мне нечего было делать в Англии? – спросил он.
– Может, и было, что делать… Что я хотел сказать? Желаешь посмотреть на то, что я сделал за лето? Пойдем сюда!
Юлий пошел вперед, а Виллац за ним. Они направились к небольшому сараю, прилегающему к дому и где хранился корм для коз. Здесь Юлий указал на кучу сена в углу.
– Это я нарезал серпом по лесным лужайкам.
– Вот как!
– Высушил и наносил домой на собственной спине. Не думай, чтобы это было так легко.
– Я и не думаю.
– Как ты считаешь, сколько тут возов?
– Здесь-то? – спросил Виллац.
– Я собрал сено для моей собственной козы, но для нее здесь слишком много.
Думаю продать часть.
– Вот как!
– Как только цены поднимутся. Я видел, что ты ехал верхом; ты умеешь ездить?
– Умею ли ездить? Сам знаешь.
– Ну, это еще не Бог весть какая премудрость, и я ездил много раз, – сказал Юлий.– Нет, а все же еще повторю тебе, что не мешало бы тебе написать мне, – заключил он, запирая сарай.
– Ты все равно не мог бы прочесть. А писать печатными буквами мне было некогда.
Юлию вовсе не понравилось такое замечание, но он быстро нашелся:
– Что касается чтения и письма, так за помощью мне недалеко ходить. Что ды думаешь о Ларсе?
Виллац молчал.
– Он мой родной брат и, может, знает больше, чем мы оба с тобой. Да, тебе далеко до него.
– Посмотрю, найдется ли у меня время, чтобы писать тебе зимой, – сказал Виллац покорно.
Юлий вынул из кармана панталон длинную пачку жевательного табака и предложил Виллацу.
– Нет, благодарю.
– Не жуешь?
– Нет.
– Да, собственно, и не стоит. Но мне надо привыкнуть к табаку, если я поеду на Лофоденские. Если не жевать, так будешь болеть морской болезнью. Хорошо, что ты не болеешь!
– Ведь ты говорил, что собираешься в море?
– А что касается верховой езды, так и Ларс насмотрелся на нее в семинарии.
Там была деревянная кобыла для езды, потому что живая лошадь не выдержала бы.
– Кобыла? А у меня живая лошадь, – сказал Виллац.
– Да ведь она не твоя.
– Не моя? А ты почему знаешь? Это моя собственная лошадь.
– Не верю, – ответил Юлий коротко и сплевывает. Виллац вспыхнул от досады.
– Ты дурак!
У Юлия опять вытянулось лицо, и он предотвратил бурю молчанием. Наконец он сказал:
– Да, теперь Ларс скоро будет пастором. Он поступает домашним учителем к господину Хольменгро. Видел ты его Марианну и его Феликса?
– Нет, – ответил Виллац коротко. Он еще продолжал сердиться.
– Ты видел их; они были на пристани, когда ты приехал. Они не умеют говорить, знают только несколько слов, а болтают только по-испански. Про них рассказывают будто они язычники, но Ларс говорит, что это ложь.
– Как поживает Готфрид? – спросил Виллац.
– Готфрид? По правде сказать, ничего не знаю о нем. Виллац, у тебя нет ничего в карманах, что ты мог бы продать мне?
– Нет.
– Трубки… складного ножа или чего-нибудь в этом роде? Виллац вынул из жилетного кармана перочинный ножичек с перламутровым черенком. Юлий рассмотрел его и спросил:
– Ты продашь его?
– Нет. Ради чего? – ответил Виллац.
– Что ты заплатил за него?
– Мне его подарили.
– У меня есть четыре шиллинга, отдашь мне ножик за них?
– Нет.
– Ну, все равно, дам тебе шесть шиллингов наличными, остальное сеном.
– Я не продаю ножа, – ответил Виллац и спрятал ножичек в карман.
Он пошел вперед. Нет, Юлий вовсе не так занимателен, как был прежде; он даже не годится в товарищи, он стал воображать себя взрослым и просто противен. Вот он опять сплюнул, как грубо!
– Куда ты идешь? К Готфриду? – спросил Юлий.
– Да, я подумываю о том.
– Если хочешь послушаться моего совета, не заводи знакомства с Готфридом. Я с ним не в ладах.
– Почему?
– Он такой вороватый. «Он ворует, как конь бежит к старому лесу», – так говорится в пословице. У меня пропадала одна вещь за другой. После четвертой пропажи я пошел к нему…
– Пошел к нему?
– Прямехонько к нему. И вот, если бы ты видел, Виллац. Стоило посмотреть, скажу тебе.
– Что же, ты налетел на него? Ты его вздул?
– Вздул? И добился своего. Он, наконец, признался во всем: как он тащил у меня все, что плохо лежало. Господи, Боже мой, он мне наговорил столько, что я мог бы притянуть его к суду, но я этого не сделал.
Виллац постоял некоторое время молча. Ему хотелось уйти от Юлия, но от него нелегко было отделаться. Не уйти ли без дальнейших околичностей?
– Да?.. Ну, прощай, – сказал он.
– Что же ты уходишь? – закричал ему вслед Юлий.– Разве мы не пойдем на берег?
