А узнали, дак не поверили. Он явился, как написаной, бравой, толстой, красной, очень завлекательной. Царевна одночасно экого кавалера залюбила. До того все козой глядела, а тут приветлива сделалась, говорунья. Свадьба была – семь ден табуном плясали, лапишшами хлопали, пока в нижной этаж не провалились, дак ишшо там заканчивали.
А Пронькин американин, приехавши на родину, не избежал некоторой неприятности. Американска власть на его заобиделась, что пятнадцать лет в России потратил, эдаки деньги на вшивого мужичонка сбросал.
– Неужели, – власть говорит, – ты за эстолько лет не мог его соблазнить хоть раз сопли утереть?
Тогда достойной субъект показал им пятнадцать научных изданных томов насчет Проньки. Также открыто спросил:
– Разве вы не в курсе, что две особы императорской фамилии вышли замуж за американов и принели американску веру?
Власти говорят:
– Это мы в курсе. Вот этот случай – велика честь. Америка гордицца теми двумя молодцами.
– Дак эти два молодца мои родны братья. Кабы не я да не мой Пронька, им царских-то дочек не понюхать бы!
Публика закричала «ура», тем и кончилось.
Варвара Ивановна
У Якуньки была супруга Варвара Ивановна.
И кажной день ему за год казался. Вот она кака была зазуба, вот кака пагуба. Ежели Якунька скажет:
– Варвара Ивановна, спи!
Она всю ночь жить буде, глаза пучить. А ежели сказать:
– Варвара Ивановна, сегодня ночью затменье предвешшают. Посидите и нас разбудите.
Дак она трои сутки спать будет, хоть в три трубы труби.
Опять муж скажет:
– Варя, испекла бы пирожка.
– Не стоишь, вор, пирогов.
А скажет:
– Варя, напрасно стряпню затевашь, муку переводишь…
Она три ведра напекет:
– Ешь, тиран! Чтобы к завтрию съедено было!
Муж скажет:
– Варя, сходим сегодня к тетеньке в гости?
– Нет, к эдакой моське не пойдем.
Он другомя:
– Сегодня сватья на именины звала. Я сказал – не придем.
– Нет, хам, придем. Собирайся!
У сватьи гостей людно. Варвара пальцем тычет:
– Якунька, это чья там толстомяса-та девка в углу?
– Это хозяйская дочь. Правда, красавица?
– А по-моему, морда. Оттого и пирогов мало, что она всю муку на свой нос испудрила.
Муж не знат, куда деться:
– Варя, позволь познакомить. Вот наш почтеннейший начальник.
– Почтеннейший?… А по виду дак жулик, казнокрад.
Тут хозяйка зачнет положенье спасать, пирогом строптиву гостью отвлекает:
– Варвара Ивановна, отведайте пирожка, все хвалят.
– Все хвалят, а я плюю в твой пирог.
И к Варваре кто придет, тоже хорошего мало.
Который человек обрадуется угощению, тот ни фига не получит, а кто ломаться будет, того до смерти запотчует.
Мода пришла – стали бабы платьишки носить ребячьи. Варвара наросьне ниже пят сарафанов нашила. Всю грязь с улицы домой приташшит. Вот кака Варвара Ивановна была: хуже керосина. Она и рожалась, дак поперек ехала. Муж из-за такого поведения сильно расстраивался:
– Ах ты… проваль тебя возьми! Запехать разве мне ей на службу. Может, шелкова бы стала?
Вот наша Варвара Ивановна на работу попала. Ежели праздник и все закрыто, дак Варвара в те дни черным ходом в учрежденье залезет и одна до ночи сидит, служит, пишет да считат.
А ежели объявят:
– Варвара Ивановна, эта вся будет спешна неделя. Пожалуйста, без опозданиев…
Дак Варвара всю эту неделю назло дома лежит.
Настанет праздник какой, Варвара одна в учрежденье работу ломит.
Муж дак за тысячу верст рад бы от этой Варвары уехать, из пушки бы ей рад застрелить.
