конь понес его по дороге, земля грохотала под копытами; все дальше и дальше несся конь – мимо домов и садов; всадник все ниже и ниже опускался на одну сторону. Седло соскользнуло; теперь вопрос нескольких секунд!..
Мгновения драгоценны. У всадника одна нога на спине лошади, другая запуталась; он не может пошевелиться; наконец, ругаясь, он поднимается изпод лошади, карабкается с помощью рук на ее шею, схватившись за гриву, стальной силой своих рук поднимается на воздух и садится. В эту минуту седло сваливается; лошадь споткнулась; она поднялась было, но снова споткнулась.
Что это? Разве он не может ехать дальше? Лошадь поднялась на передние ноги и опять упала, поднялась вторично и снова споткнулась и, храпя, тряслась всем телом. Поручик высвободил, наконец, запутавшуюся ногу и мог слезть через голову лошади. Он поправил седло и поднял коня на ноги.
Он снова поехал, как всегда, шагом по направлению к дому. Ему встречался народ, спешивший к нему: его собственный работник Мартин, чужие рабочие и десятники, наконец, сам Хольменгро, ужасно встревоженный и приписывавший себе вину этого взрыва, этого грохота.
Не пострадал ли сам поручик? А лошадь?
Поручик увидал жену, спешившую из усадьбы, и хотел поехать ей навстречу, чтобы сократить ее путь. Поэтому он не останавливается и только кратко отвечает встревоженным людям.
– Она споткнулась? Почему?.. Вы упали? – спрашивала поспешно жена.– Вы не ушиблены?
– Я не упал, – ответил он.
– Правда? Как это случилось? Как легко могло произойти несчастье! Вы не ранены?
– Нет, – ответил он.
В ее тоне он мог слышать ее радость, что он по крайней мере жив, но он, вероятно, ехал недостаточно осторожно; не шагом по своему обыкновению.
– А лошадь? – спросила она. – Я слышала, что она испугалась взрыва. Я этого не понимаю; разве вы не держали поводья? Взрыв такая простая вещь.
– Да, простая вещь.
– Не правда ли, взрыв – ровно ничего? Конечно, надо уметь сидеть на коне. Но ведь вы старый ездок.
– A propos, – сказала она, как бы вспомнив о чем-то другом, – вы должны остерегаться взрывов некоторое время, когда будете ездить верхом. При взрыве мины такой грохот!
– Я не боюсь взрывов мин, – ответил поручик.– Этого еще недоставало!
Она потрепала лошадь по шее, говоря:
– И какой же ты глупый! Подумай, ты был на войне и вдруг испугался грохота!

Поручик заявляет:
– Чтобы не забыть! Через неделю мы с Виллацем уезжаем в Англию. Вы, может быть, позаботитесь приготовить его вещи?
У поручика не было причины заводить неприятности с фру Адельгейд, да он и не имел уже к тому желания.
Вечером он сидел один и раскладывал пасьянс, как старая барыня. Давердана уже не читала, и ему надо было чем-нибудь заменить ее, – пасьянсом, ручной работой, женским занятием…
На следующее утро он снова выехал на прогулку; он желал взрыва, но все оставалось тихо; до него долетали песни каменщиков, тесавших камни для новой набережной; грохота не было слышно. Это противоречило его видам, и он пожелал получить объяснение. Бывали взрывы в продолжение дня, но как только поручик собирался выезжать на прогулку, водворялась тишина. Как будто кто сторожил его. Замечательнее всего было, что тишина наступала с той минуты, как он отдавал приказание седлать лошадь, еще прежде, чем он успевал выехать. Чем это можно было объяснить?
Однажды утром он стоял у своего открытого окна и смотрел, как каменотесы начали закладывать мину. Он видел, как они бурили все глубже и глубже, углубляясь все дальше и дальше в скалу, но вдруг остановились. Он нарочно мешкал так долго дома, чтобы дождаться этого сильного взрыва. Теперь он отдал приказание седлать коня.
Между тем, он увидал, что рабочие продолжали работу и положили затравку; в то же время они не сводили глаз с усадьбы. Наконец один сделал другим какой-то знак. Как будто устроено телеграфное сообщение. Поручик высунулся из окна и осмотрел собственный дом сверху донизу. Что это такое? Полотенце, белое полотенце висело из окна комнаты фру Адельгейд. Оно висело на солнце, – должно быть, сушилось. Ветер играл им.
Поручик вышел, осмотрел седло и уздечку, подтянул подпругу, поправил стремена и, наконец, сел на лошадь. Съезжая по скату, он обернулся и снова увидал полотенце, все еще висевшее из окна. Неужели фру Адельгейд сообщила Хольменгро, что муж ее, Виллац Хольмсен, не может усидеть на коне и теряет равновесие при грохоте взорвавшейся мины? Что он боится быстрой езды и поэтому всегда едет шагом.
Он едет по дороге и видит, что все готово к взрыву, но рабочие занялись другим.