– Нет.
– А мою козу не хочешь посмотреть? У меня есть губная гармоника.
Юлий не получил ответа. Он стоял с минуту, смотря вслед Виллацу, быстро направлявшемуся по дороге к Готфриду. Он хотел было позвать его, но потом раздумал и пошел домой.
Готфрид был такой же тщедушный и большеглазый, как и прежде. Виллац застал его стоящим в дверях. Они поздоровались друг с другом, но Готфрид смущался, разговаривая с богатым мальчиком, и разговор не клеился. Да, все эти старые товарищи стали теперь малоинтересны: Виллац перерос их, опередил их, разочаровался в них. Готфрид был еще лучшим из них, несмотря на то, что он говорил тихо и мягко; но он продолжал стоять в дверях, когда другой человек, может быть, хочет войти в дом. Должно быть, Готфрид не понимал этого.
– Мне захотелось пройтись, – сказал Виллац.– Устал от верховой езды.
– Мы несколько раз видели, как ты проезжал мимо, – отвечал Готфрид, радуясь, что видел это.
– Да, я проезжал несколько раз. Это моя собственная лошадь.
– Да.
– Ты знал это? – спросил Виллац. Ему стало неприятно, что он похвастал.
– Да, отец слышал.
– Нельзя ли напиться воды? – спросил Виллац, заглядывая в сени.
– В кухне есть вода, – ответил Готфрид и вошел в курные сени.
Это были совершенно темные сени без окон; тут же помещались козы. Готфрид подал Виллацу воды в деревянном ковше. Никогда Виллацу до того времени не приходилось пить из деревянного ковша, края были толстые; он не привык пить таким образом, и вода текла ему на платье; да ему, впрочем, не очень хотелось пить.
– А отец и мать дома? – спросил он, снова выходя из сеней.
– Да, мать дома.
Странная манера была у Готфрида становиться прямо перед человеком в дверях. Виллац не обратил бы на это внимания, если бы не вспомнил, что в доме жила маленькая девочка, впрочем, уж не очень она маленькая. Она всегда ходила, опустив глаза, а глаза у нее были синие.
Наконец вышла мать Готфрида, поклонилась и пригласила войти.
– Видите ли, я поручила Готфриду задержать вас на дворе, пока я не подотру полы, – сказала она.– У нас был беспорядок.
Виллац вошел; пол был мокрый, его только что вымыли. Но в избе не было никого, кроме трех ребятишек. Изба была темная. Виллац отказался от кофе и увел снова за собой Готфрида.
– Я почти что помню ее, – начал он.– Но сестры твоей нет дома?
– Паулины? Она ушла в лавку.
– Она, должно быть, сравнялась с тобой ростом?
– Да.
– Правда, что Юлий вздул тебя?
Готфрид несколько смутился. – Он не говорил, когда? – Только сказал, что отдул тебя.
– Но он не сказал, в который раз?
– Он только сказал будто ты что-то взял у него.
– А, вот когда! Молчание.
Виллац еще ничего не понимал и спросил:
– Что ты взял?
– Взял? Я только взял у него свою гармонику. Он забыл, что спрятал ее у себя.
– Он тебя вздул?
– Да.
– Тебе было больно?
– Нет.
– Он часто бьет тебя?
– Как только попадусь ему, так и бьет.
Виллац не понимал, что это значит, но возмутился и спросил:
– Вот попытался бы он вздуть меня! Ты получил свою гармошку?
– Да. Только теперь он ее у меня отнял опять. Виллац смотрел на него.
– И. ты оставишь ее ему?
– Этого я не знаю. Попытаюсь вернуть ее.
– Добром у него не возьмешь!
– Он требует за нее два шиллинга.
– Два шиллинга? За твою собственную гармонику?
– Да, так говорит. Молчание.
Виллац стоял, готовясь к важному решению.
– Пойдем к Юлию, – пригласил он Готфрида. Готфрид пошел охотно: Виллац сознавал себя совсем взрослым.
Дело уладилось в одну минуту. Юлий увидал приближавшихся мальчиков и встретил их на дворе, держа губную гармонику в руках. Он тотчас же отдал ее и объявил, что взял ее, чтобы пошутить.
Молодые люди пошли своей дорогой; Готфрид притих от восхищения.
– Ты заметил, как он ее быстро вынес? – спросил он. Виллац бросил:
– Попробовал бы он помешкать!
Они стояли на дороге, где каждому надо было идти в свою сторону: но они не спешили: им не часто приходилось сходиться. Если Готфрид еще подождет немного, может подойти его сестра, и все пойдут вместе.
Виллац вынул свой перочинный нож и начал стругать ветку. Готфрид смотрел на ножичек; ему хотелось бы подержать его немного, пощупать. Вдруг Виллац складывает ножик и протягивает его Готфриду.
– Возьми этот ножик.
Готфрид никогда еще не испытывал такого восторга, у него закружилась голова, он не верил самому себе и взял ножик, говоря:
– Я могу подержать его?
– Я подарю его тебе. Он останется у тебя, когда я уеду.