Оногды идет он со службы, а домой неохота. И видит: дядьки на бочке за город едут. Ах, думает, хорошо б и мне перед смертью на лоно природы.
– Дяденька, подвези!
За папиросу вывезли и Якуньку за город. Стали навоз в яму сваливать. Яма страшна, глубока. Якуня думат:
– В эту бы яму мою бы Варвару Ивановну!
Яма смородинным кустьем обросла. Это Якуня тоже на ус намотал. Домой явился:
– Хотя ноне и лето, ты, Варвара, за город ни шагу!
– Завтра же с утра отправимся! И ты, мучитель, со мной.
Утром бредут за город. Варвара Ивановна, чтоб не по-мужневу было, задью пятится.
К ямы подошли, к смородиннику. Якунька заявил:
– Мои ягоды!
– Нет, холуй, мои! Лучче и не подступайся!
Замахалась, скочила в куст, оступилась и ухнула в яму. Якунька прослезился и бросил следом три пачки папирос:
– Прости, дорогая!
Затем домой воротился. Никто его не ругат, никто его не страмит. Самоварчик наставил, сидит, радуется:
– Вот кака жисть пошла приятная!
Однако соседи вскоре заудивлялись, почему из Варвариной квартиры ни крыку, ни драки не слыхать. Донесли в участок, что не на кирпич ли даму пережгли, боле не орет. Начальник вызвал Якуньку:
– Где супруга?
– Дачу искать уехала.
– Смотри у меня!
Якунька до полусмерти напугался:
– Лучче побежу я добывать свою Варварку.
С веревкой полетел к ямы. Припал, слушат… Писк, визг слыхать…
…А вот и Варин голосок…
Слов не понять, только можно разобрать, что произношение матерное. Якунька конец размотал. Начал удить:
– Эй, Варвара! Имай веревку! Вылезай!
Удит и чует, что дернуло. Конец высбирал, а в петле кто-то боязкой сидит, не боле фунта. Якунька дрогнул, хотел эту бедулину обратно тряхнуть, а она и проплакала:
– Дяденька, не рой меня к Варвары! Благодетель, пожалей!
– Вы из каких будете?
– Я Митроба, по-деревенски Икота. Мы этта в грезной ямы хранились, митробы, иппузории. Свадьбы рядили, сами собой плодились. И вдруг эта Варвара на нас сверху пала, всех притоптала, передавила. Папиросу жорет, я с табаку угорела. О, кака беда! Хуже сулемы эта Варвара Ивановна, хуже карболовой кислоты!
Якунька слушат да руками хлопат:
– Ах да Варвара! Ну и Варвара! А все-таки по причине начальства приходится доставать.
– Якуня, плюнь на их на всех! Порхнем лучче от этого страху в Москву.
– Что делать-то будем?
– Там делов, дак не утянешь на баржи. За спасение моей жисти от Варвары я тебя наделю капиталом. Я Митроба и пойду вселяться по утробам. За меня дохтура примуцца, а я их буду поругивать да тебя ждать. Ты в дом, я из дому.
Якунька шапку о землю:
– Идет! Отвяжись, худая жизнь, привяжись, хорошая!
Митроба завезалась в шелково кашне, на последни деньги билет купила да в Москву и прикатили. На постоялый двор зашли, сели чай пить. Икота в блюдце побулькалась, заразговаривала:
– По городу ле в киятры ходить, у меня платье не обиходно, да и на Варвару боюсь нарвацца. Лучче без прогулов присмотрю себе завтра барыну понарядне да в ей и зайду.
– Как зайдешь-то?
– Ротом. С пылью ле с едой.
– А мне что велишь?
– Ты в газету объяви, что горазен выживать икоты, ломоты, грыжу, дрип.
Утром Якунька в редакцию полетел, а Митроба в окне сидит, будто бы любуется уличным движением. Мимо дама идет, красива, полна, в мехах. Идет и виноград немытый чавкат. Митроба на виноград села, барына ей и съела. И зачало у барыни в животе урчать, петь, ходить, разговаривать. Ейной муж схватил газету, каки есть дохтора? И читает: «Проездом из Америки. Утробны, внутренни, икоты, щипоты, черевны болезни выживаю».