Он подъезжает прямо к ним и приказывает:
– Поджигайте!
Приказания такого человека, как поручик, ослушаться нельзя.
Рабочие сейчас же направились к мине, а десятник подошел с вопросом:
– Зажигать?
– Да.
– Мы думали… что лошадь пугается шума?
– Я ее хочу приучить.
Поручик сидит прямо и неподвижно в седле. Он отлично знает, что глупая затея приучать лошадь к грохоту взрывов, но все-таки сидит.
– Береги-ись! – кричит рабочий.
– Но господину поручику здесь оставаться нельзя, – говорит десятник.
– Ведь вы же стоите!
– Это другое дело; я могу убежать.
– И мы можем убежать, – отвечает поручик, улыбаясь. Фитиль задымился, и рабочие отскочили.
Лошадь фыркает от дыма и трясется, предчувствуя что-то. Поручик гладит ее хлыстом и разговаривает с ней. В присутствии стольких зрителей, он старается казаться спокойнее, чем чувствует себя на самом деле; заметно только, как он сильно сжимает бока лошади шпорами, будто это может служить ему спасением. Он продолжал все время ласкать своего скакуна и говорить с ним.
Он продолжал и в то мгновение, как раздается взрыв. С быстротой молнии лошадь взвилась на дыбы, бросилась сперва в одну, потом в другую сторону, и понеслась по каменистой почве. Но на этот раз всадника не так-то легко было сбросить; все ее попытки оказались бесполезны. Она пошла спокойнее и затем поскакала по дороге; на повороте большой дороги она сама остановилась, а затем, благополучно завернув за угол, проскакала через деревню и исчезла в облаке пыли.
Воскресенье.
Маленький Виллац ходит по избам торпарей и прощается с товарищами. Он слышал выражения восторга и восхищения: ведь он едет в Англию, в большой свет и не вернется больше. Бедный Готфрид не стал его повседневным товарищем, но Виллац не забывает и его; он даже дарит ему две безделушки, которые Готфрид хочет сохранить на многие лета, как воспоминание: петушкасвистульку и одну из гребенок фру Адельгейд, в которой не хватает нескольких зубьев.
Потом Виллац пошел в дом Ларса Мануэльсена. Юлию он принес коня на колесиках и целую коробку со всевозможными редкостями. Юлий посмотрел в коробку и спросил:
– А петушка нет?
– Петушка получил Готфрид.
– Ты отдал его ему? Так, верно, отдал ему и ящик с красками?
– Нет, ящик с красками я отдал папе. Он попросил у меня.
– Как тебе не стыдно так приставать, – сказала мать Юлия.– И даже не поблагодарить за то, что получил! Повторяю, что говорила тебе не раз: невежа ты!
Юлий подхватывается, а Виллац конфузится, что подарки его такие незначительные.
Мать Юлия сняла с балки под потолком письмо и попросила Виллаца прочесть его, – оно от сына Ларса из семинарии. Старик Ларс Мануэльсен спал на постели, ведь сегодня воскресенье, но жена разбудила его, чтобы послушать чтение письма.
– Дорогие родители! – начал Виллац.
– Когда письмо написано? – спросил Ларс.
Виллац читает.
– Так оно шло целый месяц.
– Оно больше недели пролежало под балкой, – ответила жена.
В письме рассказывается о путешествии в Тромсё, о городе и жизни там, о домах, о кораблях на пристани, о тысячах людей на улицах. Письмо было длинное, написанное четким ученическим почерком. Что касается еды, то каждый день у них вкусный обед, только черного хлеба дают мало, и у других семинаристов хватает духу отнимать хлеб у него. Но он, сын своих родителей, полагается во всем на Господа.
– Вот бы мне попасть туда, – сказал Ларс с постели.
– Что же бы ты сделал? – спросила жена.
– Разве ты не слышишь, что его морят голодом? Затем в письме говорится об учении, об изобилии всевозможных книг, о школьном зале, который больше церкви, о целом доме, предназначенном исключительно для скакания и прыганья ради развития тела. Все идет в общем благополучно. «Ваш сын обладает твердой верой, которую ничто не может отнять у него». Письмо заканчивалось краткими поклонами всем домашним и Давердане, живущей у поручика.
Когда Виллац собрался уходить, Юлий вышел за ним: у них осталось еще столько, о чем необходимо было переговорить, но Виллац приуныл и примолк.
– Ты непременно должен писать мне, – сказал Юлий.
– Конечно. Но ведь ты не умеешь читать?
– Да ты пиши печатными буквами. Виллац обещал писать печатными буквами.
– Да, непременно делай так.
– Что это за разорванный мяч лежит там? – спросил Виллац.
– Мяч? Да тот самый, который мы потеряли. Я пошел на то место, и он попался мне; только он прогнил. Посмотри, какой стал гнилой.

ГЛАВА X

Настала осень.