Но Готфрид не понимал, с кем имел дело; он стоял в нерешительности; глаза у него стали еще больше.
– Нет, а разве ты не боишься? Ну, если отец спросит, где ножик?
– Да ведь этот нож мой, – воскликнул Виллац запальчиво.
Готфрид протянул руки и стал благодарить. И вот дорога исчезла из глаз; мысли унеслись куда-то далеко; он даже не слышал, как Виллац кричал ему:
– Смотри, вот идет Паулина!
Виллац был тоже очень взволнован: это было какое-то удивительное состояние. Паулина между тем подходила все ближе и ближе.
Виллац приосанился и сказал:
– Знаешь, Готфрид, я скоро начну бриться. Готфрид все еще витал где-то далеко и спросил:
– Зачем?
– Зачем? Разве не видишь? – ответил он, проводя по подбородку.
– А бриться не больно?
– Что делать. Ведь нельзя ходить небритым.
Вот и Паулина. Она худая, высокая, одетая во все черное: принарядилась, чтобы идти в лавку; в руках она несла по узлу; на ногах надеты деревянные башмаки, а глаза у нее точно созданы для того, чтобы быть вечно опущенными.
Если бы она вовремя позаботилась освободить руку, она могла бы поздороваться; но этого нельзя было сделать. И вот она останавливается перед ними. Виллац здоровается, и она отвечает ему. Но разговор не клеился, и девушка только изредка взглядывала на брата.
– Посмотри! – сказал Готфрид, и протянул нож с красивой ручкой.– Как ты думаешь, кто подарил мне его?
Паулина посмотрела на Виллаца и снова опустила глаза.
– Смотри, чтобы он не попал Юлию, – предупредил Виллац.
– Отец спрячет его, – ответил Готфрид.
– В таком случае, ты не можешь пользоваться им.
– Нет, иногда можно будет.
Виллац думал, что ножик в таком случае не вполне исполнит свое назначение, и поэтому сказал:
– Нет, ты должен носить его при себе каждый день. А если Юлий отнимет, так напиши мне в Англию.
– Хорошо.
Что-то подумает Паулина о такой силе?
Но Паулина только взглянула на него в то время, как он говорил, а затем опять потупилась.
– В нем два лезвия, – бормотал Готфрид про себя, не отрывая глаз от ножа. Он увидал еще крючок.
– Что это?
– Крючок, чтобы застегивать перчатки, когда едешь верхом, – объяснил Виллац, – но у меня есть другой.
– Ну, как ты поживала все это время? – спросил он Паулину.
Нет, здесь невозможно вести разговор. Паулина только раз подняла глаза, покраснела и ответила:
– Хорошо.
Виллацу оставалось проститься.
Тут начался разговор между сестрой и братом. Виллац долго слышал их позади себя, а когда он обернулся, то Паулина положила свои узелки на землю и вместе с братом рассматривала ножик.
Нет, ничего не выйдет из дружбы с этими старыми товарищами; Паулина была, как другие, а другие – как она. Виллац сначала думал сказать им несколько слов по-английски, чтобы дать им понятие о языке, но теперь увидал, что это совершенно излишнее.

ГЛАВА XII

– Как вы думаете, приедут Кольдевины в нынешнем году? – спросила фру Адельгейд.
Но по выражению ее не видно было, чтобы она с нетерпением ждала ответа.
– Нет, – ответил поручик, – старик так огорчился происходившим у нас, что вряд ли они приедут.
О консуле даже не упомянули.
В летние недели не произошло ничего особого, только старый Сегельфосс изменялся и превращался во все больше и больше заселявшееся местечко. Поэтому Перу-лавочнику невтерпеж стало дожидаться до нового года, когда выдавались патенты на торговлю вином, и он начал продавать водку контрабандой, потому что было много желающих купить. И торговля эта внесла жизнь и веселье в скучные воскресные вечера.
Вблизи пароходной пристани то и дело строились новые дома, все сосредоточивалось тут, так что нижний Сегельфосс начинал походить на маленький городок. На том самом месте, где еще недавно стояли одни сосны! Не было сомнения, что течение жизни изменилось с тех пор, как король Тобиас поселился в этих местах. Тут стоял также дом Ларса Мануэльсена, и никак на окнах появились гардины? Его сын-семинарист, вероятно, не пожелал видеть отцовский дом без гардин. Но разве не стали после того очень многие справляться у Пера-лавочника о цене на гардины!
И стоило ли теперь какой-нибудь христианской душе сидеть у себя дома? Нет, тысячу раз, нет! Безземельные лопари, имевшие право косьбы по межам, к зимнему солнцевороту возвращавшиеся из диких лесов, считали, что не стоит так работать, если можно иметь готовую муку или обед на пристани. И мука такая белая! Если бы не картофель, земля, наверное, оставалась бы невозделанной, а если бы не требовалось молоко к кофе, то перестали бы собирать по лесам и корм для коз. Теперь жилось хорошо всем безземельным. Они шли на работы к Хольменгро и жили у него на хлебах. В субботу вечером получали квитанцию от десятника, и по ней заведующий пристанью выдавал, смотря по желанию, или муку или деньги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28