Полетели по адресу. Якунька говорит:
– Условия такая. Вылечу – сто рублей. Не вылечу – больной платы просит.
Наложил на себя для проформы шлею с медью. Приехали. Икотка барыниным голосом заговорила:
– Здравствуй, Якунюшка! Вот как я! Все тебя ждала. Да вот как я! Лише звонок, думаю, не Якуня ли! Вот как я!
Якуньке совестно за эту знакому:
– Ладно, ладно! Уваливай отсель!
Икота выскочила в виде мыша, только ей и видели. Больна развеселилась, кофею запросила. Американского дохтура благодарят, сто рублей выносят.
Теперь пошла нажива у Якуньки. Чуть где задичают, икотой заговорят, сейчас по него летят. У Якуни пальтов накуплено боле двадцати, сапогов хромовых, катанцей, самоваров, хомутов, отюгов быват пятнадцать.
Бедну Митробу на дому в дом, из души в душу гонит, деньги хапат. Дачу стеклянну строить зачал, думал – и век так будет. Однако на сем свете всему конец живет. Окончилась и эта легка нажива.
Уж, верно, к осени было. Разлетелся Якунька одну дамочку лечить, а Икота зауросила:
– Находилась более, нагулялась!… Пристала вся!
Якуня тоже расстроился:
– Ты меня в Москву сбила! А кто тебя от Варвары спас?
– Ну, черт с тобой! Этта ешше хватай, наживайся! А далеша! Я присмотрела себе подходяшшу особу, в благотворительном комитете председательшу. В ей зайду, подоле посижу. Ты меня не ходи гонять. А то я тебя, знахаря-шарлатана, по суд подведу. Якунька удобел:
– Ну, дак извод с тобой, боле не приду. Не дотрону тебя, чертовку!
Получил последню сотенку, тем пока и закончил свою врачебную прахтику.
А Икотка в председательшу внедрилась. Эта дамочка была така бойка, така выдумка, на собраньях всех становит. Речь говорит – часа по два, по три рот не запират. Вот эдак она слово взела, рот пошире открыла, Митроба ей туда и сиганула.
Даму зарозбирало, бумагами, чернильницами зачала на людей свистать. Увезли домой, спешно узнают, кто по эким болезням. В справочном бюро натакали на Якуньку.
Якунька всеми ногами упирается:
– Хоть к ераплану меня привяжите – нейду! Забегали по больницам, по тертухам, по знахарикам. Собрали на консилиум главную профессуру. Старший слово взял:
– Науке известны такие факты. Есь подлы люди. Наведут, дак в час свернет. В данном случае напушшено от девки или от бабы от беззубой. Назначаю больной десеть баен окатывать с оружейного замка.
Другой профессор говорит:
– И я все знаю скрозь. По-моему, у их в утробы лиситер возрос. Пушшай бы больна селедку-другую съела да сутки бы не попила, он бы сам вышел. Лиситера полдела выжить.
Третий профессор воздержался:
– Мы спину понимам, спину ежели тереть. А черев, утробы тоись, в тонкось не знам. Вот бабка Палага, дак хоть с торокана младень – и то на девицу доказать может.
Ну, они, значит, судят да редят, в пятки колотят, в перси жмут, в бани парят, а больна прихворнула пушше.
Знакомы советуют:
– Нет уж, вам без американского дохтура не сняцца.
К Якуньки цела делегация отправилась:
– Нас к вам натакали. Хоть двести, хоть триста дадите, а без вас не воротимсе.
Якунька весь расслаб:
– От вот каких денег я отказываюсь!… Сам без прахтики живу, в изъян упал.
Он говорит:
– Ваш случай серьезной, нать всесторонне обдумать.