Хольменгро налегал на своих рабочих, и дом его уже подвели под крышу. Оставались только столяры да маляры, работавшие в обширном здании. Также и пристань с молом до самого моря была возведена и принялись за расчистку большой площади для постройки складов. Взрывы продолжались – это стоило жизни многим глыбам гранита.
Оказалось, однако, что многочисленные рабочие стали испытывать затруднение в добывании ежедневного продовольствия, и однажды, по возвращении поручика из Англии, Хольменгро пришел к нему и вежливо и дружески спросил, не будет ли он против, если на берегу откроется лавочка. Это было для него очень важно, так как его полсотне людей приходится ежедневно ездить далеко за мукой, табаком и платьем. Они теряют время, и многие к тому же возвращаются из поездки пьяными.
Поручику было бы приятнее, если бы весь этот пришлый народ совершенно убрался из Сегельфосса, но у Хольменгро была особенная манера высказывать свои просьбы, так что поручик поставил себе за правило всегда соглашаться с его желаниями.
– Ну, а когда ваши каменные и прочие работы окончатся, и рабочие уедут, чем станет жить ваш лавочник?
– Конечно, спрос уменьшится; я уже подумал об этом, – ответил Хольменгро.– Но у меня еще надолго хватит работы для такого же количества людей…
– Что же вы намереваетесь строить?
– Да мельницу, о которой я уже упоминал.
– А!
– Надо будет провести дорогу к пристани.
– Это, во-первых, а во-вторых?..
– А во-вторых, мне надо будет много рабочих для моего хозяйства. Рабочие могут жить с семьями, в конце концов, может быть, окажется, больше народа, чем мы бы желали.
– Здесь вырастает целый город, – сказал поручик.
– Я, правда, внес много шума в ваше поместье, но города я вам не навяжу. Неужели вам прежде не приходило в голову, господин поручик, что это место создано для большой торговли и деятельности? Тут хороший берег, глубокое море, леса, река, поля и луга, большие пастбища…
– Все это было известно моему деду, он был чрезвычайно деятельный человек.
Где же вы намереваетесь поставить лавочку?
– Близ моря, на принадлежащем мне клочке берега.
Поручик поднял глаза.
– Раз вы хотите строиться на своей собственной земле, почему вы спрашиваете меня?
Хольменгро вежливо склонил голову, говоря:
– Я понимаю, что мне ничего не мешает начать постройку немедленно. Если бы я знал, что вы, вообще, против подобного проекта, то возражения ваши были бы, вероятно, настолько основательны, что я немедленно отказался бы от своего плана.
– Я не имею никаких возражений.
– Благодарю вас.
– Да… мне пришло в голову: вы ведь намеревались построить большой склад, и, может быть, вам этот участок понадобится. Лавку можно поставить рядом, на моей земле. Все равно там один камень.
– Приношу вам глубочайшую благодарность за разрешение вопроса, господин поручик. Я буду платить ежегодную аренду за эту землю. Кроме того, я не сомневаюсь, что вы проявляете большую дальновидность, позволяя строиться на границе ваших владений…
– Как вы здесь устроились? Ваше здоровье поправляется?
– Тысячу раз благодарствуйте, это лето было для меня настоящим благословением.
– Очень рад, – ответил поручик.
Хольменгро все быстро устраивал; он за все принимался с деньгами, благоразумно строил из камня и дерева. Он уже не надевал летом шубы и не делал себе большого живота, чтобы внушать почтение; даже золотая цепь казалась ему лишней, когда он приходил в усадьбу Хольмсена, так что он часто наглухо застегивал сюртук. Теперь внушали почтение его полный денег несгораемый шкаф, из которого вечером в субботу он расплачивался с рабочими.
Многие из его рабочих оценили также его ум и стали уважать его.
Время шло; на берегу, рядом с пристанью, появилась лавка и в ней поселился купец с товарами. Он был побережный поселянин, звали его Пер, а когда ему удавалось залучить кого-нибудь грамотного, то он подписывался П. Иенсен; сам же он не умел писать. Он был невежественный, необразованный человек, но что касается наживы, собирания шиллингов и откладывания их, проявлял большую изобретательность. Он удовлетворял потребности поселка, торговал осторожно и привозил лишь те товары, каких требовали рабочие; он прыгал только на такую высоту, с какой не трудно было бы опять стать на ноги.
По наружности лавочник был толстый, краснощекий мужчина с самым обыкновенным крестьянским лицом и хитрым взглядом. Он одевался в платье из домотканного сукна и имел вид самый простой, но он всех держал от себя на почтительном расстоянии, даже жену и детей. Для него в жизни существовал только один интерес – собирать шиллинги и нажива. Это составляло задачу его жизни и его религию, он ни на минуту не забывал этого и, даже отмеряя чтонибудь локтем, или отвешивая на весах, проделывал какие-то таинственные движения руками. Жители неохотно посылали к нему в лавку детей, а когда приходилось, то внушали им, чтобы глядели в оба.
Хольменгро привез этого человека с собой из Уттерлея, потому что приходился дальним родственником его жене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28