Удалился во свой кабинет, стал на голову и думал два часа тридцать семь минут. Тогда объявил:
– Через печать обратитесь к слободному населению завтре о полден собраться под окнами у недомогающей личности. И только я из окна рукой махну, чтобы все зревели не по-хорошему:
– Варвара Ивановна пришла! Варвара Ивановна пришла.
Эту публикацию грамотной прочитал неграмотному, и в указанной улицы столько народу набежало, дак транваи стали. Не только гуляющие, а и занятой персонал в толпе получился. Также бабы с детями, бабы-молочницы, учашшиеся, инвалиды, дворники. Все стоят и взирают на окна.
Якунька подкатил в карете, в новых катанцах, шлея с медью. Его проводят к больной. Вынимат трубку, слушат… Митроба на его зарычала:
– Зачем пришел, собачья твоя совесть?! Мало я для тебя, для хамлета, старалась? Убери струмент, лучче не вяжись со мной!
Якунька на ей замахался:
– Тише ты! Я прибежал, тебя, холеру, жалеючи. Варвара приехала. Тебя ишшет!
У Митробы зубы затрясло:
– Я боюсь, боюсь!… Где она, Варвара-та?
Якунька раму толкнул, рукой махнул:
– Она вон где!
Как только на улице этот знак увидали, сейчас натобили загудели, транваи забрякали, молочницы в бидоны, дворники в лопаты ударили, и вся собравшаяся массыя открыли рот и грянули:
– Варвара Иванна пришла! Варвара Иванна пришла!
Икота из барыни как пробка вылетела:
– Я-то куды?
– Ты, – говорит Якунька, – лупи обратно в яму. Варвара туда боле не придет!
Народ думают – пулей около стрелили, а это Митроба на родину срочно удалилась. Ну, там Варваре опять в лапы попала.
А Якунька, деляга, умница, снова, значит, заработал на табачишко…

СЛОВО УСТНОЕ И СЛОВО ПИСЬМЕННОЕ

Беседные очерки
Любую нашу мысль мы излагаем на бумаге не в той форме, в какой высказывали эту мысль в разговоре. Вразумительность разговорной речи подкрепляется интонацией голоса, отчасти мимикой и жестом.
Эмоциональность живой речи, восклицания, паузы исчезают при записи. Устная фраза, перенесенная на бумагу, всегда подвергается некоторой обработке, хотя бы по части синтаксиса. Фонетическая запись устной речи утомит читателя своей пестротой.
Отсюда законы речи литературной, необязательные для речи устной, живой. Вот одна из причин различия между живой речью и речью письменной.
Имеются высказывания, что народная устная словесность и словесность литературная суть две самостоятельные стихии.
Не правильнее ли думать, что хотя эти стихии неслиянны, но и нераздельны?
Полностью, точно и достоверно изложить многовековую жизнь устного народного слова – вещь многотрудная. Много здесь надобно догадок и домыслов. Много явится, как на ландкарте, белых мест. Сомнительно мнение, что народная поэтическая память донесла до нашего времени как раз все самое ценное, самое отборное. Нет, многое быльем поросло и останется беспамятно.
Перечень известных нам со школьной скамьи видов устного народного творчества не велик: богатырские былины, сказки, песни обрядовые и лирические.
Есть мнение, что ритмизированная форма наших былин устоялась или сложилась не ранее шестнадцатого века.
Какова же была форма древнейших эпических сказаний? «Слово о полку Игореве» тем и драгоценно для нас, что в нем отразился лад и строй забытых русских рапсодий.
И древнегреческий эпос, и эпос других европейских народов, в том числе героический эпос Древней Руси, – все это не читалось, не декламировалось, но по-особому напевалось.
Слушая, как исполняют былины архангельские поморы, можно представить, как звучали эпические песни древней Европы. Если вздумаем счесть века и возраст устной нашей поэзии, если положим в начале вещего Баяна, перед нами откроется тысячелетний песенный путь. Школьные хрестоматии водят нас по оазисам этого пути. Водят, как по музею: это – былины, это – сказки, это – песни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64